Гроб Власьевны, открывавший шествие, казалось, все время входил на нарочно устланный праздничный весенний ковер. Он медленно плыл, постоянно колыхаясь от менявшихся носильщиков. Несли только что пришедшие в жизнь молодые рабочие. Гроб – это был их первый выход, печаль была первым покрывалом их надежд, но черный гроб, окиданный зеленой хвоей, манил их; они шли к нему наперебой, замирая сердцем от нетерпения. Когда приходящая шестерка бралась за него, то сейчас же вместе с усилием пробегала по телу новая торжественная дрожь, лицо полураскрывалось в улыбку; голова поднималась высоко-высоко, и всем казалось, что гроб– это дорогое воплощение кем-то выстраданных заветов; первые шаги были тяжелы и неловки, а потом он так окрылял, что, казалось, дальше, туда, через хвои, через дубы и кедры кладбища идет летучая дорога, сам гроб понесется и встанет на горизонте, как манящее на борьбу траурное знамя. И волны еще не высказанных бурных песен теснили грудь, руки так томились на полотенцах гроба и просили вольных верхних взмахов, что шестерка бережно передавала гроб другим, а сама, по сторонам толпы все освещая, зажигая, шла назад, туда, где топают неровным шагом молодые, угрюмо молящиеся солдаты.
Несколько верст шла длинная процессия, обвиваясь играющей цепью носильщиков.
А солнце неугомонно, неустанно прогревало землю. Снег таял быстро. По бороздам, у дороги торопились, перебивали друг друга, сливались, все время звенели светлые ручьи, по пути натыкались на нерастаявшие обледенелые заносы, будто в водовороте кружились, застревали, потом зарывались вниз, сверлили толщи, выбегали снова и шумно догоняли толпу. По краям дороги далеко шли равнины потемнелого снега с черными точками и проталинами, из которых вот-вот вырвется жизнь и запоет, заиграет. Вдали из холодной непрогретой мглы выходил густой лес и манил будящим вольным шумом. Целые стаи южных птиц неслись в высоком небе, радостным весенним салютом кричали вниз, кружились долго над толпой и улетали дальше к городам.
Сама вся радость и юность, сама вся весна, процессия уже подходила к кладбищу.
Перед самым валом проходила железная дорога.
Стрелой вытянувшийся путь блестел чистой белой сталью далеко прямо к горизонту; с насыпи шел теплый пар; семафорные проволоки волнующе гудели, а телеграф так прямо пел, звенел и весь был полон дивных напряженных колебаний.
У будки заиграл рожок, быстро захлопнули ворота, процессия разрезалась надвое, а с горизонта вырвался экспресс и все больше бил, стучал, потрясал крепко вделанный путь. Задыхаясь, поднимая ветер, дребезжа, свистя, прорезал он проезд, и только сзади было видно, как машинист, поняв толпу, махал из локомотива красным платком. И все, как бы забыв о гробе, подняли руки нырнувшему быстро в лес с прощальным свистом поезду.
Процессия опять соединилась.
На кладбище, невдалеке от могилы, стояли пешие и конные городовые, пристава и жандармы.
Процессия входила узкими воротами и, вытесняя и подавая полицию, запрудила все кладбище. Стражники не могли входить через ворота, и их лошади вскакивали на кладбищенские валы, скользили по оврагу и останавливались на полянах, все дивясь, все пугаясь большой, черной толпы.
Священник тихо исполнял обряд, дьякон просил бога о вечной памяти, хор пропел эту память, пропел и замолк. Была минута ожидания. Но вдруг толпа зашевелилась, затряслась, слилась в одну большую грудь и сначала тихо, голосами молодых, потом все громче, все будя, тревожа бедное кладбище, все сотни, тысячи людей запели в один голос вечную, незабываемую память.
Притихшие было от изумления птицы снялись с гнезд, голуби в испуге вылетели из-под церковных крыш, понеслись над кладбищем и, плавно кружась над могилой, тихо венчали плывущие к небу рабочие хоры.
"И в прах возвратишься", – говорил несколько раз священник в перерывах между пением, а мощные хоры сильней отрывались от земли, шли густыми волнами вверх, хотели застыть над лесом вечной песней; молодые начинали вперебой, а старые так твердо, как будто говорили: "да, да, да" этим новым, молодым и смелым взлетам.
Пристава сорвались с мест, вошли в толпу, смотрели на поющих и взволнованных людей и хотели угадать, где и кто больше берет, как будто пытались запретить, но море пенья било шире, все бурнее, и пристава, теряясь в этой буре голосов, убегали скорей к своим полянкам.
– Стой, стой, робята, говорить станут.
– Може, кто и сказонет.
– Ванюшка! Вылезай-ка! Отполируй за упокой-то!
– Воздержаться Ванюшке надо, заметут опять, а он, гляди, сам-то к матери собирается. В грудях хрипит у него, мается тоже.
А Ваня уж пролезал и проходил к могиле.
Вся толпа притихла, и слышно было только, как смыкались городовые и солдаты и срывались с мест пугливые лошади стражников.
Священник начал было разоблачаться, но, отдав ризу дьячку, остался в епитрахили и, взобравшись на одну из могил, поднял бороду и слушал.
– Товарищи! – смотря в землю, начал Ваня. – Здесь подо мной уж в сырой земле мать моя, любимая матушка. Но… не о матери я буду говорить…
– Предупреждаю оратора: политики не касаться! – вскричал взволнованный пристав, а околоточные уже бежали к нему за инструкциями. Отряд городовых тронулся к воротам.
– Не о матери я буду говорить, – продолжал Ваня, как бы не слушая пристава. – Товарищи! Мы были в первом призыве. Мало было нас. А груди наши были человеческие. Надрываться много надо было, бежать и задыхаться. Морились мы, томились; хотели все обнять, все горе, все страданье. Поднимать хотели всех. И вот мне двадцать семь лет. А чувствую, что могилу эту скоро надо перерыть, раздать. Я не доживу до четвертого десятка, а скажу, – и Ваня начал поднимать голову от могилы, – а скажу, что вот он, вот он, заместитель, он пришел! Пришел! Второй уж раз идет! Совсем малые, совсем мальчишки крестились нынче в новых, больше нас, вернее нас борцов.
Пристав начал топтаться на месте и готовился сказать уж что-то, а Ваня, передохнув, говорил:
– Товарищи! Я, я ведь только облачко страданий, мать моя – она ведь только ближе, а страдание настоящее, большое погребено, заперто, молчит…
И в эту весну, как на небе еще вольнее загуляет солнце, разольются реки, грянут птицы из лесов наперебой, так и… людям! рабочим людям надо взяться!
И вот сначала помяните, потоскуйте, надорвитесь об умерших, а потом – все не теряйте эту жаль, тоску по прежнем, по любимым – потом с новыми весенними идите!
Хоть без нас, идите хоть без нас! И прочих спящих, не разбуженных снимайте и, без оглядки уж на нас, валите, кидайтесь напролом!
Тысячи, тысячи хлопков и звонких голосов потрясли Ваню. Он сходил. Побледнел и с больной радостной улыбкой уходил в толпу.
Стражники сорвались с мест и галопом понеслись по дороге к воротам и остановились в поле.
Пристава собрались на совет.
А с самого края толпы, ее раздвигая, бежал, задыхаясь, к могиле Корявый.
– Как же, и ему слово отмечено, – смеялись кругом.
Корявый взобрался, посмотрел на публику, стряхнул волосы, утерся.
Все ждали, что отмочит Корявый.
– Не смейся, не грохочи, товарищи! Всерьез дело. Не балаган здесь. На могиле.
Ванюшка насчет матери отвод сделал. А я, совсем насупротив, о ней скажу.
Так что в нашем деле, в рабочем, есть сверчки, есть крикуны, вроде скажем… меня, Мишки Корявого. Понял? А есть такие, – я полазил, поглядел их. Его ты не найдешь, он не орет, на свет не кажется, а дело делает и дело берет правильно. Эдак, в молчанье, без похвалы. По имени их не кличут, безымянные они. Их, брат, не считают, про них на сходах не развесочно, а оптом говорят. Никто не знал ее, Власьевну. Не добивался я, как звать ее: все по отцу – Власьевна, да Власьевна. Из вас-то, может, кто слышал про ейное добро, так больше по Ванюшке. А я скажу: она-то и несла, она-то хранила нас, она-то и звала.
Да еще скажу, благо слушаете, есть они, есть разлиты везде они, безымянны, большие, большенны люди.
Добивался я, искал я, спрашивал у дошлых господ, есть ли книга такая про этих самых людей, дойдено ли до нутра, рассказано ли. Ослеп бы, а прочел. Да нет-таки, не прописаны такие книги.
– Так давайте-ка, робята, класть, – кричал Корявый, моргал и как будто угадывал, верно ли взял, – давайте ставить им, невидимым, незнаемым, большим страдальцам и дельцам, памятник на Власьевне.
Он вставал на носки, поднимал руки кверху и не кричал уж, а прямо надсаждался:
– Высокий, высоченный… тяжелый, грузный… заводский, рабочий памятник! Да с тонким, тонченным шпилем! Чтобы вышел из дерев-то!
Найдутся ли которые надпись вырезать. Мозгуй, кто из наших, что в книгах смыслят!
Али неправильно?
– Правильно! Правительственно, – ревела толпа, неистово ревела.
– Вот так покрыл!
– Это – сделал!
– Да, може, он теперича и не корявый.
– Где он? Отлил штуку, да и винта нарезал.
Толпа зашумела, заговорила. Так метко, казалось, попал, так воскрес Корявый перед всеми, так смело раскрыл святые глубины жизни, так заключил, что толпа вместе с полицией уже было подалась и тронулась с кладбища.
Но на уступ могилы грузно и твердо входил косматый, одетый в черную шинель с оторванными пуговицами и погонами громадный человек, вчера еще городовой Матвеев.
Встал, опустил к животу сложенные руки и, положив подбородок на грудь, прищуря глаза, долго смотрел на шумную, всю двигающуюся толпу.
– Час от часу не легче!
– Стой, ворочайся, городовой влез, городовой – оратор.
И толпа опять вся шарахнулась к могиле от полиции, расставленной у выхода.
Матвеев, наклонясь корпусом к народу, заговорил: