Сергей Львов - Спасите наши души стр 10.

- То-то и оно, что много, - ответил Вадим. - А мы, студенты - историки, комсомольцы, москви­чи, - стоим смотрим на этот ужас и не знаем, что делать. Знаешь, как я себя тогда почувствовал? Как мешок, набитый знаниями. Все знаю - ничего не могу. Стою - смотрю. И мимо нас на коленях ползут люди. Будто время остановилось. Нет! Не останови­лось, повернулось назад! А кругом все как везде. За лесочком стучит трактор. И самолет над нами проле­тает. Тянет в небе серебряный след. А они ползут... Вот это и есть религия. Это она их поставила на колени. Она приказала: хочешь счастья - ползи чер­вем по земле, унижайся, кланяйся, молись.

- Понимаю, - сказала Ася. - Только это ведь ужасно. Как же можно, чтобы это было?!

- Вот и я об этом стал думать, - сказал Ва­дим. - Что делать, чтобы не было этого?

Улица вокруг них жила обычной жизнью, но Вадим, и не закрывая глаз, сквозь воскресную сутолоку города видел поразившее его Светлояр-озеро. А Асе представлялось и это озеро, о котором рассказал Ва­дим, и мальчик, которого она только что встретила. Светлояр-озеро и эта вот церковь были как-то связа­ны одно с другим. Это она понимала. И ей было нестерпимо думать, что Павел собирается быть не с тем стариком, который хотел бы стать при дороге к Светлояр-озеру и говорить: "Что вы делаете, лю­ди?" - а попом, которого она только что слышала и который требовал от людей постоянного страха.

- Вернулись мы в Москву. Занятия... кружки... семинары... собрания... - продолжал Вадим. - А у меня все не идет из головы это озеро и женщи­ны, которые ползут вокруг него на коленях и детей за собой тащат. Даже по ночам снятся... А тут еще на семинаре взялся я доклад про Джордано Бруно сделать. Он с детства мой самый любимый герой. Ты в школе про него учила, знаешь, как попы его му­чили. Чего от него хотели? Чтобы он стал на колени и сказал: "Виноват, что осмелился думать сам. От­рекаюсь, повинуюсь, буду повторять то, что велено". Он не захотел. Тогда его сожгли. Это ты все, конеч­но, знаешь. Но вот чего ты не знаешь, я тоже не знал, пока не стал специально для доклада его био­графию изучать, - сохранился такой документ: рас­писка на деньги. Подписал этот документ один итальянский епископ. А деньги он получил за то, что за несколько дней перед сожжением Бруно спе­циальными ножницами срезал кожу с его пальцев.

- Это зачем? - спросила Ася, чувствуя, как у нее по спине побежали ледяные мурашки озноба.

- Обычай был такой. Бруно когда-то был мона­хом. Попы срезали с пальцев кожу, которой он касался елея, в знак того, что лишают его церков­ной благодати. А еще я прочитал, что, когда повели Бруно на костер, ему зажали губы в тиски, чтобы он не смог крикнуть, что он не отрекся от своих взгля­дов. И когда он стоял около столба, палач ударил его сзади по голове, чтобы он ткнулся губами в рас­пятие: пусть толпа думает, что Бруно смирился и поцеловал крест.

Это ведь неважно, что с тех пор прошло триста пятьдесят девять лет. Такого нельзя ни забывать, ни прощать даже через тысячу. Ни епископа, который сдирал кожу с пальцев живого Бруно, ни попов, ко­торые звонили в колокола, когда вешали декабри­стов, ни того современного проповедника (а ведь он где-то есть), который заставляет людей на коленях ползать вокруг Светлояр-озера.

Вадим говорил, как всегда. Спокойно, умно, рас­судительно. Но Асе показалось, что у него в горле стоит ком. Она испугалась. Павел никого не будет отправлять на костер: попы теперь вроде какие-то другие, незаметные, тихие, безвредные. Но слова Ва­дима связывали одно с другим. И она чувствовала, что ей теперь будет трудно рассказать Вадиму про человека, которого она любит и который готовится стать попом. А не рассказать тоже нельзя. Трудно одной все обдумать. Конечно, Вадим говорит про далекие времена, о которых пишут в учебниках. Может, это к Павлу никакого отношения не имеет? Но ведь видела же она сама в церкви, только что видела, как людей пугают несчастьями и ставят на колени. И во всем том, что она там увидела, это бы­ло для нее самым невыносимым. А Павел будет де­лать именно это!

- Ну, а теперь все-таки расскажи, Кипяток, чего тебя в церковь занесло? - спросил Вадим. - А то я вот в какие материи забрался: лекцию про­читал!

- Я сейчас все расскажу, - сказала Ася. - Вот дойдем до угла, повернем обратно, и я тебе все расскажу.

Но рассказать она не успела. Люди стали выхо­дить из церкви. Служба, видно, кончилась. Появился человек в модном пальто, который пел тенором в хоре. Его провожали женщины. Они говорили ему что-то приятное. Он кутал горло шарфом, наклонял голову то в одну, то в другую сторону, кланялся, улыбался. Потом сел в такси, которое уже ждало его, и уехал: верно, торопился выступать в другом месте.

Ася фыркнула. Ей представилось, как этот тенор выйдет через полчаса в дневном концерте на сцене какого-нибудь клуба и вместо арии "Сердце краса­вицы" (ей почему-то подумалось, что он непременно должен петь это или что-нибудь похожее) затянет то, что пел в церкви.

Потом вышел поп, который вел службу в цент­ральной части церкви. Он был в пальто, из-под ко­торого виднелась ряса, и в шляпе и что-то началь­ственно объяснял человеку в одежде вроде ночной рубахи; тот слушал, согласно кивая головой, а потом ловко открыл дверцу машины. Поп сел в машину рядом с шофером и уехал.

Наконец вышли старухи, а с ними мальчик, ко­торого ждали Вадим и Ася. Мальчик шел, сильно хромая и опустив голову. "В лагере он тоже хро­мал, - вспомнила Ася, - а в остальном был как все ребята".

- Вот он, - тихо сказала Ася.

- Вижу. Ты не знаешь, как его зовут?

Ася покачала головой.

Старухи плотной черной группой повернули к кладбищу, а мальчик задержался на углу.

- Я только повязку сниму, чтобы его не пу­гать, - шепнул Вадим и подошел к мальчику.

- Слушай, - сказал он, - мы хотим с тобой поговорить. Пойдем-ка, брат, с нами. Сядем в саду на скамейку и поговорим.

Мальчик втянул голову в плечи и посмотрел на Вадима снизу коротким недоверчивым взглядом.

- Не, - сказал он, - не пойду. - И он сделал всем телом такое движение, будто Вадим хочет его схватить, а он ускользает.

- Да ты не бойся, чудак! - сказала Ася. - Разве ты меня не помнишь? Мы вместе в лагере были в Апрелевке. Я только забыла, как тебя зовут. Пойдем с нами.

Мальчик снова посмотрел на нее и вдруг истош­но закричал, закатывая глаза:

- Чего они ко мне вяжутся? Никуда я не пойду!

Люди, которые продолжали выходить из церкви, оглянулись на этот крик. Стала собираться толпа. И Ася вдруг услышала отвратительно-знакомый голос:

- Вы чего это, молодежь, перед храмом безо­бразничаете? Мало вам другого места на улице?

Это была Степановна. Она вышла из церкви вместе с дамой, которая пересчитывала деньги за прилавком.

- И не стыдно тебе, - продолжала Степанов­на, - здоровой девке? Под ручку с ухажерами хо­дишь, а привязалась к убогому! А если я сейчас ми­лицию позову? Будешь, как миленькая, пятнадцать суток улицу подметать! Там вас, таких, которые по тротуарам юбки треплют, много!

Ася почувствовала, как у нее кровь бросилась в лицо.

Дама из-за церковного прилавка стояла в сторо­не, но одобрительно кивала головой.

- Ужасная молодежь теперь пошла, - сказала она нравоучительно. - Ужасная!

- Мы не делаем ничего плохого, - попробовал объяснить Вадим. - Мы хотели узнать, как зовут этого мальчика и почему он, школьник, побирается в церкви.

- Ах, тебе церковь помешала! - прошипела Сте­пановна. - Это ты, - и она налегла на слово "ты", - будешь в церкви свои порядки устанавли­вать! Да ты знаешь, что по закону полагается за ос­корбление верующих чувств?

- Гражданка, - рассудительно сказал Вадим, - ну какие ваши чувства я оскорбляю? Мы мальчику этому помочь хотим.

Но Степановна уже ничего не слышала. Она была в своей стихии - стихии уличного скандала, где на нее работало все: и натренированный голос, и раз­машистые ухватки, и умение переиначивать каждое слово того, кто решится ей возразить.

- Почему вы кричите? - беспомощно сказал Вадим. Он снял и протер очки, как делал всегда, когда волновался.

- Ты только не объясняйся с ней, - сказала Ася. - С ней невозможно объясняться.

- Слышите? - крикнула Степановна. - Сама со своим ухажером безобразничает, а меня за чело­века не считает!

От "Гастронома" подошел милиционер.

- По какому случаю шум? - спросил он.

- Ну, вот хоть вы скажите, товарищ сержант, это можно, чтобы школьник просил милостыню? - спросила Ася.

- Не положено, - ответил милиционер, - ни школьнику, ни кому другому. На этот счет есть обя­зательное постановление. А кто его у меня тут на­рушает?

- А на ребенка-калеку набрасываться, ручища­ми его хватать - это как, положено? - крикнула Степановна.

- Набрасываться тоже ни на кого никому не по­ложено, - сказал милиционер. - А кто у меня тут набрасывается? И прежде всего, граждане, где ре­бенок, о котором шум?

И только тут Вадим и Ася заметили, что, пока Степановна собирала вокруг них толпу, мальчик, из-за которого все началось, исчез. Может быть, его увела дама, вышедшая вместе со Степановной? Ее в толпе тоже не было видно.

- Делаю вам, гражданка, замечание, - сказал милиционер Степановне. - За беспричинные крики в воскресный день. И вам тоже, тем более вы оба молодые, сознательные, должны поддерживать по­рядок и культуру. А теперь давайте, граждане, разой­демся. Тихо, культурно, по-хорошему.

- Глупо как все получилось, - сказал Вадим. - Мы даже не знаем, где его теперь искать. Что-нибудь придумаем... Ну и баба на нас накинулась! - ска­зал он. - А голос у нее какой! - И они оба весело расхохотались.