И сейчас я опять улыбаюсь, потому что таким вот беспамятным, как я, чье мозговое сито не способно ничего на себе удержать, только ведь этот вид памяти и знаком, а все остальное для них - незаполненные пустоты: вот эти промежутки стены между портретами, и эти прогалины кожи между прикосновениями, и эти зазоры безмолвия между звуками, и эти ласки, и эти вкусы, и эти запахи. Ты уж прости мне столько "этих" подряд, сестричка, но правда - ничто так хорошо не закрепляется в памяти, как несколько "этих" одно за другим.
ОНИ СОЕДИНИЛИСЬ В МЕДЛЕННОЙ, СОННОЙ ЛЮБВИ НА РАССВЕТЕ
Они соединились в медленной, сонной любви на рассвете, а затем Мать поднялась с тем ощущением неотложности и понимания, которое знакомо птицам, начинающим строить гнездо, и объявила, что желает немедленно отправиться в свой новый квартал, где уже началось строительство.
- Я хочу посмотреть, как продвигается наша квартира, - заявила она к большому удивлению Отца.
- Сейчас? Скоро утро. Нам нужно идти на занятия, - сказал он.
- Если ты быстро встанешь, Давид, мы еще успеем сходить и вернуться, - поторопила она. - Времени вполне достаточно.
Они умылись, выпили чай, оделись и вышли из дому. Маленькие, быстрые, они спрямили себе путь, пройдя еще влажными от росы, невозделанными полями, что простирались тогда между отдельными кварталами города, миновали большой каменотесный двор Абуд-Леви, где между грудами камней уже горели костерки, над которыми грелись шершавые руки каменотесов, а оттуда спустились вдоль каменной стены ашкеназийского дома престарелых, от которого сегодня не осталось и следа - его большие деревья давно выкорчеваны и превратились в пламя, его камни разобраны и превратились в новые дома, а его старики похоронены и превратились в прах.
И тут, на склоне холма, где находился Дом сумасшедших, "Эзрат нашим", в те времена стоявший у въезда в Иерусалим, точно дорожный знак пророчества и предостережения для всех, кто приближался к городским воротам, Мать остановилась и сказала: "Смотри, Давид, отсюда хорошо видно, давай присядем на скалу и поглядим".
Прямо под ними расстилался небольшой жилой квартал с красными черепичными крышами, а слева шумел автобусный гараж. Механики уже заводили двигатели "шоссонов", чтобы прогнать их вхолостую для разогрева, и отвратительный запах застывшего машинного масла поднимался в воздух, отравляя утреннюю чистоту.
Первые крики петухов выпорхнули из долины Лифты, пожелтив и зарумянив восток. Воздух уже слегка прогрелся, тяжелые испарения просыпающегося города уже прослоили его своим зловонием, и откуда-то издалека вдруг донесся страшный крик ребенка.
- Что это? - испугался Отец.
- Это оттуда, - показала Мать на большое здание. - Из сиротского дома.
Распахивались окна. Спальни выблевывали наружу прокисшее зловоние. Напротив того места, где они сидели, вилась, поднимаясь по каменистому, изрезанному белесыми тропками склону, короткая, узкая, неказистая улочка, ведущая к большому, одиноко стоящему зданию, окруженному пламенными язычками кипарисов, колючими силуэтами пальм и каменной стеной с протянутой вдоль ее хребта ржавой проволокой. То был "Воспитательный дом для слепых детей Израиля", рядом с которым мне предстояло в будущем расти и со слепыми детьми которого мне предстояло в будущем играть. А дальше, за этим домом, улочка превращалась в пыльную грунтовую дорогу, которая все поднималась, и поднималась, и поднималась, и никто не знал ее конца - то ли она просто пропадала из виду, то ли тонула в выцветшей завесе далеких небес, среди туманно обозначенных намеков на голубоватые горы.
Годом позже, когда квартал был построен и мы уже жили там - мне было несколько месяцев, ты еще не родилась, Отец и Дядя Элиэзер еще были живы, Дядя Эдуард уже погиб, но Рыжая Тетя еще не жила с нами, - Мать писала по ночам иллюстрированные письма своей матери и Черной Тете. "Здесь я живу, - писала она. - Это Дом слепых. А это Дом сумасшедших. А это Дом сирот". И рисовала им все эти дома и нашу улочку, которая из былого царского пути превратилась в тогдашнюю грунтовую дорогу, а сегодня из грунтовой дороги тех времен превратилась в большую городскую улицу.
"Это Иерусалим, - писала она. - Город сирот, и слепых, и сумасшедших". И рисовала стертые временем следы царей, и коней, и земледельцев, и ослов, и полководцев, что шагали, каждый в свой черед, по этой дороге, и рядом с каждой такой картинкой писала объяснения и чертила стрелки, очень похожие на те, что в старых детских альбомчиках Нахума Гутмана с их голубенькими обложками издательства "Давар для детей". Они до сих пор стоят на полке под окном "комнаты-со-светом", и Мать, как многие в те времена, знала эти рисунки на память.
- Она присылала мне замечательные письма, - сказала Черная Тетя, складывая их обратно в матерчатый мешочек. - Тогда она меня еще любила, а не ненавидела, как сейчас.
- Она тебя не ненавидит, - сказал я. - Она просто иногда сердится на тебя, потому что ты их позоришь.
- Чем же это я их позорю?
- Ну, всеми этими твоими делами с мужчинами.
- Ты ничего не понимаешь, Рафаэль. Может, благодаря нам ты в конце концов поймешь что-то о других женщинах, но нас самих ты не понимаешь и не поймешь никогда. Даже когда вырастешь.
Черная Тетя оказалась права и, как всякий, кто прав и верит в свою правоту, оказалась не права одновременно: я рос наилучшим образом, каким может расти мужчина, и повзрослел, и состарился, и до сих пор не понимаю их - а также "чего-то" о других женщинах тоже.
ЗА ДОМОМ СЛЕПЫХ ТЯНУЛСЯ ПАРК
За Домом слепых тянулся парк, и с высоты своего наблюдательного пункта Мать увидела вдали женщину, которая неторопливо шла по усыпанной гравием парковой дорожке.
У Матери вдруг участилось дыхание. Она видела, как женщина подошла к маленькой зеленой чаше декоративного бассейна, что выглядывал из гущи парка, точно глаз, обрамленный ресницами птичьих гнезд и плакучих ив, и остановилась на его краю. Отсюда, издалека, она казалась очень высокой и прямой, но с такого расстояния Мать не могла различить, зрячая она или слепая, и какая-то необъяснимая дрожь вдруг прошла по ее телу.
Крики: "Подъем! Подъем!" - раздались над Домом слепых. Высокая женщина повернулась и направилась обратно к зданию, а тем временем по грунтовой дороге задребезжали, постанывая под тяжестью кирпичей, гравия и железной арматуры, небольшие серые грузовички, уже заступившие, с чисто человеческой прилежностью, на свою трудовую вахту, раздались первые возгласы строителей, и совсем близко и четко, несмотря на расстояние, послышались звуки заступов и скребков, царапающих по стенкам опалубки.
- Жаль, что наш квартал не строят из иерусалимского камня, - сказал Наш Давид.
- Ты со своим камнем! - улыбнулась она.
"Твоего Отца очень волновал иерусалимский камень, Рафаэль, - может, потому, что он вырос в песках Тель-Авива".
Она, выросшая среди базальтов Иорданской долины и построенных из них маленьких серых домов мошавы, говорила ему, что ей надоели дома из камня, особенно иерусалимские, чересчур высоко занесшиеся над своими жильцами. Порой я нахожу исписанные ею листочки, которые она спрятала в книгах, отданных мне на дочитывание, - разные мысли, пришедшие ей в голову и сохраненные для покойного мужа и беспокойного сына. "Из-за этого древнего иерусалимского камня, - было написано на одном из них, - в нашем городе нет ни единого по-настоящему нового дома. Каждый дом здесь становится старым еще раньше, чем его достраивают".
- Видишь, Давид, - она с наслаждением втянула прохладный запах свежей известки и штукатурки, который донес до них ветер, - только блочный дом может быть совсем новым. Уродливым, бизабразным, но новым. Понюхай, как хорошо. Видишь, этот запах долетает даже досюда. Здесь всё будет новым, - объявила она. - И я посажу здесь миндальное дерево, и Санта-Розу, и два граната я тоже посажу, сладкий и кислый, а Реувен привезет мне пару мешков черной земли из мошавы, и я посею зеленый лук и фиалки, а еще я буду выращивать львиный зев, и острый перец, и петрушку, и помидоры.
- Всё я, да я, да я, - улыбнулся Отец. - Так много планов и так много "я"!
Мать рассмеялась и уже собралась было что-то ему ответить, но тут рядом с ними вдруг заскрежетали маленькие железные ворота, в каменной стене здания "Эзрат нашим" открылась ржавая дыра, и оттуда выскочил похожий на обезьяну тощий, босой человек и, быстро перебирая ногами, побежал по пыльной дороге, ведущей на запад.
Вдоль всей дороги высились груды щебня и гравия. Человек миновал первый поворот, присел и спрятался за одной из них.
- Что он делает? - спросила Мать.
- Хочет убежать. Сейчас они пойдут его искать и поймают, - сказал Отец. - Идем лучше отсюда.