- Я не предполагала, что вы так подумаете, - дрожащим от обиды голосом произнесла Елена. - Я пришла вовсе не для этого. А говорите вы так потому, что совершенно меня не знаете, Сергей Сергеевич! Если бы я пришла за этим, то прямо бы и сказала… Я не умею кривить душой. Например, если бы мне не понравилась копия левитановской картины, вот этой, что висит на стене, - она махнула рукой в сторону "Вечного покоя", - и вы бы спросили мое мнение о ней, я бы сказала: "Вам изменил вкус, профессор!" Но она мне нравится, и я вам говорю: эта копия прекрасно выполнена, копиист - мастер с большой буквы. То же самое и по поводу моего прихода к вам…
- Ну ладно, ладно, - Кулагин шутливо поднял руки вверх, - сдаюсь. Однако это вовсе не копия, а хорошая репродукция… Вы уж извините, мне нужно еще кое-что успеть сделать. Если захочется как-нибудь на досуге поболтать, заходите.
"Поболтать" Елене захотелось через месяц, после возвращения профессора из Франции. В тот вечер они долго говорили о французской музыке и литературе. Оказалось, что и профессор и Богоявленская любят Анатоля Франса, особенно его "Остров пингвинов". Потом они вместе вышли из института. Кулагин отпустил своего шофера и предложил пройтись пешком. По пути им встретилось полупустое кафе, и Сергей Сергеевич затащил Елену туда, заказал кофе, коньяк и сыр. Елена спросила, действительно ли Париж так необыкновенен, как об этом пишут сами французы. Профессор посмотрел на нее и ничего не ответил. Это несколько озадачило Елену, но она не настаивала на ответе. А когда они прощались у подъезда ее дома, Кулагин внезапно сказал:
- Вас удивило, что я не ответил на ваш вопрос? О Париже?
- У каждого человека есть право уходить и приходить, - философски заметила Елена, но в ее голосе звучали нотки обиды. - У каждого человека есть право отвечать и не отвечать на вопросы, которые ему задают. Даже, как я слышала, во время суда.
Профессор наклонился и поцеловал ее руку.
- В Париже я нередко видел стариков, которые сидели в кафе и ресторанах с молоденькими девушками… Я вдруг поймал себя на мысли, что тоже старик.
- Старость не для вас. Для вас только зрелость. Да и я не такая уж молоденькая девушка… Между прочим, была замужем…
Сергей Сергеевич вернулся домой задумчивым и тихим и крайне удивил Анну Ивановну тем, что долго сидел у радиоприемника, слушая всякую, по ее мнению, чепуху - блюзы, твисты, фокстроты…
Через три месяца профессор Кулагин должен был ехать в Москву, на международный форум хирургов. И никто не нашел ничего предосудительного в том, что вместе с ним поехала Елена Васильевна Богоявленская. Все знали, что она свободно владеет английским языком и стенографирует, чем никто из сотрудников НИИ похвастать не мог…
Богоявленская взглянула на часы. Уже целый час она сидит в этом кабинете, а Кулагина нет. И так всегда: когда нужен - нет, когда не нужен - звонит. Она машинально посмотрела на телефоны - и один из них, прямой городской, вдруг зазвонил. Поколебавшись, Богоявленская сняла трубку и строго сказала:
- Научно-исследовательский институт хирургии…
- Это кто?.. Галочка? - донесся голос Анны Ивановны, жены Кулагина.
- Нет, Анна Ивановна, - вежливо ответила Елена, - это я, Богоявленская.
- А, Леночка! - обрадовалась Анна Ивановна. - А где мой профессор?
- Не знаю, я сама его жду.
- Какая досада!..
- А что случилось, Анна Ивановна? Может быть, я могу…
- Вы долго еще будете там?
- Нет, сейчас хочу уйти.
- Тогда оставьте Сергею Сергеевичу записку, чтобы он срочно позвонил домой.
Елена оставила на столе записку:
"Уважаемый Сергей Сергеевич! Вас искала жена, просила срочно позвонить домой. С Вашего разрешения, зайду к Вам через час. Е. Богоявленская".
10
Этот день в редакции начался с грозы. Корректор Романов бегал по отделу, заглядывал под столы и в корзины для бумаг, загибал углы ковра: у него пропало перо "уточка", которым он около десяти лет правил полосы. Перо за годы долгой безупречной службы стерлось почти наполовину. От простой ученической ручки, в которую перо было вставлено, тоже осталось не больше: Романов изгрыз ее в часы раздумий. Творческих мук он не испытывал: лишь иногда, по совместительству, обрабатывал стихи начинающих поэтов. Своим орудием труда он действовал при этом, как плакатным пером.
Когда вошел редактор Игашов, Василий Васильевич бросился к нему и ухватился за рукав, умоляюще заглядывая в глаза:
- Валерий Александрович, не знаете, кто последним ушел вчера из редакции?
- А что случилось?
- Перо пропало. Не могу работать… Всех спрашивал - никто не знает.
И он опять принялся бегать по комнате, бормоча под нос:
- А какое было перо… Само писало.
- Перо ваше выкинул я, - сказал Игашов. - Слишком грязная корректура получается из-за вашего пера.
- Куда?.. Куда вы его бросили?
- Кажется, в форточку.
- Ну кто вас просил… - Романов выбежал в коридор.
- Вам теперь будет, - сказала машинистка. - Года два назад уборщица выкинула его перо, так он заставил отыскать… А с уборщицей этой до сих пор не здоровается.
- Чудно, - отозвался Игашов. - Однако черт с ним. С вечера еду в район… Интересный материал из совхоза. Предупредите выпускающего… Кто у нас "свежая голова"?
Он лежал долго. Так долго, что с кончика его носа уже пытались стартовать божьи коровки, а пробегавший мимо беспородный лопоухий пес, с интересом понюхав его кожанку, хотел было задрать на нее заднюю ногу. Тут Игашов пошевелился и сел, поматывая гудящей головой. Пошарил вокруг, даже похлопал руками по земле, чтобы убедиться в ее незыблемости, за ремешок подтянул к себе белый, похожий на половинку страусиного яйца шлем, захватанный грязными пальцами, и окончательно понял, что все еще жив и относительно здоров - и не в этом мелком кювете, не на этой рыжей придорожной траве вылетит душа из его большого, живучего тела.
"Паннония" валялась метрах в пяти, зарывшись одним рогом в красную сырую глину. Из бака, сквозь пробку, тонкой струйкой фонтанировала смесь - ее натекло уже порядочно. Пес обнюхивал фиолетовые от перекала выхлопные трубы. Игашов встал, покачался с пяток на носки, сгоняя сонную одурь…
Полчаса назад он летел на скорости сто по горбатому узкому шоссе. В низинках он рассекал своим телом сгустки темного предутреннего тумана - и тогда по плексигласу защитных очков, сливаясь из мельчайших росинок, стекали на щеки и на губы холодные капли, тут же срываемые ветром. Проскакивая лужи, он ставил ноги на картер и долго еще ехал так, чувствуя сквозь подметки живое тепло раскрученного двигателя. Какой-то жук чуть не нокаутировал его, влепившись, как чешуйчатая пуля, в зазор между очками и шлемом…
Проволоку, тонкую стальную струну, натянутую поперек шоссе, он заметил метров с десяти и в следующее мгновение разорвал ее фарой. Проволока свистнула мимо, скручиваясь на лету в упругую спираль…
Он успел прижать тормоза и юзом выскочил на обочину, за кювет, выбитый из седла вставшего дыбом мотоцикла. Слабость, унизительная, тошнотворная слабость охватила его всего. Он даже не ругался и не проклинал неизвестного шутника, протянувшего поперек шоссе эту дурацкую проволоку. Просто было очень обидно за себя… И дрожали ноги.
Он выволок мотоцикл на шоссе. Остатки стекла из фары вывалились ему под ноги: проволока аккуратно разрезала его, как лазером, вместе с никелированным ободком. Игашов криво и неискренне усмехнулся, вспомнив "всадника без головы", которым очень просто мог бы сейчас быть, натяни шутник свою проволоку чуть-чуть повыше.
Двигатель завелся сразу, но Игашов еще несколько минут не решался включить первую скорость: что-то мешало ему, неуверенность и скованность чувствовал он во всем теле. Вспомнились все опасности и казусы шоссе: шоферы встречных самосвалов, не переключающие ночью свет фар на ближний, масляные лужи на асфальте, лопнувшие на вираже цепи, разбортовавшиеся на скорости покрышки, когда мотоцикл почти неизбежно летит кувырком, подминая и калеча наездника… И все же он любил этот мир - мир шоссейных дорог, встречного ослепляющего ветра, бензиновой гари и скорости. Он умел ездить - редактор областной молодежной газеты Валерий Игашов: всю свою область, в любую погоду, исколесил он на мотоцикле. И шоферы, чувствуя это, почти всегда уважительно уступали ему левую полосу при обгоне. Он знал все каверзы двигателей, с удовольствием копался в карбюраторах и регулировал зазоры прерывателей. Умел даже вулканизировать рваные камеры на раскаленных глушаках. Он знал и любил этот мир - и поэтому вскоре успокоился.
В городе Игашов предпочитал ходить пешком: чадная сутолока перекрестков раздражала его и изматывала - там уже не езда, а какое-то судорожное дерганье. Да и не совсем удобно являться в редакцию в шлеме, крагах и подвернутых джинсах из чертовой кожи, хотя иногда он и плевал на условности, повергая своим видом в восторг всю женскую половину сотрудников.
Если вы увидите человека, который ночью в одной майке и пижамных брюках стоит у распахнутого окна и кидает с третьего этажа куски мяса драному и мордастому помоешному коту с переломленным, торчащим вбок хвостом… Что вы подумаете об этом человеке?
- Псих какой-нибудь, - скажет один.
- Одинокий. Тоскует… Наверно, жена ушла, - предположит другой.
- От жиру бесится… Нет чтоб детей родить и воспитывать.