- Всю жизнь… черт побери. Он что, был занят всю жизнь? Последние десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет? Слишком занят, чтобы съесть печенье и выпить чашку чаю с молоком? В таком случае, что произошло?
- Ну-у…
- Ну-у… Никаких "ну", nada, rien du tout. Какая там река жизни! Омут смерти, вот куда вы угодили. Вы умерли. Ваш сын не видится с вами, потому что вы умерли - и он тоже! В начале восьмидесятых. Сначала аритмия - будто мелкая барабанная дробь, - а после большой прыжок в никуда. Потом работа.
- Работа?
- Да, в Суррее, он там проводит смерть. Но почему он не поддерживает с вами связь? Знаете ли, мертвецам это дается так же трудно, как и живым - поддерживать связь. Чтобы позвонить, написать, навестить, нужно сделать усилие. Особенно если твоя мать мертва, но даже не подозревает об этом. Впрочем, от таких, как вы, есть кое-какая польза.
- Польза?
- Вы что-то вроде неприкаянной души. Подобно всем неосведомленным мертвецам, вы служите посредницей между живыми и мертвыми. Я говорю о тех, кто умер во сне, или в умопомрачении, или не успев осознать, что случилось… им легче докричаться до другого берега Стикса. К примеру, вы могли бы передать кое-что моей дочери Наташе.
Услышав мои слова, миссис Грин могла бы оживиться. За последние четверть века никто никогда ни о чем ее не просил - разве только о каких-то мелочах.
- Вашей дочери? А что мне ей передать?
- Что было бы просто замечательно, если бы она сделала аборт - хотя у нее и большой срок. Пусть она вырвет из своей поганой матки этого ублюдка и бросит на произвол судьбы - это было бы чудесно.
О, Боже, кажется, я хватила через край, миссис Грин пятится назад, переставляя ноги, как ходули, одну за другой. Она отшатывается от меня, в кротких глазах застыли отвращение и страх. И вдобавок эта шляпа вроде коровьей лепешки - и смех и грех!
- Ты никогда бы этого не сделала! - сказал мой литопедион, по обыкновению резвясь у моих деформированных ног.
- Что-что? - Я прислонилась лбом к витрине. Булочки с кремом, круассаны, песочные пирожные и птифуры за стеклом смешались с моими странными мыслями.
- Ты никогда бы этого не сделала, не напугала бы эту мертвую старушку, миссис Грин. - Мой литопедион был зачат и погиб в 1967 году, в осень моей любви, и это объясняет его юношескую запальчивость.
- Я и забыла, что ты все знаешь, все видел. Забыла, забыла, забыла.
- Нет, не все. - Литопедион взглянул на меня своими блестящими черными глазками. Каменными глазками. Черными и живыми в отличие от тельца, серого, как йоркширский камень, на котором он стоял. - Но то, что случилось после моего зачатия, в том числе и пятиминутный разговор с миссис Грин на набережной Виктории в октябре 1974 года, я помню.
- Ты самый умный литопедион на свете. - Наверное, прохожие не видели ничего странного в том, что старая женщина, прислонившись к витрине, шепчет что-то своим опухшим лодыжкам.
- Я твой литопедион… твой Лити. - Грустно, что единственной наградой за все мои труды стали эти несколько последних часов. Из Лити в конце концов получился ребенок, о котором я всегда мечтала - достаточно умный и говорливый, чтобы меня воспитывать.
- Ну, хорошо, Лити, а почему я этого не сделала бы?
Впервые за одиннадцать лет, что мы были неразлучны, он перестал пританцовывать и внятно произнес:
- Потому что ты обожаешь подробности. Ты бы красноречиво описала бедной мертвой старушке неприглядную картину ее смерти. Последний вздох в ходунках, похожих на подставку для реторт, которой пользуется время, экспериментируя с человеческой смертью, - вот какое наблюдение сделала бы ты, но в гораздо более грубой форме. Она встала, чтобы налить себе еще чашку чаю, и, двигаясь через гостиную, зацепилась резиновым стопором за аксминстерский ковер на полу и умерла прямо там, не успев добраться до линолеума.
- Что ж, в этом есть, скажем так, определенное достоинство.
- Да, но… ты бы приукрасила рассказ. Она умерла в ходунках, перегнувшись вперед, и ее тело повисло на раме. Ты всегда говорила, что все англичанки…
- Определенного возраста, определенного класса…
- …похожи на грушу. И в смерти миссис Грин уподобилась перевернутой груше: голова раздулась от притока жидкости, в гниющей плоти завелись личинки дрозофил, и в первый раз за несколько десятков лет она стала плодом груши, а не ее черешком.
- Тьфу, Лити, избавь нас от этого гиньоля. Избавь, моя радость. А что же "скорая помощь"?
- "Скорая помощь"? Ах, не тря-я-си мое дерево, маму-у-ля… - И Лити по обыкновению стал пританцовывать.
Лити - крохотный детский трупик, зародыш, погибший в складках моего чрева. Там он хранился в окаменевшем виде двадцать один год, пока я не умерла в 1988 году. Сразу же после моей смерти, когда я делала первые неловкие шаги, он выпал из-под моей ночной рубашки и стукнулся о линолеум на третьем этаже Королевской клиники ушных болезней. Фар Лап Джонс - который только что забрал меня со смертного ложа - остановился, наклонился и увидел малыша.
- Добро пожаловать, - произнес он на той разновидности английского языка, которую я никогда не могла принять всерьез: смесь прищелкивания, ударов языком по нёбу и слишком открытых австралийских гласных. - Это литопедион, твой маленький окаменелый ребеночек, йе-хей?
- Откуда мне знагь, - пробормотала я. Смерть уже успела смягчить мой нрав.
- Я обожа-а-аю тебя, - запел Лити, который за двадцать один год мог бы выучить что-нибудь получше, но, в сущности, он сформировался в те первые несколько месяцев, которые провел в розовых складках моей плоти, когда поп-ритмы еще резонировали в моем упругом животе, - любу-у-юсь на тебя, я обожа-а-аю тебя, ля - ля-ля-ля-ля-ля… - И несмотря на свои деформированные ножки (больше похожие на обрубки, что подтверждает мою догадку о том, что именно литопедионы послужили моделью для множества статуэток "Богинь плодородия", найденных на неолитических стоянках), малыш с удивительным проворством начал выделывать разные па и трясти своим крохотным задиком прямо у меня под ногами - потом он только этим и занимался.
- Знаешь, детка, могло быть гораздо хуже, - проговорил Фар Лап Джонс. - Гораздо хуже маленького парнишки. У тебя никогда не было абортов?
- Нет.
- А мертворожденных детей?
- Нет.
- Потому что они сваливаются тебе прямо на голову - если на то пошло, йе-хей.
- Как это?
Тень от полей его нелепой пижонской белой шляпы скрывала лицо. Мне было видно только тлеющую самокрутку. В тот момент лишь отсутствие боли позволяло мне сосредоточиться на его словах, хотя впоследствии времени у меня было предостаточно, и я вновь и вновь прокручивала в голове этот бред.
- Мертвые дети… зародыши, новорожденные, любые. Знаешь, если у матери дети, очень молодые… вернее, маленькие. Так вот, когда женщина умирает, дети к ней возвращаются - ясно? Но, понимаешь ли, йе - хей, если дети маленькие, совсем… гм, они связаны с матерью… вьются вокруг нее… ну, вот как этот дым. Дети постарше - те не так к тебе липнут, взрослые дети - не липнут совсем.
- Как в жизни?
- Нет, не так, как в жизни… - Он замолчал, дожидаясь, пока пройдут санитарки, хотя в этом не было нужды. - В жизни смерть вас разлучает, йе-хей? А теперь она вас всех соединяет. Посмотрим, что тебе больше по нраву. Ведь у тебя есть умерший ребенок, верно?
- Откуда ты знаешь?
То была моя старая боль - аккуратное колечко, потянув за которое, можно откупорить банку моих законсервированных эмоций. Непрестанная боль утраты - как при раке.
- Какой из меня был бы посмертный гид, не знай я таких вещей? Без этого нечего и думать избавить тебя от колеса судьбы, йе-хей!
- Да, мой сын, Дейвид, погиб, когда ему было девять.
- И это случилось там, откуда ты пришла, в твоей стране, йе-хей?
- В Вермонте. Это не моя страна, просто мы тогда там жили.
- Ну, как бы там ни было, мальчишке нужно время, чтобы сюда добраться, понимаешь? Но здесь он задаст тебе жару, не сомневайся. Девять лет - нехороший возраст для смерти. Мальчики плохо это переносят, йе-хей.
В 1988 году на темной лестничной площадке, пока Лити резвился у меня под ногами, Фар Лап сказал правду. Лити никогда не высказывал обиды, не упрекал меня за свое неполное существование. Другое дело его брат Грубиян - назвать его Дейвом не поворачивается язык. Тайком пробравшись на борт "Боинга-747", он прибыл через несколько недель, тогда я знакомилась с Далстоном и ходила на собрания. Грубиян явился, чтобы напоминать мне - долгие одиннадцать лет, - что значит быть плохой матерью. Грубияна постоянно обуревает ребяческий дух неповиновения, толкнувший его в пятидесятых на дорогу, под колеса автомобиля, который вышиб ему мозги и размазал по асфальту. Теперь, на Олд-Комптон-стрит, Грубиян занят ровно тем же.
В 1957 году в Вермонте я застала его во дворе с двумя приятелями. Трое мальчишек, раздевшись до трусов, вымазались с ног до головы черной грязью, которую развели водой из шланга.
- Во что вы играете? - окликнула я Дейвида с заднего крыльца.
- В ниггеров! - крикнул он в ответ.
Я выскочила из дома, домчалась в два прыжка до сына, схватила за светлые волосы и ударила по лицу - раз, два, три. Он сказал это не подумав - я понимала это даже тогда, в первом приступе гнева. Я понимала также, что в этих случайно извергнутых каплях расовой ненависти меня испугало то, что они могут быть моими собственными. Моими собственными трюфелями предубеждения, набухшими под лесной подстилкой.