Я РОС СИРОТОЙ
Я рос сиротой, без отца, без дядей и деда, в доме, где жили пять женщин - моя Мать, моя Бабушка, две Тети и ты, моя маленькая сестричка-паршивка, - которые воспитывали меня, ласкали меня, кормили меня, рассказывали мне воспоминания и прислоняли к стене в коридоре.
Там, на известковой белизне, висят четыре больших фотографии четырех Наших Мужчин. Вот они: "Наш Рафаэль", наш Дедушка Рафаэль, который был Бабушкиным мужем. "Наш Давид", который был нашим с тобой Отцом и мужем нашей Матери. "Наш Эдуард", который был мужем Рыжей Тети и хозяином белой крысы, что вечно сидела у него на плече и даже тут, на фотографии, тоже там сидит. И "Наш Элиэзер", дядя Элиэзер, ветеринар, автодидакт, который был мужем Черной Тети и братом Рыжей. Все четверо погибли рано, как и все прочие мужчины в нашем роду, от самых разных и самых странных несчастливых случайностей. И все четверо были повешены, один подле другого, на стене коридора и удостоились звания "Наш", которое наши женщины присвоили каждому из них после его смерти.
Дважды в неделю Бабушка готовила мне жидкость для чистки стекол - из уксуса, разведенного в воде. "За такую бутылку в кооперативе требуют уйму денег", - ворчала она. "Уймой денег" она называла любую цену, которая представлялась ей слишком высокой, что означало любую цену, которую у нее просили. Она учила меня окунать в раствор старую газету и до блеска чистить ею все четыре портрета. "Нечего зря тратить тряпку", - говорила она. У нее на веранде лежала куча тряпок, но все они сберегались на черный день ("Ойф нит цу бедарфн, - объясняла она. - Дай Бог, чтобы не понадобилось"), а старыми газетами можно было чистить не только стекла на портретах Наших Мужчин, но и оконные стекла тоже, а еще ими можно утеплить ботинки, и сунуть их под подкладку пальто, если, не приведи Господь, придется опять бежать по снегу, потому что снег всегда идет как раз в тот самый день, когда приходят погромщики, и ты лучше не умничай мне тут, маленькая паршивка, какая разница, что здесь нет казаков и снега, зато здесь есть арабы и песок, а это в точности одно и то же.
Я с силой дул на портретные стекла, и сдувал с них пыль, и тёр их уксусом и газетной бумагой, пока они не становились такими прозрачными, что их вообще уже не было видно. Но я знал, что они все еще там, и подобно мне знали это те четверо, что за ними, смотревшие на меня оттуда, - вместе с белой крысой Нашего Эдуарда, - и ждавшие меня, каждый в квадрате своей рамки и каждый за скорбью своего стекла.
- Я кончил, - сообщал я Бабушке. - Можно я почищу еще что-нибудь?
- Нет, Рафинька, нехорошо, когда мальчик делает женскую работу.
- Я хочу пи-пи, - пробовал я зайти с другой стороны. - Можно я пойду в ваш туалет?
- Нет, Рафинька, нехорошо, когда мальчик делает пи-пи в женской уборной.
Как пять лепестков, пять этих женщин окружали мой стул, высились, как шахматные фигуры, вокруг моей колыбели, склонялись, как ивы, над тазом, где меня мыли.
- Может, ты знаешь, как мог бы мужчина расти еще лучше? - допытывались они у меня.
- Нет, - отвечал я заученно, послушно и с готовностью. - Нет, я не знаю.
Даже сейчас - а тебе уже пятьдесят два, твержу я себе снова и снова, и ты самый старый из всех мужчин, что жили и живут еще в твоем роду, - даже сейчас они время от времени навещают меня в доме моем, в пустыне. Они привозят мне свои разносолы, они проверяют, хорошо ли я выгляжу, в порядке ли мои десны и чисто ли в моих шкафах, они делают мне замечания и интересуются всеми моими делами. И мне не раз бывает нужна их хорошая память, особенно твоя память, сестричка, как и ты сама нужна мне - якорем и зеркалом, компасом и мишенью: чтобы выжить, чтобы отыскать пути, чтобы рассказать самому себе эту историю, которую приспело наконец рассказать, пока я не умер тоже.
"Почему ты от нас ушел, Рафауль?"
"Когда ты вернешься?"
"Так плохо тебе было с нами?"
В моей пустыне есть место, откуда глазу открывается огромный простор, на первый взгляд - монотонно однообразный, но, если присмотреться, весь исполосованный шрамами неприметных глубоких расщелин, и в тенях его таятся подвохи, а среди скал скрыты сокровища, и горячий воздух дрожит над ним в переливах иллюзий. Так и ты, сестричка: слова ты помнишь, секреты ты знаешь, но тропы пальцев на моей коже? Овечьи следы моей любви? Иссохшие колодцы? Осыпавшиеся утесы моего гнева?
ИСТОРИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ
Историю моей жизни, как и жизни любого человека, можно начать с тысячи разных мгновений и в сотнях различных мест:
С момента моего рождения в Иерусалиме - если вести ее просто и прямо, как одну из тех водоводных труб, за которыми я надзираю в пустыне.
Со дня моей женитьбы на Роне (твоей бывшей жене, твоей нынешней возлюбленной, твоей будущей беде, это я тоже твержу себе снова и снова) в доме ее родителей в Хайфе, в тени двух сросшихся вершинами сосен, - если вести ее маршрутом глубоких скважин и ножевых ран.
Со дня моей смерти в этой пустыне - она вскоре наступит, эта смерть, нет сомнений, даже если замешкалась немного, - если вести ее обратным ходом, пятясь в прошлое безглазым затылком, испуганными ногами.
Так или иначе, моя жизнь, как и жизнь любого человека, куда проще ее сюжета. Начну, например, с первой встречи наших родителей.
Наша Мать приехала в Иерусалим из мошавы Киннерет и поступила в учительскую семинарию имени Давида Елина. А Отец, который погиб несколько лет спустя во время маневров, раздавленный гусеницами танка на ночной стоянке своего резервного батальона, приехал из Тель-Авива и учился на медицинском факультете университета, что на Сторожевой горе. Как просты они, эти начала: лишь напряжение крыльев перед полетом. Лишь дрожащий намек перед раскрытием тайны. Мгновенный проблеск перед взмахом косы и хлынувшей кровью.
И как запутаны продолжения: каждый год, в день памяти Отца ("Почему это день памяти устраивают только умершим? - спросила ты однажды. - Давайте устроим день памяти Рафауля, пока он еще жив, пусть привыкает"), - каждый год в этот день Мать непременно вспоминает их первую встречу. И поскольку она нередко думает и вспоминает вслух - точно так же, как вслух читает свои книги, - мы снова и снова удостаиваемся возможности услышать и повторить знакомые наизусть детали. А поскольку ее стареющая память, подобно заброшенной тропке, меняется с каждым годом - старые следы зарастают, и новые стебли встают над пылью, - мы удостаиваемся также возможности припомнить с ее помощью то, чего не было, и забыть вместе с нею о том, что когда-то было и чего давно уже нет.
То был холодный и прозрачный зимний день. Отец в большой спешке вышел из книжной лавки "Игарта" ("Сегодня это книжный магазин "Ярден"", - в очередной раз сообщает Мать всем жаждущим сориентироваться поточнее) - и тут же увидел ее. Она стояла под большим кипарисом на площади Сиона ("Сегодня там эвкалипт", - в очередной раз снисходительно напоминает ей моя язва-сестричка) и читала только что купленную книгу, восторгаясь тем, как складно соединяются между собою слова, и наслаждаясь близостью могучего дерева, тень и запах которого напоминали ей родительский дом в мошаве Киннерет. Сегодня уже не учуять запах того эвкалипта, что на месте тогдашнего кипариса, - его перекрывают удушливая гарь рычащих автобусов, жаркий пот городской толпы да кислая вонь мочи и отбросов, - но "в прежние времена", как наша Мать именует времена мандата, это еще было возможно.
Наша Мама любит читать. В сущности, читать она любит больше всего и всегда загибает "ушки" на страничных углах вместо того, чтобы просто вложить закладку. Есть книги, которые она никак не может кончить, и тогда она говорит: "Мне неприятно бросать посредине, Рафи. Может, ты дочитаешь ее за меня? Вот, это как раз то место, где мне надоело. Продолжай с последнего ушка". Так она делала в детстве, в нашем доме в Иерусалиме, так и сегодня она привозит эти пристыженные книги с загнутыми ушами ко мне домой, и я дочитываю их здесь, в пустыне.
Ее отец, Дедушка Рафаэль, - ему было тридцать девять, когда он покончил с собой, один из самых молодых покойников в нашем роду, - научил ее буквам, еще до того, как ей исполнилось три года. Вскоре она уже научилась опознавать и выпевать все буквы до единой, и тогда Дедушка Рафаэль понавесил повсюду записки с названиями всех предметов, и инструментов, и деревьев, и живых существ, что были в их доме и во дворе, вроде: "стол", "шкаф", "ко-ро-ва", "о-тец", "кас-трю-ля", "дверь", "Ре-у-вен", "кран", "ки-па-рис".