Винсент принялся молотить сжатыми кулаками по воздуху, затем внезапно застыл и потом повторил все заново. Так продолжалось несколько минут, а Пельмень тем временем прихлебывал спиртное в лад с музыкой. Флот отступил на кухню. В конце концов, повинуясь незаметному знаку, группа прекратила игру, все затопали, а Дюк ухмыльнулся и произнес:
- По крайней мере, мы кончили вместе.
Пельмень уставился на него.
- Вот что…
- У меня сложилась новая концепция, старик, - перебил Дюк. - Ты помнишь своего тезку? Ты помнишь Джерри?
- Нет, - сказал Пельмень. - Я буду помнить апрель, если это чем-то поможет.
- По правде говоря, - сказал Дюк, - это была Любовь на продажу. Что показывает, как мало ты знаешь. Это, по cути, был Маллигэн, Чет Бейкер и вся та старая команда. Усекаешь?
- Баритон-сакс, - произнес Пельмень. - Что-то для баритона.
- Но без рояля, старик. Без гитары. Или аккордеона. Сам понимаешь, что это значит.
- Не совсем, - признался Пельмень.
- Что ж, тогда позволь сообщить тебе, что я не Мингус и не Джон Льюис. Я никогда не был силен в теории. Я имею в виду, что такие вещи, как чтение и прочее, всегда меня затрудняли…
- Знаю, - сухо сказал Пельмень. - Тебя вытолкали взашей, за то, что ты поменял тональность С днем рожденья на пикнике в клубе Киваниc.
- В Ротари. Но в один из таких интуитивных проблесков меня осенило, что отсутствие рояля в том первом квартете Маллигэна может означать лишь одно.
- Никаких струн, - молвил Пако, басист с младенческим личиком.
- Он пытается сказать, - пояснил Дюк, - что нет основы и нотного стана. Нечего слушать, когда выдуваешь горизонтальную линию. И в таком случае основа домысливается.
На Пельменя жутким озарением снизошло понимание.
- И логически развивая дальше… - сказал он.
- Домысливается все остальное, - провозгласил Дюк с простодушным достоинством. - Основа, нотный стан, звуки, все.
Пельмень смотрел на Дюка, благоговея.
- И? - спросил он.
- Ну, - скромно сказал Дюк, - есть парочка славных идеек.
- Но? - настаивал Пельмень.
- Просто слушай, - сказал Дюк. - Ты врубишься.
И они вновь вышли на орбиту, предположительно где-то в районе пояса астероидов. Через некоторое время Кринклс сложил губы мундштуком и зашевелил пальцами. Дюк хлопнул себя ладонью по лбу.
- Дебил! - зарычал он. - Мы играем новое вступление, то, что я написал прошлой ночью, помнишь?
- Само собой, - подтвердил Кринклс. - Новое. Я вступаю на связке. Так было во всех твоих вступлениях.
- Верно, - сказал Дюк. - Так чего ж ты…
- Что? - возмутился Кринклс. - Шестнадцать тактов я жду, а потом вступаю…
- Шестнадцать? - сказал Дюк. - Нет. Нет, Кринклс. Ты ждешь восемь тактов. Хочешь, чтобы я тебе напел? Следы губной помады на сигарете, билет к прекрасным местам на планете.
Кринклс поскреб в затылке:
- Ты имеешь в виду Эти глупые мелочи?
- Да, - сказал Дюк, - да, Кринклс. Браво.
- А я думал, Я буду помнить апрель, - сказал Кринклс.
- Minghe morte! - воскликнул Дюк.
- По моим подсчетам, - заявил Кринклс, - мы играли немного медленно.
Пельмень хихикнул.
- Назад к старой чертежной доске, - сказал он.
- Нет, старик, - ответил Дюк. - Назад к безвоздушной пустоте.
И они вновь взлетели, однако выяснилось, что Пако играл в соль-диезе, тогда как остальные - в ми-бемоле, и поэтому пришлось начать сначала.
На кухне моряки вместе с двумя студентками из университета Джорджа Вашингтона распевали "Пойдем все выйдем, отольем на "Форрестол"". Возле холодильника шла двурукая и двуязычная игра в mura. Сол наполнил водой несколько бумажных пакетиков и, усевшись на пожарной лестнице, швырял их в прохожих. Толстая правительственная девушка в беннингтонском свитере, недавно помолвленная с младшим лейтенантом, прикомандированным к "Форрестолу", влетела на кухню и, наклонив голову, с разбега боднула Горбыля в живот. Справедливо расценив это как приглашение к драке, моряки устроили свалку. Игроки в mura, придвинувшись нос к носу, выкрикивали во всю силу своих легких: trois, sette. Девушка, которую Пельмень устроил в ванне, объявила, что тонет. Видимо, она сидела на сливном отверстии, и теперь вода доходила ей до шеи. Шум в квартире Пельменя нарастал в немыслимом и невыносимом крещендо.
Пельмень стоял, лениво почесывая живот, и наблюдал. Он просчитывал варианты и обнаружил, что есть всего два доступных ему пути: а) запереться в кладовке, и тогда, возможно, все в конце концов разойдутся; либо б) попробовать успокоить всех, одного за другим. Вариант а) был более привлекателен. Но затем Пельмень представил себе кладовку. Душно, темно и одиноко. Быть в одиночестве как-то не улыбалось. И потом, этой команде славного корабля "Лоллипоп", или как его там, вполне могло взбрести в голову шутки ради вышибить дверь. Если бы такое случилось, он был бы по меньшей мере смущен. Второй вариант добавлял головной боли, но был, вероятно, лучше в перспективе.
Поэтому Пельмень решил попытаться уберечь свою отвальную вечеринку от перехода в полный хаос: он предложил морякам вина и растащил игроков в mura; он познакомил толстую правительственную девушку с Шандором Ройасом, который пообещал не давать ее в обиду; девушке из ванны он помог вытереться и отправил в постель; он еще раз поговорил с Солом; он вызвал мастера, чтобы починить холодильник, который, как обнаружилось, был при последнем издыхании. И так он трудился до полуночи, пока большая часть веселящихся не угомонилась и вечеринка, подрагивая, замерла на пороге третьего дня.
Наверху Каллисто, беспомощно плавая в прошлом, не ощутил, как стало слабеть и прерываться неровное биение в грудке птенца. Обад стояла у окна, блуждая по пепелищу своего собственного прекрасного мира; температура оставалась неизменной, небо надело темно-серую униформу. Затем что-то внизу - женский визг, опрокинутое кресло, упавший на пол стакан, Каллисто не знал в точности, - ворвалось в его индивидуальное завихрение времени. Он заметил запинающиеся сокращения мускулов, судорожные подергивания крохотной головки, и его собственный пульс застучал сильнее, словно пытаясь компенсировать недостаток.
- Обад, - слабо позвал Каллисто. - Он умирает.
Девушка плавно прошла через оранжерею и наклонилась, сосредоточенно вглядываясь в ладони Каллисто. Два человека напряженно застыли и ждали минуту, затем другую, пока тиканье крошечного сердца, затихая в умиротворенном диминуэндо, не перешло наконец в молчание. Каллисто медленно поднял голову.
- Я держал его, - запротестовал он, не в силах понять, - отдавал ему тепло моего тела. Почти как если бы я передавал ему жизнь. Или ощущение жизни. Что же произошло? Неужели передача тепла больше не действует? Разве нет уже…
Он не закончил.