- Чрезмерно бурно! Папа, ты что… сумасшедший? Или, может быть, это я сошла с ума? Неужели ты потерял способность чувствовать?
- Я потерял способность впадать в ярость.
- И я тоже должна научиться этому?
- Да - научиться принимать вещи такими, какие они есть…
- …и не горячиться по этому поводу.
- Да, и не горячиться.
- Так это и есть "быть взрослой"?
- Послушай, девочка, нельзя всю жизнь тратить на поиски старых сабель и флагов. Тебе нужны герои, а когда ты их не находишь, ты вместо них видишь демонов. Но мы не герои и не демоны. Мы просто люди. И тебе надо научиться принимать нас такими, какие мы есть.
Самолет ревел все громче, и им обоим приходилось повышать голос.
- Но это же еще хуже! - воскликнула она.
- Что? - не расслышал он и наклонился к ней.
- Я говорю - это же еще хуже: принимать вас такими, какими вы кажетесь.
- Потому что тогда выяснится, что мы попросту порочны? - прокричал он.
- Нет, даже не это… Потому что выяснится, что вы просто смешны, просто заурядны…
- Да, я знаю. Твоя мать окажется просто старой глупой бабой, которая все еще гоняется за молодыми людьми, а я - старым ослом, которого она дурачит.
- И ты хочешь, чтобы я воспринимала тебя именно так?
- Может быть, я и в самом деле ничего другого собой не представляю.
- Но в старом доме был еще кто-то!
- Разве ты до сих пор не поняла, что этот "кто-то" всего-навсего Биликен? - крикнул он. - Разве ты не поняла, что он лишь папье-маше, дряхлый шут, идол, списанный за негодностью?
- Что? Я не слышу тебя!
Оглянувшись, она увидела, что люди вскочили с мест и что-то кричат, но из-за рева самолета она не слышала, что именно. В проходе появилась отчаянно жестикулирующая стюардесса. Неожиданно самолет опрокинулся набок, стюардесса пошатнулась, ее швырнуло вперед, огни погасли.
- Кончита!
- Я здесь, внизу, папа.
- Дай мне руку.
Ее оторвало от пола. Самолет нырнул вниз, потом рванулся вверх, потом опять нырнул и опять взмыл - пол колыхался, словно превратился в жидкость.
- Ты не ударилась?
Она отрицательно покачала головой и прижалась к его груди. Он попытался нащупать ремни ее кресла.
- О папа, не отпускай меня! - вскрикнула она, почувствовав, что ее тянет куда-то прочь. Он схватил ее под мышки и приподнял.
- Тебе надо идти, девочка.
- Куда?
- Иди, сядь на свое место. И пристегни ремни.
Ее руки обвили его шею.
- Нет, папа, нет! Позволь мне остаться здесь! Не отпускай меня!
- Так надо, Кончита.
- Но ведь ты сам сказал, что я должна научиться принимать тебя таким, какой ты есть…
- А теперь я говорю тебе, что ты не должна.
- Но… но я не могу, я не имею на это права…
- Наверное, это мы не имели права лишать тебя иллюзий.
- Ах, какое это имеет сейчас значение?
- Огромное. Если твой путь ведет тебя к гибели, иди ей навстречу, но при этом бунтуй. В отличие от меня не теряй способности впадать в ярость. Принимай все близко к сердцу, горячись и огорчайся и не соглашайся признавать нас такими, какие мы есть, - не надо. Даже сейчас! Бунтуй против нас, бунтуй - даже сейчас!
Он оторвал ее руки от себя и вновь попытался приподнять ее.
- О папа, не издевайся надо мной! Я хочу заключить с тобой мир.
- Я не издеваюсь над тобой, Кончита, и ты не должна заключать с нами мир.
Как только он отпустил ее, самолет содрогнулся и рассыпался на множество частей; сверкающие обломки кружились вокруг, а ее нес в пространстве поток воздуха, плотного, холодного и прозрачного, как лед; ветер пронзительно выл, обрушиваясь на нее с такой силой, что она чувствовала, как ее плоть отрывается от костей; барабанные перепонки лопнули со звоном, как крохотные кристаллики, острая боль заставила ее поднять глаза, и она увидела над собой искаженное лицо отца, увидела, как его тело вытягивается, будто резиновая тесьма, становится все тоньше и тоньше, а на лице застывает страшная гримаса и тонкие пальцы конвульсивно сжимаются в предвкушении смерти, ниспосланной воздухом.
Подъем кончился, и теперь перед ней лежала дорога, такая же прямая и ровная, как лучи фар, а небо наверху расчищалось. Справа возвышалась высокая - выше уличных фонарей - стена скалы, слева был обрыв, переходивший в террасы рисовых полей, терявшихся во тьме. Впереди виднелся утес, на котором стоял похожий на улей монастырь, излучавший свет и загораживавший небо, и его яркие окна становились все шире по мере того, как она приближалась.
Дорога тускло блестела в пустой ночи, плоская и широкая, как теннисный корт.
У подножия прилепившегося сбоку утеса стоял столб с двумя фонарями - он отмечал развилку, откуда одна дорога продолжала виться вокруг скалы, а другая шла прямо на утес.
Под светом этих фонарей она свернет на вторую дорогу, проедет сквозь тьму короткого узкого каньона и окажется на вершине утеса, а весь Гонконг засияет у ее ног ожерельем разноцветных огней. Сбавив скорость, она посмотрит вниз на верхушки деревьев, выглядывающие из-за края утеса. "Ягуар" остановится у монастырских ворот, она выйдет из машины и ударит в висевший на воротах колокол; отворится маленькая калитка, и служка проведет ее в комнату для посетителей. Она сбросит меха на кресло, сумочку положит на стол, достанет сигарету, прикурит и, обернувшись на звук шагов, увидит рядом с собой монаха в белой сутане - старого священника с лучистыми глазами.
- Итак, вы пришли?
- Где падре Тони?
- Вы хотели меня видеть?
- Я просила о встрече с падре Тони.
- Сядьте, дитя мое.
- Пожалуйста, скажите мне, где падре Тони?
- И погасите сигарету.
Не отрывая взгляда от монаха, она попятится назад, наткнется на кресло и упадет в него, утонет в нем; сигарета выпадет у нее из пальцев. Скрестив руки под наплечником, странный монах подойдет к противоположному краю стола. Может быть, это и есть тот "священник постарше", о котором говорил падре Тони? Под его пронзительным взглядом в ней оживут детские страхи тех ночей, когда по улицам бродили три ведьмы.
- Итак, вы здесь.
- Да, падре.
- Готовы ли вы исповедаться в своем грехе?
- В грехе?
- Да, в том очень тяжком грехе, что вы совершили.
- Я говорила людям неправду, но я не знала, что это неправда. Я не лгала намеренно. Я просто сама не знала, что делала.
- В прежние времена, дитя мое, ведьм сжигали именно за подобные дела.
- Ведьм?
- Они, как и вы, отвергали власть и авторитеты. Они, как и вы, поклонялись только своему кумиру.
- Но я ничего не отвергала, падре! Ничего и никого!
- Вы отвергли своего отца, и свою мать, и своего мужа - людей, которым закон дал власть над вами.
- Но это не я отвергла их - они отвергли меня.
- И вместо них вы сотворили себе кумира, монстра, которому вы поклонялись.
- Но ведь они все погрязли в пороке, падре!
- Они просто люди, дитя мое. И если на этом основании мы отвергнем всю мирскую власть, нам придется отвергнуть вообще все: брак, правительство, общество, семью, государство, церковь. Нам придется упразднить весь мир. Это вы предлагаете?
Она в отчаянии оглядит длинную комнату, черные и белые плитки на полу, голые стены и высокие окна, сквозь которые, как звезды, поблескивают огни Гонконга, и, не найдя спасения, вновь переведет взгляд на странного монаха, белой глыбой возвышающегося перед ней и сверлящего ее жесткими, ясными глазами; она поникнет в кресле, бессильная в своих жемчугах, перчатках и красном платье, и руки ее беспомощно повиснут.
- Я не предлагаю ничего упразднять, падре. Я хочу только, чтобы меня оставили в покое.
- С вашим идолом?
- Нет, его мне тоже пришлось отвергнуть.
- А вдруг вы обнаружите, что он вас не отверг?
- Что вы хотите этим сказать, падре?
- Ваша любовь могла пробудить в нем страсть.
- О падре, бедный Биликен всего лишь папье-маше!
- Уже нет. Вы вдохнули в него жизнь.
- И потом он там, далеко.
- Он настигнет вас где угодно.
- Неужели мне суждено вечно убегать от чего-то?
- Да - до тех пор, пока вы не примете мир сей таким, какой он есть.
- Но зачем мне его принимать? Вы ведь отреклись от него?
- Когда я вступил в орден, я отрекся от мирской суеты, но не от самого мира и надеюсь, что со временем смогу относиться к нему отстраненно, без страха и ненависти. Каким бы грешным ни был этот мир, и именно потому, что он грешен, только в нем люди могут обрести спасение. Но вы, дитя мое, отказались от надежды на спасение в этом мире. Вы отреклись от него, как то делали ведьмы.
- А разве это так уж плохо, падре? О, поверьте мне, я вовсе не плохая!
- Я думаю, ведьмы тоже не были плохими. Полагаю, что они были хорошими, благородными и почтенными женщинами - более того, столь добродетельными, что все остальные выглядели в сравнении с ними безнадежными грешниками. В этом, кстати, и заключалась разница между ними и святыми: святые считали себя безнадежными грешниками, а ведьмы верили, что мир настолько погряз в скверне, что остается лишь уничтожить его. Они понимали - и правильно понимали, - что все человеческие установления, вся мирская власть, вся человеческая любовь - все это преходяще, а потому в отвращении пытались отречься от человечества. Они начинали с того, что алкали неба, а кончали тем, что попадали в объятия дьявола, и так бывает всегда, когда хочешь достигнуть бога в обход и помимо человечества. Отвращение к миру сему, дитя мое, слишком часто порождает не святость, а одержимость злом.