- Нет, простофиля: это дама, которая живет в Болонье! - возвестила бабуля Сэди, и они оба покатились со смеху. Потом Сэди продолжила: - А что такое гамбургер, Солли?
- Ну, еда из "Макдоналдса", - сказал я без особой уверенности.
- Нет, простофиля: это господин из Гамбурга.
И они с папой снова заржали, в один голос, как нарочно.
- А еще был вопрос… ах, помоги мне, Рэндл… какой был третий вопрос?
Но к счастью, папа тоже забыл третью шутку, и они волей-неволей сменили тему.
А Эрра так и промолчала все время, пока мы сидели за столом.
Спал я, как бревно.
Утром - новая неприятность: в этом жалком отеле не нашлось иных яиц, кроме крутых (да еще холодных), а я-то признаю только яйца всмятку (горячие)! Мама бросилась на кухню, хотела им там растолковать, в чем проблема, но она же не говорит по-немецки, вот ничего и не вышло. Она стала просить Сэди пойти с ней, чтобы перевести, но бабуля, которая уже села завтракать, заявила своим трубным голосом:
- Перестаньте баловать своего сына, Тэсс! Если он голоден, будет есть яйца в любом виде. А если не голоден, то нечего суетиться.
Мама вернулась ко мне ни с чем, огорченно пожимая плечами, и тут у меня вся кровь так вскипела от ярости на этих людей, унизивших ее, что, пожалуй, на мне можно было бы сварить яйцо.
К несчастью, сестра Эрры, та самая, что одной ногой в могиле, все еще живет не в Мюнхене, а в том селении, где они обе выросли, туда от города целых два часа пути. Есть от чего прийти в отчаяние!
- Это же далеко! - плаксиво воззвал я к маме.
- Так или иначе, мой ангел, выбор у нас невелик.
- Два часа, - встрял папа, - это время, которое я трачу каждое утро, чтобы добраться до своей конторы.
- Как ты можешь сравнивать, Рэндл? - возразила мама. - Для ребенка это целая вечность.
- Тут ты ошибаешься, - проворчал папа. - Для меня это тоже вечность.
В машине мы расположились так же, как накануне: я на заднем сиденье, ПРА слева, мама справа. Уйму времени потратили, пока колесили по городу, но вот он наконец остался позади, а впереди - шоссе среди зеленых лугов.
- Мы едем на восток, в сторону австрийской границы, - сообщила бабуля Сэди. - Вон там расположен Берхтесгаден, ну, вы знаете, тот пресловутый баварский бункер, излюбленное убежище Гитлера. Он приказал вырыть в недрах горы что-то вроде фантастического лабиринта для него и его приятелей, они там устроили склад, где было столько шампанского, сигар, всяческих лакомств и одежды, что хватило бы на десятилетия осадного положения! Теперь все это превратили в роскошный отель.
- Значит, отсюда рукой подать до места, где родился губернатор Шварценеггер! - воскликнула мама, в восторге от подвернувшегося повода показать, что она изучила карту.
- Гм! - отозвалась бабуля Сэди. - Ну да, можно сказать и так, но если уж подать рукой, эта рука должна принадлежать великану! Шварценеггер родился в Граце, в двух с половиной сотнях километров на юго-запад от Берхтесгадена.
- О-хо-хо! - сказал папа. - Какое счастье, что в этой машине есть некто, столь безукоризненно информированный!
- Нет-нет, - примирительно уточнила Сэди, - сказать по правде, реплика Тэсс была очень уместна. Ведь семейство Шварценеггеров проявляло сильнейшую склонность к нацизму.
Это была именно та тема, которой маме любой ценой хотелось избежать, и она торопливо спросила, повернувшись к ПРА:
- Странно, должно быть, после стольких лет снова увидеть этот пейзаж, а?
И, вдруг понизив голос, прошептала:
- О, да она уснула!
Голова ПРА запрокинулась, рот открылся, она легонько похрапывала. Я никак не мог отделаться от ощущения, будто она дряхлеет с каждой минутой. Если смотреть с такого близкого расстояния, ее кожа смахивает на прозрачный пергамент, покрытый тысячами мелких морщинок, а сама она до того маленькая, маленькая и тоненькая, надо же, я никогда прежде не замечал, как она хрупка, можно подумать, это призрак… или мертвый воробушек… Что, если она умерла? Хотя нет, она же храпит, не может она быть мертвой, но я все-таки отодвигаюсь подальше, вцепляюсь в мамину руку и про себя твержу: "Господи, пожалуйста, я хочу, чтобы мама никогда не старела, прошу Тебя, Боже, сделай так, чтобы она всегда оставалась молодой и красивой…"
Мы едем… едем… едем… едем…
То и дело я спрашиваю, далеко ли еще, тогда мама дает мне советы, почерпнутые непосредственно из ее занятий йогой, буддизмом или чем-то в этом роде:
- Не думай все время о цели пути, мой ангел. Говори себе, что ты уже достиг ее. Сейчас - неповторимый момент твоей настоящей жизни! Упивайся им в полную силу! Посмотри, какой красивый пейзаж!
Я через силу заставляю себя пялиться на него. Холмистые равнины. Зеленые луга. Коровы, трактора, риги, фермерские дома. Еще холмистые равнины. Еще коровы и еще риги. Все это выглядит искусственно уменьшенным, как те маленькие дурацкие макеты ферм, которые иногда демонстрируют в зоопарке, чтобы дать городским детям представление о сельской местности.
Даже шоссе здесь крошечное в сравнении с калифорнийскими.
До сих пор во всем нашем пресловутом путешествии не было ровным счетом ничего интересного, и это еще мягко сказано.
Эрра проснулась в тот самый миг, когда мы въезжали в селение ее детства. Пробудилась, совсем как я: без перехода, во взгляде ни тени усталости, воспряла в одну секунду, будто свет включили, раз - и она уже бодра, энергична, вся настороже.
Похоже, ее молчание заразно - немота охватила всех. Никто в машине больше ни звука не произносит. Пять недвижных ртов. Мой отец ведет автомобиль очень медленно, мы тихо-тихо катим к центру селения.
Вдруг бабуля Сэди делает странный жест - просовывает руку назад и сжимает ладонь ПРА. За этой выходкой следует другая, еще неожиданнее: Эрра берет руку дочери и принимается нежно ее гладить.
И не кто-нибудь, а именно она нарушает общее молчание:
- Это здесь, Рэндл. Поверни налево и остановись. Да. Вот он, дом. Верно, все так.
Ну, тут начинается обычный цирк: надо вытащить из багажника складное катучее кресло, разложить его, помочь бабуле Сэди в нем расположиться, запереть дверцы на ключ и так далее; прохожие пялятся на нас, вылупив глаза, словно мы - труппа клоунов; я более чем отчетливо сознаю, как диковинна наша пестрая шумная орава, тут вам и огромная инвалидка в парике, и махонькая колдунья с серебряной головой, и мальчишка в ермолке с надписью "Звездные войны"; так бы и хлестнул их лазерным лучом по гляделкам, чтобы не смотрели, куда не надо… Но вот наконец мы вваливаемся внутрь дома.
После слепящего дневного света в коридоре темно, словно в погребе, но бабуля Сэди, продвигаясь вперед на своем кресле, показывает нам дорогу. Мы с мамой, рука в руке, топаем следом, и мама, наклонясь ко мне, шепчет:
- Наверное, сейчас тебе лучше снять шапочку, ангел мой.
ПРА опирается на папину руку, вообще-то у нее нет такой привычки, но сегодня она идет тяжело, так медленно, что они отстают, тащатся далеко позади, в конце концов Эрра совсем останавливается.
- В чем дело?! - кричит Сэди, она уже ждет нас у лифта в дальнем конце коридора.
- У нее тахикардия! - в ответ кричит папа. - Пульс слишком частый, сейчас она примет таблетку. Ты можешь потерпеть хоть секунду?
- Конечно, секунду потерпеть можно, - говорит бабуля Сэди. - Ладно, будем терпеть секунду.
ПРА вытаскивает из сумочки пузырек, трясет его, подставив ладонь, чтобы таблетки туда высыпались, потом накрывает этой ладонью раскрытый рот и замирает в ожидании. Еще немного, и она, кивнув головой, снова вцепляется в папин локоть.
И вот мы всей компанией столпились перед дверью с табличкой "3W". Чтобы придать еще больше значительности событию, и без того торжественному сверх меры, бабуля Сэди поочередно устремляет на каждого из нас тяжелый пристальный взгляд и только после этого жмет на кнопку звонка.
Через мгновение раздается скрежет нескольких отпираемых замков, и в дверном проеме перед нами, проступив на черном фоне неосвещенного коридора, возникает массивная женская фигура. Бабуля Сэди о чем-то спрашивает по-немецки, фигура так же отвечает, а я говорю себе, что, если мне придется весь остаток дня слушать разговоры на немецком, я умру. Но бабуля Сэди переводит:
- Она говорит, что ее сиделка, к несчастью, взяла на полдня отгул, так что она одна. Болезнь не позволяет ей принять нас так, как хотелось бы, но завтрак готов, он нас ждет, - и, хотя последнее сообщение абсолютно излишне, бабуля добавляет: - Это Грета.
Грета снова забубнила что-то по-немецки, но тут ПРА, перебивая ее, произнесла ясным, сильным голосом:
- Сегодня разговор пойдет на английском.
Театральным жестом отпустив руку моего отца, она шагнула вперед. Все невольно посторонились.
Сестры стояли теперь лицом к лицу, их разделяло расстояние сантиметров в пятьдесят. Они смотрели друг на друга. Они, мягко выражаясь, совсем не похожи. У Греты лицо грубое, с крупными чертами, глубокие, будто топором вырубленные морщины так избороздили ее воспаленные щеки и отвислый подбородок, словно на ломти изрезали; ее серые волосы заплетены в косу, узлом скрученную на затылке, а громадное тело колышется, как желе, под конфетно-розовым спортивным комбинезоном.
- Кристина! - пробормотала она, протягивая руки к ПРА.
Для меня это имя было полнейшей новостью, но никого больше оно не удивило, значит, во времена, когда ПРА была немкой, ее, видимо, и вправду так звали.
- Кристина! - повторила ее сестра, и я увидел, как в уголках глаз, утонувших в напластованиях жира, блеснули слезы.