Он смотрел на этого ангела и понимал, что не может даже мысли допустить о супружеской постели. Он не сможет объяснить ей ничего, ибо у него просто онемел язык; он не сможет даже разыскать ее чемодан – в этом городе он пропал безвозвратно! Он не сможет сделать для нее ничего , ибо находится в полной прострации оттого, что только сейчас понял, какой гнусный, нечеловеческий поступок он совершил, вырвав ее из привычной среды! И вот теперь она стоит, такая прелестная и растерянная, в этой паршивой комнате этого заплеванного барака и смотрит на него с надеждой и любовью, а он… О, Боже ж мой!
…Будь Коля родом из дворян, он мог бы застрелиться; будь он из блатных, прохиндеев и прочего отребья – мог бы просто послать ее подальше, выставив вон, а то и "пустить по рукам", запродав в какой-нибудь ресторан или подпольный бордель…
Но как поступить в этой ситуации простому советскому парню, он не знал!
…Конечно, он мог бы начать обнимать, целовать ее, и, глядишь, шок от этого события постепенно прошел бы – ведь любовь творит чудеса! Да и Кармеле было в общем-то не привыкать к бедности – ей нужно было привыкнуть лишь к климату. В его силах было утешить ее, а затем – легко сломать, заставив принять жизнь с ним такой, какая она есть…
Но он понимал, что, поступив так, сломает ее душу.
Девушка выживет, но "Певица", которую он в ней увидел, – погибнет! Певица, свободная и прекрасная, не сможет жить в ужасном щитовом бараке с полунищим советским моряком, подрабатывающим примитивной контрабандой.
Птица не может летать с подрезанными крыльями.
Певица не может жить с растоптанной душой.
Всё мелкое, блатное, туфтовое, залихватское вмиг слетело с него, обнажив душу. Ему надо было принимать решение.
Здесь и сейчас. Только он и она.
И он принял его! Оно было половинчатым, не до конца продуманным, но это было решение, за которое ему не было бы стыдно ни перед своим отцом, ни перед Отцом Всевышним… Невероятным, нечеловеческим усилием воли он смог-таки набросить христианскую узду на свои животные инстинкты! Коля не был верующим, но если бы туда принимали по конкурсу, он, несомненно, сдал бы этот экзамен.
Неловким жестом он предложил ей "располагаться".
– Мэни, – он суетливо тыкал пальцем в себя, переходя на украинский, – зараз потрібно у рейс, у морі, – он рукой изобразил плывущий по волнам корабль. – Я, – он не давал ей опомниться, – напишу тобі лыст, по-іспанськи! Зрозуміла? Лыст – тобі! [53]
Он взял ее, словно куклу, и усадил на кровать. А сам пулей вылетел из барака и побежал к шоссе, голосуя на ходу – кто-нибудь да затормозит!
Ехать пришлось к цеховикам, барыгам – в этом городе у него не было других знакомых. Взяв у них взаймы пятьсот рублей в счет следующей партии товара, Хотько закупил на триста продуктов и одежды. Что это была за одежда и что за продукты, понять смогут лишь те, кто жил в это странное время; а как ему удалось потратить в пустых магазинах три сотни, да еще и оперативно, знали лишь двое: моряк и таксист, которому Хотько положил пятьдесят рублей…
Но следующая задача была куда сложнее – ему требовалось сыскать переводчицу на испанский!
Они объездили несколько школ, прежде чем Николай понял, что советские школьники изучают лишь английский и немецкий языки; кое-где французский, но нигде – испанский! Его направили на факультет лингвистики местного института, где Коля разыскал пожилую преподавательницу, согласившуюся ему помочь.
Прямо в коридоре у двери аудитории он быстро набросал текст письма, не задумываясь ни над одним словом. Через полчаса женщина вынесла ему перевод. В ее глазах стояли слезы. Она оттолкнула руку Николая с двадцатью пятью рублями и отвернулась, чтобы не смотреть ему в глаза.
…Дорога до барака показалась вечностью. Вдобавок они угодили в "пробку". Боже, как он хотел выскочить из машины и побежать! Он не мог даже представить себе, что его жена сейчас делает в его комнате… А вдруг?.. В животе стало пусто и холодно. Он толкнул шофера в плечо: "Дауай по тротуару!"
Перегруженный поклажей, Коля возник в проеме двери.
…Но Кармела по-прежнему сидела на кровати в той же позе: похоже, и до нее медленно, но верно стало доходить, что сказка не состоится, как и на той площади в Веракрусе, – что-то явно пошло не так, неправильно. Кто-то невидимый жестоко вмешался в ее судьбу, а может… это была расплата за те долгие месяцы безмятежности и счастья?!
Николай вложил лист в холодные ладони Кармелы, присел перед ней на корточки и посмотрел прямо в глаза – на это хватило смелости…
Его взгляд рассказал ей всё – лучше любого письма. В ответном взгляде метались страх, обида, боль, разочарование… Коля не выдержал и опустил глаза.
Они поняли друг друга.
Затем он вернулся на судно. Экипаж не узнал моториста. Он не отвечал на шутки и расспросы, не смеялся, почти не разговаривал, а главное – он перестал смотреть записи своей любимой певицы. Команда недоумевала, старпом чертыхался – как работник старший матрос перестал представлять из себя хоть что-то. Капитан задумчиво чесал затылок, узнав, что Хотько попросился в рейс, хотя не отгулял еще и десятой части отпуска. Парторг Захаров цедил сквозь зубы: "Я предупреждал, что из этой затеи ничего хорошего не выйдет".
Опытный, повидавший на своем веку немало и морей, и людских судеб, капитан понял – этот отныне зрелый мужчина с потухшим взглядом будет ходить в море из рейса в рейс…
…Кармела прочла письмо. Испанские слова, от каждого из которых словно повеяло родным, домашним теплом, складывались во фразы, обдающие ее сырым осенним холодом.
А Коля написал правду. Про себя и про Херсон. Про море и про Певицу. Про любовь и про честность… Он не просил у нее прощения униженно, как просят его у супруги подзагулявшие мужья – он обращался к ней как… к человеку много старше его! Старше и мудрее.
И просил простить.
Простить, как нашкодившего подростка, не отдающего отчета своим действиям!
Этим письмом он расписывался в своем бессилии что-либо сделать для нее сейчас; в дальнейшем он обещал "что-нибудь придумать".
Кармела довольно спокойно дочитала письмо до конца, потом открыла створку гардероба и посмотрела на себя в зеркало. Она хотела спросить о чем-то свое сильно изменившееся отражение, но вопрос всё никак не формулировался. Когда она последний раз видела себя в зеркале? Наверное, в аэропорту, когда причесывалась в туалетной комнате, меньше суток назад… О, Пресвятая Дева, как давно это было и… не с ней! Глаза стали какими-то другими. Но Кармела не хотела всматриваться в свои глаза, боясь увидеть в них что-то, с чем она не смогла бы справиться…
Стараясь не впускать ужас глубоко в душу, она определила продукты в холодильник, одежду – в шифоньер, а деньги – под подушку; переоделась в обновки и вышла на улицу. Теперь, в мешковатом пальто производства областного швейного комбината, в сапогах и рейтузах, она стала немного походить на местных жителей.
Кармела долго и бесцельно бродила по трущобам, стараясь не потерять из виду барак; шок не давал ей почувствовать ни голода, ни усталости. Наконец она вернулась.
На столе лежало письмо.
И тут внезапно, судорожно, с сокрушительной силой, как протяжный, бессмысленный, звериный вой, прорвались давно сдерживаемые рыдания!
Взрослая и мудрая женщина простила его.
Глава 7 Не плачь
Но нужно было как-то жить дальше. Как-то выучить язык.
Как-то попасть на Родину, как-то развестись… Развестись?! Ее воспитание и вера не позволяли отнестись к этому легко.
Мексиканцы в массе своей довольно рьяные католики, и развод представляет для них куда более трудную задачу, чем брак, ибо вызывает глубочайшие нравственные страдания и поголовное осуждение земляков, особенно в провинции.
Но иного выхода она не видела. Кармела рассуждала сейчас так, словно развод с Николаем Хотько был для нее единственной проблемой – словно она не находилась в тысячах миль от Мексики, без денег, документов, без возможности общаться на родном языке! Ей трудно было увидеть дно той пропасти, в которую она угодила.
Первое время Кармела не могла ни есть, ни спать; она целыми днями сидела на кровати, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, и представляла себя на палубе идущего в Мексику океанского лайнера. Вместе с ней в Веракрус плыли какие-то неизвестные люди, но она не была уверена даже, что это вообще люди – они могли оказаться существами с других планет… Девушка пыталась понять, как они попали на корабль, что им нужно в Веракрусе, и… засыпала сидя.
Уж лучше бы ее посадили в тюрьму. Но на Родине.
В дальнейшем она старалась вести себя так, будто находится на неизвестной планете, на которой живут непонятные существа и, возможно, смертельно опасные микробы. Но Кармела-то была хоть и несчастным, но вполне нормальным человеком – а стало быть, и все ее представления о жизни также были нормальными!
Жизнь устроена очень просто и понятно.
Продуктов и товаров в магазине не может не быть – может лишь не быть денег для их покупки. Кварталы любого города делятся на бедные и богатые, а внешний вид дома и прилегающей территории определяет состоятельность владельца. Если встать около дороги и поднять руку – непременно подъедет и остановится такси; если у тебя много денег, ты можешь жить suntuosamente [54] . Если денег совсем мало – можешь только estar a pan y agua [55] . И так далее.
В советском же городе N в конце восьмидесятых всё было с точностью до наоборот! Бедных и богатых кварталов не наблюдалось – все строения находились в состоянии "люди снимают жильё в доходном доме, хозяин которого давно перестал за ним следить и лишь извлекает прибыль".