Под ветром, снимающим стружку с реки,
сбивающим с курса отчаянных чаек,
и мне бы хотелось тотчас же отчалить
с течением жизни наперегонки…
Лирическое напряжение завершилось приступом. Побившись в конвульсиях на полу совмещенного санузла, облившись до спинного мозга водой, вывернув кран, устроив соседям репетицию всемирного потопа и не реагируя на их заполошные звонки в дверь, он пребывал в луже и нирване и счастливо улыбался потолку. Он вдруг понял, ради чего мир надругался над ним - ради того, чтобы ворота Поднебесья открылись не грубой силе и настоянию оружья, а Красоте. Только творение Гармонии способно доказать небожителям, что Павел Грибов равен им, что его можно допустить за нестерпимо блещущие ворота!
Пашка очень бы удивился, узнав, что его первые опусы являли собою классические четырехстопные ямбы, амфибрахии и анапесты. Поэтической премудрости он никогда не учился.
Так за чем дело стало? Пашка по доброй воле поступил в Литературный институт и, как получалось всегда в случаях "доброй воли", весьма прилично его закончил. Родители радовались: пять лет мальчик был поглощен любимым делом. Это сказалось молниеносно - приступы поредели.
И во всех прочих смыслах Пашка стал похож на человека. Литинститутская тусовка, густо замешанная на межличностных отношениях, буквально дышала эротизмом, и младому гению трудно было оставаться белой вороной. Но был нужен толчок в регулярную жизнь - и толчок состоялся…
Левой рукой - правая, сдавив карандашу неровно заточенное горло, писала, - Пашка снял трубку телефона. Женский голос неразборчиво кликушествовал. Пашка послушал секунды три, недоуменно пожал плечами и бросил трубу.
Телефон снова зарыдал, Пашка матюкнулся, рявкнул:
- Да!
- Серый! Серенький! - клокотало в трубке.
- Да не Серенький я! Беленький! Номер лучше набирайте!
- Паша! Павлуша! - крикнул кто-то из телефона. - Беда с Сереньким!
Погиб Пашкин одноклассник, Серега, которого звали Сереньким - удачливый молодой коммерсант. Разбился на новенькой машине. Его жена, девчонка из их же школы, собрала на похороны всех, кто гулял с Сереньким на выпускном.
Пашка пришел по указанному адресу и застал отлично обставленную "двушку", посреди которой лежал Серенький. Пашке показалось, что успел он к моменту смерти располнеть и посолиднеть. Но смерть сузила и обезличила его. На жесткой подушечке желтело неизвестное Пашке лицо. Рядом с гробом стояла с бойким малышом на руках Оксана в отличном траурном наряде.
- Павлуша! - сразу узнала она, смахнула слезинку, хотела было обнять визитера - ребенок помешал. Оксана повела плечом: - Раздевайся в прихожей, простись…
Пацаненок вертелся на маминых руках, похныкивал:
- К папе хочу!..
- Т-шш, папа спит… Посмотри на папу! Скажи ему что-нибудь!
- Папа, ставай, посли в парк!
Оксана шмыгнула носом.
- Видишь, Павлуша, горе-то какое…
- А зачем ты… ребенку его?.. - удивился Пашка.
- А как же? - удивилась, в свою очередь, Оксана. - Отец ведь! Пусть простится…
Пашка застрял в дверях. Глаза его заметались - изголовье гроба, Оксана с дитем, сложенные на животе руки Серенького… Что-то было в этой сцене, посланное специально Павлу Грибову, дабы он понял!..
Но прошло много тягомотных похоронных минут, и только приехав на кладбище, пройдя со всей процессией вместе до свежего раскопа, проследив, как опускают в яму закрытый гроб, а Оксана тетешкает сына, Пашка сообразил. Внутренний голос нашептал ему: "Нет, весь я не умру!". И Пашка облегченно выдохнул: Серенький не умер весь, потому что от него на земле остался вот этот карапуз, теребящий мамку в жажде откушать мороженого и покататься на лошадке, а не слушать плохую музыку медных труб!
Инстинкт продолжения рода есть вечное человеческое противоборство смерти!
Безумно циничные штучки выкидывает иной раз житуха. Прямо на Серенькиных поминках Пашка ощутил такой мощный призыв плоти, что вынужден был метнуться в туалет и там долго боролся со своим упрямцем, который нашел время…
С того печального дня Пашкиным истовым хобби стали любовные похождения. Ложась в постель (прислоняя девицу к стенке, усаживая ее на себя, задирая ей юбку сзади, ибо фантазией обладал безмерной) с очередной, Пашка никогда не прибегал к презервативу. Потаенной и жгучей мечтой его было, чтобы какая-то из множества женщин, испытавших крепость Пашкиной физической любви, понесла ее последствия дальше в этот несовершенный мир, чтобы не умер на Земле весь Павел Грибов! Лишь бы какая-то из них забеременела, а там - хоть трава не расти!..
Когда Пашке вручили диплом Литературного института, он похвалился "корочками" родителям. Мама, противу его честолюбивых ожиданий, заплакала. То, что сын стал дипломированным поэтом (хотя в документе стояло нейтральное "филолог"), расстраивало женщину больше всего, и она породила единственный в своей жизни каламбур:
- Ты, Паша, не филолог, ты - фил-олух!
За это Грибов мать зауважал.
- Как ты с этим дипломом будешь себе на хлеб зарабатывать? - сетовала мать.
Дело было в середине девяностых, голодные и жестокие времена, как на стадо волки, шли на прежде благополучную семью. Не только родители-пенсионеры, но и старшие братья с "человеческими" профессиями не могли обеспечить себе уверенность в завтрашнем дне.
- Как-нибудь, - сказал Пашка. - Бог даст день, бог даст пищу.
Это он заявил ради красного словца. Грибов был воинствующим атеистом. Он не верил, что Бог, буде он существует воплощением справедливости и мудрости, как о нем говорят, мог бы допустить такое, что сотворили некогда с рабом Его Павлом… Другая религия осенила Пашкину мятущуюся душу. В этом помог институт. Слушая курс лекций по русской философии, он обычно развлекался, сочиняя наперегонки с товарищами буриме с названиями философских концепций. Но однажды из хаоса мертвых, далеких от Пашкиной системы ценности понятий выплыло имя "Владимир Иванович Вернадский", а далее - округлое и веское слово "ноосфера". И когда оно коснулось жезлом Пашкиного крутого лба, он выключился из эстетских игрищ и забав своих приятелей - весь обратился в слух. Пашка, точно робот, записал дословно все, что говорил преподаватель.
Теперь он доподлинно знал, что написано на вратах, которые никак не открываются его домогательствам. Он даже знал, отчего они не спешат принять блудного сына ноосферы, - в неравной битве с силами тьмы безразумья Пашка растерял слишком много высших знаний и навыков. Их предстоит собирать по крупицам… Чтобы единожды ударить по вратам ноосферы не кулаком, а словом, ясности и звучности неземной - и вступить победителем в божественные кущи!
Стало быть, предаться поэзии и ничему кроме… Не считая усилий по телесному продлению рода.
Литературным трудом Пашка не заработал бы не только на оплату квартиры, но и на смену белья. Работу "литературных негров" - писать в команде наемников выходящую под чужим именем коммерческую прозу - он искренне презирал. Каждая халтура отдаляла момент его вступления в ноосферу. Периодические публикации в толстых журналах да ведение каких ни то семинаров (занятия, с точки зрения ноосферы, почтенные) приносили доходы, очень удобные, чтобы прокутить их за один вечер с приятелями и приятельницами в любимой круглосуточной блинной на Таганке. О, это заведение, наследие неискоренимых семидесятых, Мекка поэтических душ! Там выпивали, курили и читали стихи ночи напролет, а буфетчица и кассирша в условно-белых халатах и "приписанный" милиционер были на ты с завсегдатаями. Это место Пашка обожал столь же самоотверженно, как и вычурно захламленную квартиру в Марьиной Роще. И проводил в нем вторую (а может, и первую!) часть жизни.
В этой славнейшей блинной Пашка нашел первую любовь - то был не просто ходячий инкубатор для Пашкиного семени, а человек, достойный дозы уважения. Поэтесса из Нижнего Тагила писала прелестные стихи и занималась на "соседском" семинаре. Между ними закрутился пылкий институтский роман, девушка неделями не ночевала в общежитии, и Пашку приятели уже дразнили близкой регистрацией брака, на что он отвечал гордо: "Вас забыл спросить!"… Но внезапно "невеста" пропала в неведомом направлении, которое, после судорожных поисков, оказалось уральской железной дорогой. Пашка дозвонился подруге и по недомолвкам ее матери уловил грозные признаки…
На билет Пашке скидывались всей семьей. Возражения держали при себе. Он поехал - туда, суеверно боясь покупать сразу "обратно".
- Нина в больнице, - сказала Пашке суровая женщина, в раскосых черных глазах и выпуклых скулах которой таилась кровь коренных уральцев. - Номер пять. Только тебе туда не надо бы…
- Почему не надо?!
- Да потому.
Она была немногословна, как гора Денежкин камень. Пашка скатился с лестницы, по наводкам прохожих нашел пятую больницу, а там обнаружил вывески "Женская консультация", "Родильное отделение", "Центр планирования семьи" и нескольких встрепанных мужиков, мающихся по холлу и двору. Это был первый шок.
Вторым оказалось явление Нины - в халатике и тапочках, без косметики, домашней более, чем в общежитейской комнате или на Пашкиной кухне. А третьим - ее долгое молчание перед краткими словами:
- Я сделала аборт, Паша.
- Но зачем?! Но почему?!