"Так оно и лучше, - говорит Бабушка. - Пусть молчит. Все равно ничего умного не скажет". Но я люблю и немногие, скупые слова дяди Авраама, и то молчание, которое их окружает, потому что это не просто тишина, а фон, на котором раздается пение его матраки и шукии. В "удачный день", как я уже говорил, они выводят чудные мелодии, а в "дурной день" так режут слух, что способны свести слушателя с ума, и на щеках каменотеса появляются тогда темные влажные потеки, которые спускаются от приподнятых уголков глаз и скользят вниз-вниз по мелово-белой пыльной маске, что покрывает его лицо.
Забавно, Рафаэль, говорю я себе, - каждый из двух твоих любимых людей плачет по-своему. У Роны слезы выскальзывают из наружных уголков глаз, а когда Авраам печалится в сердце своем, его слезы вытекают из внутренних уголков.
Когда я был еще маленьким и спрашивал его, что означают эти слезы, он отвечал: "Искра попала, Рафаэль, вот и все". А когда я подрос и продолжал задавать тот же вопрос, он перестал отвечать, а потом однажды сказал: "Мне грустно, Рафаэль, вот и все". И я понял, что кончился еще один отрезок жизни. Что скоро я перестану быть ребенком. Сначала стану юношей "по всем признакам и приметам", а потом мужчиной, а потом покину их дом, пойду своей дорогой и вернусь в свое время.
И ВОТ ТАК ИСЧЕЗАЛ НАШ ОТЕЦ
И вот так постепенно исчезал наш с тобою Отец: вначале, в первые месяцы после смерти, он пропадал совсем и возникал снова.
Потом у него стало меняться лицо. Подобно заметающему след шпиону, он отращивал разные усы, перекрашивал цвет кожи, менял носы и волосы.
Один раз он был похож на Хези-Шофера, ты, конечно, помнишь его - один из водителей "шоссонов" на первом маршруте, тот, что позволял нам стоять рядом с ним во время езды и даже посидеть на металлическом капоте двигателя - этом могучем, этом трясущемся, этом скругленном, этом пылающем в летний зной и этом теплом зимой капоте, что запомнился моему уху, и глазу, и коже. Извини меня. Мы ведь уже говорили об "этих" опознавательных знаках моей памяти.
А в другой раз он был похож на нашего продавца маслин с рынка Маханюда, с его неизменной широкой улыбкой на лице и веточкой розмарина или жимолости, цветущей за ухом, который всегда говорил мне: "Ну-ка, мальчик, поймай ртом, покажи, как ты умеешь!" - и вбрасывал в мой раскрытый рот красноватый ломтик маринованной репы, и добавлял Черной Тете лишнюю ложку маслин, уже после взвешивания.
А однажды он был похож на того незнакомого человека, которого я как-то увидел на улице, - он злобно уставился на меня и крикнул: "Перестань на меня пялиться, щенок, не то сейчас получишь!"
Но чем больше времени проходило, тем на дольше и дольше он исчезал, словно его проглатывали все более долгие ночи все гуще темневшей зимы. Сегодня у него даже и лица уже нет. То лицо, что было в моей голове, съедено забвением, то, что в могиле, съедено червями, а то, что на портрете в коридоре, выглядит слишком молодо, и я, в свои пятьдесят два года старше своего Отца и живее его, не могу признать в нем лицо моего Отца.
ПО ВЕЧЕРАМ
По вечерам Большая Женщина заливала в меня, как в форму, рассказы из истории нашей семьи. Они сидели, вспоминали, перебирали чечевицу, говорили, оплетая меня историями женщин и деяниями мужчин, делами смерти и занятиями жизни, а главное - то и дело загадывали друг другу свои ужасные загадки: "Кто сказал и кому?" и "Что было сказано и почему?" и "Закончи предложение" - и одновременно дотрагивались до меня, прикасались к моему уху ласково шепчущими ртами, проводили по моей спине нежно гуляющими пальцами, щекотно избирались к моему затылку, едва касаясь, гладили кончики моих волос.
Кто сказал и когда: "И Отца моего убили, и мне слух прикончили"?
Кто сказал и кому: "Если вы захотите, я готова соврать и в присутствии ваших внуков тоже"?
Кто кричал и кому: "Какая же ты мать после этого? Ведь ты ему сказала вообще не жениться на мне!"?
И о ком было сказано: "Обезьяна вышла спалить свою шерсть"?
И кто сказал и о ком: "А что, разве вы не чувствуете внутри этот "Тинк"?"?
И все начинали смеяться и передразнивать: "А что, разве вы не чувствуете?"
И кто сказал и кому: "Кто ты?"?
И кто ответил ему: "Я Рона"?
И кто сказал и кому: "Что ты хочешь от меня, Рона?"?
И кто ответил ему: "Тебя"?
Я помню. Наш запах взошел тогда в комнате, прилип к моему телу и сгустил ее кровь.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
У МЕНЯ ЕСТЬ ДРУЗЬЯ
У меня есть друзья. Потаенное озерко со скальной трубой, в которую всматривается голубой глаз небосвода, мягкое на закате солнце, цветущие кусты ракитника, личинки муравьиных львов, которых я выращиваю у себя дома, наблюдая их обычаи.
Природа порой даже глупее, чем я. Зимой вода собирается во вмятины, оставленные шинами на дороге, и образует лужи. Весной они исчезают, и автомобильные колеса перемалывают высохшую грязь, превращая ее в тончайшую пыль. Самка муравьиного льва откладывает в эту пыль свои яйца, личинки выкапывают в ней ямки и прячутся в них, и в результате их давят колеса машин, продолжающих идти по той же самой дороге.
Именно так я и обнаружил их в одной из своих первых поездок по пустыне. Десятки маленьких ямочек издырявили рыхлую землю дороги. Я остановил пикап, вышел и бросил муравья в одну из них. Разбойничий характер муравьиного льва пленил мое сердце. Я взял в ладони ямку вместе с ее хозяином, сдул пыль, и крохотный бандит появился во всей своей красе. Маленький, пузатый, с сердитыми клешнями, он метался на ладони, пятился, тряс животом и искал укрытия.
Я принес его домой и положил в коробку с песком. Какое-то мгновение мой маленький гость стоял неподвижно, потом отпрянул, закопался в песок и исчез.
Я немного подождал, затем отправился спать, а наутро обнаружил там новую круглую ямку. Я пригляделся и увидел на самом ее дне проступающие из-под песчинок кончики клешней.
Я бросил ему муравья, и муравьиный лев тотчас устремился в атаку. Он стал швырять в муравья песчинками, подкопался под него снизу, обошел с фланга под поверхностью песка. И все это время оставался невидимым - только ползущий по песку бугорок да маленькая жесткая головка и кончики то открывающихся, то закрывающихся клешней выдавали его местонахождение. В конце концов он схватил муравья, сильно встряхнул и потянул вниз, в глубины смерти.
Теперь уже у муравья нет ни укрытия, ни надежды. Яд проникает в его тельце, и только головка и усики антенн еще торчат из песка и судорожно дергаются. Я смотрю на него и думаю, что мать была права: слова действительно имеют форму. Слово "вопль" выглядит точно так же, как этот муравей.
Мало-помалу, медленно-медленно, он теряет силы, и его судорожные движения слабеют. Тонкий песок душит его. Яд парализует и растворяет его органы. В последнем, трогательном усилии он вдруг принимается чистить свои усики. Похоже, что муравьиный лев начинает высасывать из него содержимое еще до его смерти.
Я отправился в торговый центр за покупками: чеснок, петрушка, сыр, помидоры, белый хлеб - для еды и холодное пиво, запить. "Всегда одно и то же, - смеялась кассирша. - По вашим покупкам легко угадать, что вы холостяк". Она в очередной раз предложила свести меня с ее старшей сестрой, и я в очередной раз улыбнулся: "Почему бы нет". Кассиршу зовут Елена, ее акцент похож на Бабушкин, и мне нравится ее смех и ее речи.
Когда я вернулся, высосанная муравьиная скорлупка уже валялась снаружи и муравьиный лев был занят починкой своего окопа, поврежденного в ходе сражения. Он пятился кругами, которые становились все меньше по мере того, как он зарывался в песок. Упираясь и отталкиваясь концом своего гладкого, скользкого тела, он выбрасывал песчинки головой и клешнями, заглаживая и выравнивая свою ямку.
Нет, не одиноким псом во дворе - у меня есть друзья: олени, которые искоса следят за мной, когда я проезжаю мимо, и сигналят мне вслед белизной своих задниц, пятнистая птица, похожая на маленькую сову, которая живет в дыре на склоне одного из ущелий и, как только я останавливаю там свой пикап и приветствую ее, отвечает мне смешными и взволнованными поклонами. И у меня есть сокол - или так мне, во всяком случае, кажется, - который живет в устье вади Цин. Не раз, сидя там в тени разросшейся акации, я слышу его тихий клекот, и мне вспоминается редкий смех Рыжей Тети.
И еще у меня есть придорожные очаги для варки пищи - умению складывать их я научился у людей, которых никогда не видел, но они прошли по пустыне до меня и оставили за собой потухшие остатки своих костров. Большинство путников, да и я подчас, пользуются сегодня переносными газовыми горелками, но иногда попадаются еще такие, кому противен шум, производимый этими устройствами, и они предпочитают развести на стоянке костер. По виду копоти на камнях, которые они оставляют на стоянке, по цвету золы и по остаткам обгорелых сучьев я могу представить себе, кто побывал здесь до меня. Два прямоугольных, слишком больших камня и черная комковатая зола - это очаг обычного любителя пеших прогулок. Но маленькая кучка тонкого и светлого пепла меж тремя конусообразными камнями, уложенными в круг, остриями внутрь и округлостями наружу, - камень слепоты, камень сумасшествия и камень сиротства, да огонь, пылающий внутри, - это очаг бедуина, или бывалого путешественника, или прилежного ученика, вроде меня.