"Моя жизнь уже разбита, - заключала она. - Но своей девочке я найду жениха из культурных, который заберет ее отсюда. Не из тех ваших маленьких головорезов, которые жуют горчичные зерна, и толкуют с коровами, и бегают босиком, как арабчата".
Наивна была госпожа Шифрина и не знала, что беда, куда большая, чем поцарапанные руки или босоногий жених, суждена была ее дочери и ей.
Когда Мать вышла во двор и стала вслух читать книжку, Рахель Шифрина преисполнилась любопытства, оставила своих кукол на затененной веранде и перегнулась через перила, чтобы лучше слышать.
Мать, которой была приятна близость такой аристократической девочки, немного понизила голос, и тогда дочь соседей сошла с веранды в садик и сделала вид, будто принюхивается к запаху цветов. Мать стала читать еще тише, и Рахель Шифрина занялась пристальным изучением кольев забора, разделявшего оба двора, потом проскользнула в просвет между двумя кольями, и вскоре, по истечении нескольких приятных минут, затраченных на перешептывание и соблазнение, приближение и поимку, обе девочки уже сидели плечом к плечу, одна - читаючи новой знакомой вслух свою книжку (Бабушка всегда говорила "читаючи" вместо "читая"), другая - слушаючи ее.
Когда сказка кончилась, Рахель пригласила Маму поиграть в куклы на веранде своего дома, и так началась их дружба. Поначалу из взаимной потребности изливающего рта и вожделеющего уха, а в последующие дни и недели - в силу неподдельной любви двух маленьких детских сердечек.
- А где она сейчас?
- Она уехала.
- Куда? - спрашивал я, хотя уже знал ответ наизусть.
- К знаменитому врачу в Вене. Уехала и не вернулась.
- Так почему ты не ищешь ее?
- Я думаю о ней, и помню ее, и скучаю по ней. Вот что я делаю.
- А если она вернется?
- Я обниму ее, и поцелую, и прочту ей сказку, и буду ее любить.
Много дней провели они вместе, сидя в тени фикуса или на кровати, и так приятна была им их любовь, что, поступив в первый класс ("Мы вошли, держась за руки, - рассказывала Мать, - и сели рядышком за парту"), Рахель Шифрина объявила, что не будет учиться читать и писать, и не стала скрывать причину. "Если я научусь читать сама, - сказала она, - ты никогда больше не будешь читать мне книжки на кровати".
ГЛАВА ВТОРАЯ
ВЕРНУСЬ К ПЕРВОЙ ВСТРЕЧЕ
Вернусь к первой встрече наших родителей. Отец вышел из книжной лавки "Игарта" (которая сегодня книжный магазин "Ярден") прошел мимо матери, которая стояла и читала в тени эвкалипта, остановился, постоял, повернул, опять прошел мимо нее, еще раз вернулся, пожирая ее глазами, развернулся и прошел снова и на четвертый раз набрался смелости и спросил ее, что за книгу она читает.
"Он остановился возле меня, но в тень дерева не вошел, потому что был вежливым юношей, - рассказывает Мать и тут же добавляет: - Это дерево и сейчас стоит на площади Сиона", - чтобы те из слушателей, которые заинтересованы в паломничестве к месту их встречи, знали, куда именно им следует направить шаги.
Она улыбнулась ему, и не только из-за его хороших манер, но еще и потому, что сразу увидела, что они с ним в точности одного и того же роста.
"Ты хочешь сказать "росточка", да, мама?!" - смеется сестра, которая выше меня и наших родителей по меньшей мере на полголовы.
И еще прежде, чем Мать ответила ему, Отец, всё в том же приступе отчаянной смелости, пригласил ее в кафе, что на противоположной стороне площади - то кафе, которого там тоже сегодня уже нет, как нет и находившегося по соседству кинотеатра, - разделить с ним стакан чая с лимоном и отведать пирожное под названием "шнекке", которое сегодня тоже там уже не печется и не естся, а лишь медленной-медленной улиткой вползает в ностальгические сны пожилых иерусалимских ашкеназов.
- Мы сидели там, пили чай с лимоном и разговаривали. Сначала о книге, которую я читала, потом о других книгах, а под конец каждый говорил о своем море. Наш Давид говорил о Средиземном море, а я рассказывала о Киннерете, и мы так смеялись, что два английских офицера рассердились, встали и ушли. - И потом, со вздохом: - А кончилось тем, что мы остались в Иерусалиме. Без всякого моря, зато друг с другом.
- Видишь, - сказала сестра, - если бы ты не пила с ним чай и не говорила с ним о море, он был бы жив до сих пор. Я бы, конечно, не родилась, но он, по крайней мере, был бы жив.
- Я не знаю, что лучше, - сухо ответила Мать. И удивленно добавила: - От кого у тебя такая злость? Ни я, ни Отец не были злыми.
- Я не такая злая, как тебе кажется, - вскинулась сестра. - Да и ты, извини меня, не такая добрая, как тебе кажется, а Наш Давид, позволь тебе напомнить, ему уже не так важно, добрый он был или злой.
- Паршивка! - сказала Мать. - Отродье бездомной собаки и сестрица мусорной кошки, вот чем наградил меня Господь.
- Замечательно, мама. Можешь повесить на нашем доме объявление: "Приют для бездомных животных"!
Отец с Матерью справили свадьбу в доме друзей, заняли денег и уплатили первый взнос за квартиру в нашем квартале, который тогда как раз начали строить. А пока для них сняли комнату в одиноко стоящем каменном доме на въезде в район Ромема, рядом с северо-западным углом ограды Библейского зоопарка.
"И вот в этом доме и был зачат Рафаэль, - заканчивает Мать, берет свою книгу, открывает ее на странице с последним по счету загнутым ушком и поднимается с места. - Поминанье окончено!"
Слушатели - Бабушка, и сестра, и обе Тети, и еще несколько родственников и друзей, которые помнят Отца даже после стольких лет и каждый год приходят помянуть его, - наполняются торжественной важностью, которую распространяют вокруг себя слова "поминанье" и "зачат", а Мать, с такой же торжественной важностью, вновь удаляется в "комнату-со-светом", которая когда-то служила кабинетом Отцу и где теперь никогда больше не гасят свет, потому что она читает там свои книги, и грызет свои облатки, и всю ночь не смыкает глаз.
КАЖДОЕ УТРО ОНИ РАСХОДИЛИСЬ
Каждое утро они расходились, каждый - на свои занятия, каждый - по своим делам. Отец сворачивал на восток, к медицинской школе, что на Сторожевой горе. Мать направлялась на запад, в учительскую семинарию, в район Бейт а-Керем. А дом - дом, где "был зачат Рафаэль", - оставался на месте и ждал их возвращения. Порой, когда я на время покидаю свои скважины, насосы и трубы и поднимаюсь из пустыни в Иерусалим, чтобы навестить Большую Женщину - тебя, и Мать, и Черную Тетю, и Рыжую Тетю, и нашу столетнюю Бабушку (которая никогда не забывает мне сообщить: "Я не умру, Рафинька, пока не увижу тебя в гробу"), - я навещаю и его.
Библейский зоопарк давно перебрался в другое место, и сегодня вместо воплей обезьян и рычания тигров здесь слышатся лишь скорбные завыванья людей, возносящиеся над стоящим поблизости зданием, где отпевают покойников, и сопровождающие меня все то время, что я медленно брожу вокруг родительского дома. Я никогда не жил в нем и ни разу не переступил его порог, но здесь я "был зачат" - при всей своей забывчивости не могу забыть это напыщенное слово - и хорошо представляю себе внутреннее расположение комнат, потому что мне не только многократно описывали его на словах, но однажды даже вычертили на бумаге.
В доме были три комнаты. Родители сняли северовосточную угловушку, и Мать немедленно покрасила ее ставни в зеленый цвет. А в двух оставшихся комнатах, всегда запертых на ключ, хозяин дома сложил свою библиотеку - художественную литературу, а также книги по искусству и науке.
Дом принадлежал ультраортодоксальному еврею из венгерских хасидов, и Мать рассказывала, что время от времени, с наступлением темноты, он тайком пробирался в собственные владения, чтобы воссоединиться со своими запретными книгами. Он не перечитывал их, потому что давно уже знал всё на память, но каждый раз проветривал их тюрьму, на время извлекал на свободу, нюхал и очищал от пыли и клал на них открытые пузырьки с эвкалиптовым маслом, острый запах которого - так он объяснял Матери - отгоняет мышей и убивает моль.
"Но главное, он проверял, не убежала ли из его книг какая-нибудь буква, - смеялась Мать. - Ведь буква, которую никто не читает, в конце концов обязательно убегает - поискать себе другие глаза".
А Черная Тетя добавила: "Мы, женщины, все такие".