- Напишите какой-нибудь рассказ - тогда станете знамениты. Не то что эта ваша поэзия. А потом, может, снимете кино по этому вашему рассказу.
- Это вовсе не то, чем он занимается, мама, что он пишет.
- Да знаю я, не надо мне об этом рассказывать.
За сетчатой дверью показалась Пэтси в одних трусах и лифчике.
- Мам, ты не видела мой второй лифчик? - жалобно спросила она.
- Висит в ванной. Сама могла бы посмотреть, а не блеять все время "мам, мам, мам".
- Но я смотрела.
- Ну так разуй глаза и посмотри еще раз. А когда ты собираешься стирать свое барахло?
Пэтси распахнула дверь и вышла босиком на веранду, скрестив руки на своих больших грудях - явно бросая вызов Клементу. Ее мокрые волосы были скрыты тюрбаном из полотенца. В гаснущем свете дня он глядел на великолепие ее пышных бедер, широкой спины и мощной груди. Пэтси вдруг, словно движимая внезапным импульсом, сжала ладонями лицо матери и поцеловала ее.
- Я люблю тебя, мамочка!
- Тут мужчина сидит, а ты голая ходишь. Ступай в дом, сумасшедшая!
- Но это всего лишь Клемент. Клемент не станет возражать! - Она повернулась спиной к матери и сестре и встала перед Клементом. У него забилось сердце при виде этих выдающихся грудей, едва прикрытых лифчиком недостаточного размера. И, визгливо и вызывающе посмеиваясь, спросила: - Ты ведь не против, Клемент?
- Нет, не против.
Миссис Ванецки наклонилась вперед, хорошенько шлепнула дочь по заднице и рассмеялась.
- Ой! Больно же! - Пэтси бросилась в дом, прикрывая рукой попку.
Было уже почти темно. Невдалеке грохотал грузовой поезд. Лина закурила сигарету и откинулась назад, на мягкую спинку качалки.
- Он собирается написать пьесу для театра, мама.
- Он?
- Он может ее написать.
- Вот и хорошо, - отозвалась миссис Ванецки так, словно это была шутка. И они замолчали, смущенные ее мрачным настроением.
Позднее они пошли прогуляться. В этом районе стояли сплошные бунгало и четырехэтажные деревянные жилые дома, жилье рабочих.
- Она права, я думаю, - сказал Клемент, надеясь, что Лина ему возразит.
- Ты про женитьбу?
- Это будет глупо с нашей стороны.
- Наверное, - согласилась она с облегчением. Решение, уверенно отложенное на потом, точно так же утешает и успокаивает, как уже принятое. Она ухватила его за руку, поднятую в качестве знака конкретизации чего-то неопределенного.
Он никак не мог набраться смелости опубликовать такое объявление. И уже начал сомневаться, не сочтут ли его каким-нибудь извращенцем. Но идея так и висела над ним, довлела, как долг по отношению к самому себе. Однажды он развернул свежий номер "Виллидж войс" и остановился на углу Бродвея и Принс-стрит, изучая колонки частных объявлений: множество страниц с назойливыми просьбами, мольбами и приглашениями стать чьей-то компаньонкой, обещания физической близости, сулящей некие открытия, а также физического самоусовершенствования. Это напоминает огромное ледяное поле, подумалось ему, над которым разносятся человеческие голоса, взывающие из трещин о помощи. Дантов ад. Он принес газету домой, бросил на свой девственно-пустой стол, пытаясь принять наконец какое-то решение, и в итоге решил попробовать действовать прямо: "Требуется крупная женщина для безобидного эксперимента. Возраст значения не имеет, но кожа должна быть гладкая и упругая. Фото обязательно".
После пяти фальстартов - фотографий чудовищно жирных голых женщин, снятых со всех сторон, - он получил фото Кэрол Мундт и сразу же понял: это то, что ему нужно, - голова откинута назад, словно ее одолел приступ смеха. Когда же она возникла в дверях - в желтой коротенькой юбке, черной блузке и белом берете, на шесть дюймов выше его и с трогательной, немного слащавой, смущенной и бравой улыбкой, - ему захотелось ее обнять. Он мгновенно и полностью уверился в том, что она в точности оправдает его задумку и всю концепцию. Наконец-то он сделал хоть что-то, чтобы заполнить эту свою пустоту.
Уютно устроившись в его кресле, она предприняла безнадежную попытку натянуть юбку пониже, одновременно стараясь сохранить на лице скептическое и задорное выражение, словно они были совершенно чужие люди, случайно столкнувшиеся в баре. Потом позвенела своими тяжелыми браслетами и цепочками на шее и заржала - лошадиное ржание, раздражающее его чувствительный слух. Вообще-то было в ней что-то девственное, чистое, что она старательно пыталась скрыть, может быть, даже чрезмерно чистое, как оливковое масло высшего сорта. Это сравнение он решил запомнить, чтобы потом где-нибудь использовать.
- Ну, так что это за работа? Или я слишком любопытна?
- Все очень просто. Я писатель. Романист.
- Ага. - Она кивнула, правда, с некоторым сомнением.
Он взял с полки одну из своих книг и подал ей. Она взглянула на его фото на суперобложке, и ее подозрения растаяли.
- Ага, теперь понятно, а что же…
- Вам, конечно, придется раздеться догола.
- Ага. - Ее это, кажется, возбудило, и она даже вроде как напряглась, готовая принять вызов.
А он продолжал нажимать дальше:
- Я должен иметь возможность писать прямо на вашем теле, в любом месте. Понимаете, рассказ, который я хочу написать, видимо, займет все ваше тело. Конечно, я могу и ошибаться. Я пока что не совсем уверен, но, вполне возможно, он станет первой главой будущего романа.
И он рассказал ей все о своем творческом застое и надежде на то, что, записав рассказ на ее коже, он наконец выйдет из кризиса. У нее аж глаза расширились от сочувствия и восторга, и он увидел: она горда тем, что стала его конфиденткой.
- Ну, не знаю… Может, это и не сработает…
- Но попробовать-то можно, верно? Я хочу сказать, попытка не пытка.
Оттягивая начало, он снял со стола коробку со скрепками и кожаный бювар, давнишний подарок Лины на Рождество. Как сказать ей, чтоб раздевалась? Безумие ситуации обрушилось на него могучей волной, угрожая снова отбросить в состояние полной творческой импотенции. С трудом взяв себя в руки, он попросил:
- Раздевайтесь, пожалуйста. - Вообще-то он никогда не осмеливался предложить такое женщине, по крайней мере стоя. А она как будто чуть пожала плечами и выскользнула из одежды - и вот уже стоит перед ним голая, если не считать белых трусиков. Он поглядел на них, и она спросила:
- Трусы тоже снять?
- Ну, если вы не против, то, конечно… Это - ну, не знаю, - меньше вдохновляет, понимаете, когда в трусах… К тому же я хотел бы и там писать тоже.
Она стянула с себя трусики и села на стол.
- Как мне лечь? - спросила она.
Она явно уже пожалела, что ввязалась в это дело, но, справившись со смущением, осталась в состоянии неопределенности и нерешительности, точно в таком же, в каком находился он практически все последнее время. Так что их отношения сразу стали еще более близкими.
- Ложитесь сперва на живот. Простыню подложить?
- Не нужно, и так хорошо. - Она опустилась на столешницу. Широкое пространство ее загорелой спины и шарообразных белых ягодиц, как ему сейчас показалось, создавало дикий контраст с недавней девственной пустотой его рабочего стола. В украшенной гравировкой серебряной чаше, когда-то полученной им в качестве премии, у него стояло с дюжину фломастеров, один из которых он теперь вытащил и зажал в пальцах. Внутри у него что-то трепетало от страха. Что он делает? Он что, окончательно спятил?!
- Все в порядке? - спросила она.
- Да. Я просто задумался.
В его сознании уже сложился этот рассказ - давно, несколько месяцев назад, возможно, год, - и он уже пару раз начинал его писать. А потом - совершенно внезапно и очень просто - ему пришло в голову, что он пережил свой талант и теперь больше не верит в себя. А сейчас, когда перед ним распростерлась эта ожидающая его прикосновения плоть, он решился попытаться снова поверить в себя.
- Вы уверены, что все в порядке? - опять спросила она.
Идея рассказа была отнюдь не самой выдающейся, даже не слишком удачной; в нем он пытался воссоздать картину того, как впервые встретился со своей будущей женой, когда их обоих сбило волной и поволокло, кувыркающихся, в сторону берега. Когда он поднялся на ноги, подтягивая сползшие плавки, она тоже с трудом, пошатываясь, встала, натягивая купальник на грудь, которая выскочила под напором бурлящей воды, он понял: судьба их предопределена, как в мифах про древних греков, выходящих из пучин океана, утонувших, чтобы возродиться вновь.
Тогда он был юным и наивным поэтом, а она боготворила Эмили Дикинсон и верила - жить нужно, словно сжигая свечу, подпалив ее с обоих концов.
- Море хотело раздеть вас, - сказал он. - Это сущий Минотавр.
Ее глаза, как он заметил, подернулись пеленой, и это ему понравилось: его всегда радовали и успокаивали встречи с нерешительными и не уверенными в себе людьми, а она, как впоследствии выяснилось, была такой. Извергнутые морем - именно таким образом он многие годы впоследствии интерпретировал все случившееся, - они инстинктивно увидели друг в друге те же душевные муки, то же желание бежать от всякой определенности. "Смерть от Определенности", - как он напишет затем в своем пеане, хвалебной песне туману как созидающей силе.