НА РЫНОК МАХАНЕ ИЕГУДА
На рынок Махане Иегуда мы с тетями отправлялись каждую среду, чтобы сделать покупки на всю неделю. Иногда, однако, Бабушка посылала нас с сестрой докупить какую-нибудь мелочь, что-нибудь такое, что кончилось в доме или забыли купить на рынке: пучок укропа для бульона, черный кофе, "острую зелень" для Матери.
"Сходите на Маханюду, дети, и смотрите, ни с кем там не разговаривайте, а ты, Рафинька, береги свой карман и держи сестру за руку, - говорила она. - Ты мне отвечаешь за деньги и за нее, чтобы вы все, не дай Бог, не потерялись".
Так она говорила, но мы оба знали, что это тебя посылают следить за мной, а не меня за тобой.
- Хотите, чтобы я сделала вам маринованные огурчики? - Мы радостно кивали. Бабушка мариновала свои огурцы в большом количестве кипящей воды и с большой щедростью: много грубой соли, много чеснока и много укропа. Признаюсь откровенно - огурцы, которые я мариную себе сегодня, у себя дома, в пустыне, сделаны по тому же рецепту и так же хороши, но увы - годы, и воспоминания, и моя способность возрождать в памяти запахи и вкусы, и само детское "впервые" той еды увенчали ореолом именно Бабушкины огурцы. - Тогда купите несколько и не забудьте "острую зелень" для вашей Мамы. Ты лучше запиши всё, Рафинька, а то забудешь.
- Не забуду.
- Обязательно забудешь.
"Я запомню, - говорила ты. - Я ему напомню".
"Острую зелень" мы всегда покупали в маленькой лавке на главной улице рынка. Странные, сильные запахи окружали нас там со всех сторон, словно старались попрочнее укорениться во мне, чтобы облегчить будущие воспоминания.
- Бабушка просила… для Мамы… - выдохнул я.
- "Острую зелень", - напомнила мне сестра.
Продавец улыбнулся от уха до уха.
- Ваша бабушка просила "острую зелень" для мамы?
- Да, - сказал я.
Он открыл большую банку, и мои ноздри возбужденно раздулись от удовольствия.
- Может быть, это твоя мама просила "острую зелень" для твоего отца? - наклонился ко мне продавец, как будто поверяя какой-то секрет.
- Нет.
Он переложил несколько ложек из банки в мешочек, взял его за два верхних уголка, быстро покрутил им в воздухе и завязал скрученные концы.
- Передай маме, что если отцу уже нужна "острая зелень", то корона с него не упадет, если он сам придет ко мне купить. Нечего посылать мальчика и рассказывать сказки о бабушке.
- Мой отец умер, - сказал я.
- Неважно. - Он подал мне мешочек. - Все равно передай ей.
- Сколько это стоит?
- Оставь ты меня со своими деньгами, - сказал он. - Мы, мужики, должны всегда держаться друг за друга против них. Почему это только бабы всегда держатся друг за друга против мужиков?
Я НЕ ДУМАЮ, РАФАУЛЬ, Я ПОМНЮ
"Я не думаю, Рафауль, я помню".
Моя сестра. Всегда насмешка. Всегда любовь. Всегда помнит. Всегда одна.
"Я не выхожу замуж из человеколюбия, - влажнеют твои ресницы всякий раз, когда расстраивается очередная твоя свадьба. - К чему убивать еще одного беднягу? Лишь для того, чтобы он тоже стал "Нашим"?"
"Это я тренируюсь", - смеешься ты всякий раз.
"Я здесь самая молодая, но воспоминаний у меня больше, чем у всех", - шепчешь ты.
"Ты права, - подтверждаю я. - Ты и вместо меня запоминаешь".
"А что, ты знаешь, как мужчина мог бы запоминать лучше?" - допытываешься ты.
"Нет, - тороплюсь я с ответом, обученный, готовый, послушный. - Нет, я не знаю, как мужчина мог бы запоминать лучше".
Я никогда не мог выучить наизусть больше четырех строчек. Сколько бы учитель ни требовал от нас зазубривать всякого рода стихи и элегии, мне это никогда не удавалось. А он, обнаружив это мое слабое место, стал нарочно вызывать именно меня: "А сейчас, ребята, послушаем, что скажет нам господин Майер… Ну, Рафаэль, ты выучил "Песню моря"? Так продекламируй же нам, да поскорее, видишь - весь класс тебя ждет…"
Одноклассники смеялись, а я, онемевший от стыда и беспамятства, медленно наполнялся гневом. В один прекрасный день я не выдержал, поднялся, вышел из классной комнаты, спустился в твой второй класс и привел тебя к нам.
- Это моя сестра, - сказал я учителю. - Она запоминает вместо меня.
С огромным удовольствием вижу я сейчас снова, как ты стоишь там, выпрямившись во весь рост, и бегло декламируешь учителю и всему нашему классу тот отрывок, который ты запомнила, пока я тщетно пытался заучить его перед зеркалом.
Учитель пришел в ярость.
- Отправляйтесь домой, оба, и скажите матери, чтобы сейчас же пришла!
Мать явилась во главе целого шествия. Следом за нею шла Бабушка, Рыжая Тетя выступала посредине, а Черная Тетя бдительно замыкала арьергард. Они всегда выступали в сражение в таком боевом порядке. Их колонна втянулась в школьные ворота, промаршировала двором, медленно поднялась по лестнице, прогромыхала по коридору, вступила в класс.
Сестра тотчас присоединилась к ним, и Большая Женщина, стеной заслонив меня от учителя, окинула его спокойным, выжидающим взглядом. Ученики захихикали. Многие из них жили в нашем квартале и знали всех этих женщин. Мать вечно расспрашивала их при встрече в нашей маленькой районной библиотеке: "Что вы читаете, дети?" Черная Тетя часто играла с ними в "шарики" и "догонялки" и устраивала для них в поле посиделки у костра. Рыжая Тетя была неизменной мишенью их дразнилок. А Бабушка постоянно поучала их, что нельзя бить по камню носком ботинка, потому что ботинки стоят "уйму денег", а "вашим родителям и без того тяжело, дети".
- Кто из вас мать Рафаэля? - спросил учитель.
- Мы все, - сухо сказала Бабушка.
- Мы воспитываем его, - сказала Черная Тетя. - А эта маленькая для него запоминает.
- Интересно, - сказал учитель. - Могу себе представить, что из него вырастет.
- Уж наверняка что-нибудь получшее, чем из вас, - сказала Мать.
Книга, которую она читала в тот момент, когда ее вызвали в школу, все еще была в ее руках - с "ухом", загнутым на той странице, где она остановилась. Ее собственные уши уже пылали - яркий вымпел воинственных намерений, напомнивший мне, что, несмотря на маленький рост, она самая неистовая и опасная из всех пяти женщин, склонявшихся надо мной.
- Не "получше", а "более хорошее", - снисходительно улыбнулся учитель.
- Вы других исправляйте!
- Не "исправляйте", а "поправляйте", и вообще, благодарю вас, сударыни, с меня вполне достаточно.
- И вам спасибо, - сказала моя сестра, а Рыжая Тетя, в приливе внезапной отваги, добавила:
- Было очень приятно.
Они вышли, шагая в ногу, как одна большая материнская многоножка, и из-за хлопнувшей двери до всех в классе донеслось, как Рыжая Тетя сказала: "У Нашего Эдуарда тоже был такой пробор в волосах", а Черная Тетя добавила: "Хотя ноги у него очень короткие, он тем не менее законченный болван".
Так или иначе, даже сегодня моя сестра служит мне маленьким личным архивом, где я храню те секреты и факты, которые мне самому трудно запомнить: имена людей, важные даты, кто родственник нам по крови, кто близкий родственник, а кто родственник просто, кто кому симпатизирует и у кого с кем давние счеты - все то, что нужно помнить и понимать, чтобы успешно лавировать между утесами и в теснинах семейных отношений. Иногда я звоню ей, чтобы задать вечные вопросы конкурса эрудитов: кто сказал и кому? что было сказано и почему? На ежегодных встречах в дни смерти Наших Мужчин, когда я не могу опознать того или иного гостя, она нашептывает мне их имена, род занятий, семейные координаты и необходимые азимуты.
Временами она декламирует мне "стихотворения и куплеты" из пожелтевшей книжки нашего детства, иллюстрированной рисунками Нахума Гутмана. Каждый вечер Мать читала нам что-нибудь из этой книжки, но я запомнил только две фразы из двух стихотворений. Одна была такая: "А ты, Шуали, со мной не шали!" - и Мать всегда произносила ее с особенно устрашающим видом, обнажая острые зубы, а вторая: "За морем, за морем синеет гряда, найдете ль вы, птицы, дорогу туда?" - и ее она читала тоскливым шепотом.
Вот, Рафауль помнит. Целый куплет. Четыре строчки:
За морем, за морем
Синеет гряда,
Найдете ль вы, птицы,
Дорогу туда?
А отсюда и дальше сестра продолжает вместо меня, как будто светит мне фонариком в темной пещере:
За морем, за морем,
Где я и не жил,
Есть остров из золота,
Имя забыл.По этому острову,
Там, среди вод,
Гуляют гиганты,
Огромный народ.Правдивый и честный,
Не терпит он ложь,
И царь у них славный -
Таких не найдешь.Он всюду деревья
Велел посадить,
Чтоб птицам привольнее
Стало бы жить.
Вакнин-Кудесник, начальник наших ремонтников, как-то сказал мне: "Что до меня, мон ами, стоит мне что-нибудь записать на листочке, и я тут же выбрасываю это из головы. Так уж я привык".
Но я и поначалу не записываю, и все свои секреты забываю в ту же минуту, как рассказываю. Когда Мать состарилась, я начал доверять ей свои самые сокровенные тайны, чтобы она поскорее забыла их, и так они бы затерялись окончательно. Но потом я понял, что Мать тоже предвидела такую возможность и потому немедленно пересказывала их моей сестре. Ты не призналась мне в этом, но из твоих уст вдруг стали слышаться имена и подробности дел и событий, о которых знали только я и Мать и которые мы оба, пересказав - я ей, она тебе, - совершенно забыли.