Как правило, вскоре это происходило – незадолго до завтрака. Раздатчица препаратов выкрикивала фамилии, после чего узники лениво и послушно сползались в длинную очередь, выстраивающуюся перед дверью ее кабинета. Лера стояла, как всегда, тихо, устремив взгляд в пол, рассматривая коричневато-серый линолеум и ни с кем не заговаривая. Смиренно взяв в ладонь таблетки, она клала их в рот и запивала водой. Иногда она их глотала, иногда старалась избежать этого – все зависело от команды доктора Громова, который передавал ей информацию через мысли, устремляя к ней безмолвный, но от этого не менее громкий и назидательный окрик: "Глотай!", или, наоборот – "Плюнь!", после чего Лера, не в силах ослушаться его приказа, тут же выплевывала таблетку на ладонь, за что получала возмущенные возгласы раздатчицы препаратов, чем вызывала смех доктора Громова – после чего, глотая слезы, клала таблетку обратно в рот и, проглатывая и молча демонстрируя медицинским сотрудникам свою ротовую полость, дабы убедить их в честности ее поступка, удалялась обратно в камеру.
Далее – завтрак. На завтрак давали обычно кашу. Поскольку никакая каша не имела красноватого оттенка, Лера, как правило, съедала ее всю, целиком, если, конечно, она не была слишком жидкой, поскольку, как она помнила, доктор Громов настрого запретил ей употреблять в пищу жидкие продукты.
То же она помнила и про компот. При любых попытках медицинских сотрудников предложить ей любой напиток, кроме чая, она решительно отодвигала чашку в сторону:
– Извините, но я пью только чай.
Лере казалось не совсем понятным, почему можно употреблять чай, поскольку он был и жидким, и имел коричневатый оттенок. Однако она безоглядно доверялась доктору Громову и, если давали чай, выпивала всю чашку без всякого сомнения. Здесь, под действием препаратов, губы ее и язык постоянно страшно пересыхали и покрывались противной коркой, отчего все время хотелось пить.
После завтрака она отправлялась в камеру, где проводила время сидя на кровати, скрестив ноги, периодически выглядывая в окно в поисках Каспера, который в большинстве случаев маячил на улице. Если же его не оказывалась, Леру охватывала тревога, и она забиралась под одеяло с головой – от страха, от беспомощности, а так же для того, чтобы ее не было так откровенно видно, ведь отсутствие Каспера означало запрет на всякие разговоры с кем-либо при наличии опасности. Эти моменты Лера пережидала под одеялом.
Обычно в это время суток, днем, камеру посещала Екатерина Васильевна. Окидывая внимательным взглядом своих подопечных, Мучительница подходила ко всем по очереди, справляясь о самочувствии людей, словно для нее это стояло в рамках нормы – интересоваться состоянием здоровья тех, кого она медленно убивала собственными руками.
Лера с ней никогда не говорила. Она дала себе запрет на любой контакт с этой женщиной, смотревшей на нее каждый раз с таким сочувствием, с таким интересом, что Лере становилось противно. Щеки Мучительницы миловидно оттопыривалась, когда она говорила с Лерой, но, категорически отказываясь попадать под ее обаяние, Лера сидела на кровати, скрестив руки на груди и опустив взгляд на колени, изредка угрюмо поглядывая в лицо своей собеседницы и тут же возвращая взгляд на прежнее место.
– Лерочка, почему ты молчишь?
Лера не отвечала.
– Ты злишься на меня? Но с другими-то ты разговариваешь? По каким же принципам ты решила, что я – твой главный враг?
Лера не отвечала на подобные вопросы. В такие моменты она предпочитала сидеть неподвижно, стискивая зубы, ощущая на себе внимательный взгляд светлых глаз и боясь случайно проронить хоть слово.
– Ну хорошо, предположим, ты ненавидишь меня больше всех. Я же не заставляю тебя не делать этого. Просто объясни, пожалуйста – почему именно меня?
Лера отворачивалась, устремляя взгляд за окно. Рассматривая с минуту серое осеннее небо, она деловито заползала на подоконник, чтобы взглянуть на Каспера, которого, как правило, в такие моменты за окном не было – и усаживалась обратно, принимая ту же позу и все так же стискивая зубы, ожидая с нетерпением, когда же эта женщина наконец уйдет.
Иногда Мучительница сидела возле нее чуть ли не по часу, делая жалкие попытки вытянуть из девушки хоть слово. Лера слушала ее, удивляясь ее терпению и непониманию того, что ее усилия бесполезны. Что бы ни говорила Мучительница, Лера оставалась невозмутимой. Как правило, она пыталась даже отвлечься от пытавшего ее голоса, дабы не поддаться случайно влиянию этого миловидного на первый взгляд существа, сосредотачивая внимание на пульсации сердца, которое стучало в такие моменты быстро-быстро, отдаваясь в висках и разгоняя кровь по сосудам так усердно, что Лера ощущала внутренними поверхностями органов ее поползновение внутри тела. Так же в это время часто в ее мысли вмешивался доктор Громов, видимо, желая оказать поддержку и чем-то помочь.
"Не бойся, не бойся," – передавал он ей телепатически, – "Все в порядке, я здесь. Молчи. Согни ногу. Поставь ее. Вот так. Снова выгляни в окно – это ее разозлит. Что ты делаешь? Зачем ты смотришь в окно? Тебе нравится привлекать к себе излишнее внимание? Идиотка! Нравится напускать на себя таинственный образ? Ты, обычная лабораторная мышь! Чем ты отличаешься от других? Зачем ты выпендриваешься? Сиди. Вот так. Посмотри в окно. Смотри, как она растеряна. Молодец."
Иногда Лера не совсем понимала доктора Громова, любившего раздавать противоречивые команды и полярно противоположные умозаключения. Но ослушаться его она не имела права, списывая эти особенности поведения на всю его эксцентричную натуру и выполняя его поручения быстро, не давая ему возможности лишний раз на нее рассердиться. Все же, несмотря на все свои выкрутасы, он был ее единственным другом и единственной надеждой. Не считая, конечно, Каспера, но в обязанности того входило лишь по необъяснимым причинам охранять ее покой, а что творилось в его голове, Лера не знала. Она ни разу ни говорила с ним, а потому не могла сказать с уверенностью, что он является ее близким другом.
Когда Мучительница, вздыхая, подымала свое грузное тело с кровати, Лера испытывала облегчение – даже если та отходила всего на два шага, концентрируя внимание на ком-нибудь другом, а не уходила вовсе из камеры.
"Вот так. Молодец. Что бы ты без меня делала? Идиотка!"
Иногда у Леры складывалось впечатление, что доктор Громов нешуточно зол на нее, или же пребывает не в лучшем расположении духа в последнее время. Но это не имело никакого значения – главным было то, что она ни капли не сомневалась в нем. К тому же, за последние дни внутри ее поселилось какое-то странное спокойствие. Чем оно было вызвано, Лера не знала. Может быть, действием цереброадреностимуляторов, которые все-таки поступали ей в кровь с известной периодичностью. Она боялась даже представить себе, что бы было, если бы она принимала все препараты, которые пытались в нее засунуть. Все-таки, как она поняла, основная часть медикаментов поступала узникам в растворенном виде вместе с едой, но у нее был доктор Громов, который научил ее придерживаться диеты, и она ее неукоснительно соблюдала.
А может быть, она обрела спокойствие потому, что просто устала бояться – и просто доверила свою жизнь в руки своего характерологически своеобразного приятеля, тупо полагаясь на его ум и добросовестность по отношению к ней.
"Трусиха. Ты сдалась! Сдалась! Слабая."
"Нет. Я не слабая. Я просто вам доверяю," – Лерины губы шевелились. Она не всегда обращала внимание, как она начинала шептать себе под нос, теряя грань между громко звучавшей в голове мыслью и высказанным вслух словом, – "А от меня все равно нет никакого толку. Я – бесполезное существо, самой мне все равно не справиться, поэтому я готова во всем, во всем слушаться вас.".
Кроме того, спокойствие также доставляло то, что в Лериной повседневности появилась некоторая определенность. Доктор Громов сообщил ей, что, когда он подготовит план побега, он подаст ей знак – глаза Надзирательницы изменят цвет, из мутно-голубых превратившись в карие. Поскольку Надзирательница была одна и тех людей, кого Лера видела практически ежедневно, подать знак будет проще всего через нее. Она об этом даже не узнает – просто нужно периодически подходить к ней, проверяя, не изменился ли цвет ее глаз.
Чаще всего Надзирательница сидела в дверном проеме, но иногда болталась где-нибудь неподалеку, в коридоре. Лера предпочитала не выходить из камеры, дабы не привлекать к себе излишнего внимания, но в случае отсутствия Надзирательницы она делала исключение и осторожно выходила в коридор, воровато оглядываясь.
– Лерка! Чего уставилась? – удивленно расширяла голубые глаза Надзирательница, когда Лере удавалось ее отыскать.
Не произнося не слова, Лера шмыгала обратно в камеру и укладывалась в постель, закрывшись с головой одеялом. Еще рано.
Иногда Надзирательница заходила вслед за ней и, разведя руками, не понимая мотивов Лериного поведения, уходила обратно по своим делам.
Иногда Надзирательницу не удавалось отыскать по целым суткам подряд. Лера не имела представления о том, куда она отлучалась – возможно, у нее были еще какие-то иные обязанности кроме наблюдения за узниками – но тогда Лере было абсолютно все равно, где она, главным было то, что ее просто не было – начиная нервничать, Лера металась около своей камеры, не находя себе места от беспокойства, пока не получала нагоняй от кого-нибудь из сотрудников, после чего беспомощно забивалась к себе в постель под то же одеяло, безопасно скрывающее ее от внешнего мира, где начинала плакать – тихо, совсем тихо – так, чтобы никто не услышал.
"Не реви – тебя заметят. Дура! Поплачь. Вот так. Со слезами выводятся препараты, так же как и с потом. Поплачь.".