- У такого возьмешь взаймы: ему и душа дешевле гроша. И для чего он живет на свете? Неужели только для того, чтобы жрать и гноить деньги в земле?
- Гноить? Неужели Владимир такой денежный?
- Еще спрашиваешь! - уверенно ответил отец. - Он ночью свои деньжищи мерками меряет и все в землю упаковывает.
- Тоже мерками закапывает? - улыбнулась мать, а я засмеялся, потому что вдруг представил, как дядюшка ночью втайне канителится со своими сокровищами.
- Ты чего зубы скалишь? - удивился отец.
- Потому что есть что скалить, - еще больше разбирает меня смех, а из глаз аж вытрясается дядьково серебро–золото.
- Хохочет, аж нос вытанцовывает. И чего?
- Потому что вы такое несусветное скажете о деньгах.
- Почему же несусветное, когда люди так говорят, - примирительно бросил отец.
И в самом деле, у нас люди чьи–то деньги мерили, как картофель: и телегами, и мешками, и мерками, и котлами, и горшками. А о своих большей частью говорили так: дал бог копеечку, а черт дырочку, да и попала божья копеечка в чертову дырочку.
Это еще хорошо, когда прорывалась одна дырочка. Но, к сожалению, теперь у людей было столько наделано дыр, что и мудрый не знал, как оберечь свою безбедность от бедности…
Обсели они и нас, и так обсели, что отец бросался во все стороны, словно рыба в сетке. А это поехал было на заработки в Одессу, и там ему улыбнулась судьба: добрые люди присоветовали переселиться в те Херсонские степи, где целина еще до сих пор ждет пахаря. Отец достаточно верстал степные дороги, находился по селам, от которых только–только отошел голод, и люди нашли ему земельку, что вдовствовала без сеяльщика.
Домой отец приехал не то с радостью, не то с кручиной и привез нам единственный подарок - пучок седого ковыля. Глянула мать на него, вздохнула и загрустила:
- Вот и я там, в степи, сразу поседею, как эти опилки.
- Я тебя и седую не брошу, - утешил отец.
- Зачем нам эта Херсонщина?
- Как зачем? Земля там жирная, как масло. А пшеница в добрый час стоит, как Дунай, а подсолнечники сами отряхивают росу пополам с маслом.
- Мне и наши подсолнечники хороши, - не позарилась мать на далекие богатые земли: она боялась потерять свои бедняцкие заплаты и свое самое большое богатство - ту между дорогами десятину, которая ногами упиралась в широкий липовый тракт, а головой чуть ли не касалась ветряка.
- Как дадут за нее сто рублей золотом, продадим - и в дорогу, - сказал отец вчера и так поразил маму, что она аж приболела.
Отец тоже растревожился, пошел куда–то, а мать, посидев на току, грустно сказала мне:
- Имеем теперь, сынок, аж три кручины, как тот соловей, что свил гнездо низенько. Первая - нет человеческого жилья, вторая - земелька стоит перед торгом, а третья - предстоит неведомая дорога, как горе. Ты также проси отца, чтобы никуда мы не ехали за тридевять земель. Разве давно на этой Херсонщине голод косил людей, как траву? У нас если и не уродит в поле, так лес хоть немного поможет - грибов, или желудя, или кислицу даст… У нас весной даже кладбища цветут. А там и деревца не увидишь - разве что когда–то в сон забредет.
Мне тоже стало страшно: как же можно обойтись без деревьев, без леса, без подснежника, без черешен, без родников, без грибов, земляники? Вот и сейчас вся наша хата пахнет земляникой, в одно окно заглядывает старая груша, а во второе - яблоня, которая всегда напоминает мне бабушку. Разве это не роскошь? Нет, далекая неизведанная степь не радовала душу малого лешего…
- Умывайся, умывайся, дитя, - торопит меня мать, режет горбушку жернового хлеба и наливает из певучего кувшина сизое, еще с вечерними тенями молоко, тоже дышащее земляникой.
Я даже спросонок замечаю, как кручина не отходит от матери. В ее теперь линялых, как перезрелые васильки, глазах аж клубится тоска.
- Чего вы, мама?
- Что тебе, Михайлик? - встрепенулась она и туманом глаз своих взглянула на меня.
- Чего–то вы такие сегодня утром вымотанные. Или, может, приболели?
- Ничего, ничего, это я так себе, - и враз такая печаль налегает на нее, что загрустившие веки начинают дрожать, как у обиженного ребенка.
- Не надо, мамочка, - припадаю к ней.
- Ну да, не надо, - соглашается она, а несколько капелек падают на мои волосы, и мать закрывает их от слезы мозолистой рукой. - Ой, бить бы меня, да некому: плачу, как свечечка. Езжай, Михайлик, езжай и насматривайся на леса, потому что кто знает, увидишь ли их еще…
- Вы не убивайтесь, мама: как–то оно будет, - хочу успокоить ее, но не знаю как.
- Да как–то будет. Только ой как не хочется бросать свои богатства! Ну, как я брошу тебя? - с болью и горькой улыбкой спрашивает у яблони, на которой гнездятся кривобокие, с белым пушком плоды.
Яблоня покачивает ветками, колышет своих деток и молчит.
- А может, мама, вместе упремся на своем и как–то переубедим отца?
- Ох, как тяжело переубеждать его. Целую ночь сегодня ссорились и грустили. Ему тоже нелегко: так помрачнело на душе, аж гремит… Может, в степи свободнее людям, но душа лежит к своему, к своим лугам–берегам. А там, в степи, не то что леса, даже луга, левады не найдешь. Там не услышишь ни соловушки, ни кукушки, ни удода, ни коростеля.
- Ой! А какая же там птица проживает?
- Очень большая - дрофа, против нее гусь такой мелкий, как селезень против гуся. Но дрофа не поет. А что же это за птица, когда есть перья, а нет голоса? Вот у нас как запоет соловей, так и звезды приближаются.
- А отец где?
- Еще и не рассвело, как ушел в леса.
- Зачем?
- То ли прощаться с ними, то ли, дай бог, работу искать. Накричал на мои слезы и ушел.
В нерадостных мыслях я выхожу на хмурый без хаты и шалаша двор, где под зубами Обменной, как невидимый огонек, потрескивает плотный подорожник. Увидев меня, лошадь тряхнула гривой, подняла голову и игриво заржала, ибо что ей с того упрямого подорожника, - в глазах ее тоже стоят искупанные в тумане и птичьим пении леса. Я отворяю ворота, вскакиваю на Обменную и выезжаю на темную от росы дорогу.
Сегодня и солнце за тучами тлело мне, и мысли потемнели мои, а между плечами все шевелился холодок. Даже свою голубую дубраву я встречаю с грустью, хотя в ней, так же, как и раньше, куют кукушки и так же пахнет земляника.
Перед поляной плакучая береза сыпанула слезами, как мать, за ней всхлипнул невидимый родник и снял с себя клубочек тумана.
И почему–то такая тоска охватила меня по этим лесам, по таинственным просекам в них, по растерянным в урочищах пасекам, по тем лужайкам, где так хорошо цветет марьянник и золотарник, и по тем подосиновикам, которые будут ждать тебя после жатвы, что я совсем растревожился, а дальше повернул удивленную Обменную на дорогу, ведущую к якимовской загородке. Может, там днюет Люба, так хоть расскажу ей о своей кручине и заблаговременно прощусь со школьницей, которая, что ни принесет в школу, всем до крошки поделится, - вот уж характер компанейский имеет, как мальчик.
В ограде за жердями еще дремало в тенях, в росе и бабочках высокое разнотравье. Над ним отяжелевшие пчелы перебирали невидимые струны, при его корнях темнела влажная земляника. А ветерок все увивался возле травы, все будил ее и тех ленивых бабочек, которые накрыли крылом крыло и не сокрушаются. Разве же им в степи, на Херсонщину переселяться?
- Михайлик, эй–эй! - прозвучал из лесу голос, а за жердями отозвалось то место, где издавна проживает певучее, как тетка Василина, эхо.
- А кто там отзывается? - громко спрашиваю у дубравы и взглядом изучаю опушку.
- Это я, Михайлик! Эй!
- А кто ты такая? - спрашиваю так, будто не узнаю.
- Вот и не скажу!
- Ты, может, лесная мавка?
- Нет, я девочка из леса, - серебром названивает знакомый смех.
И вот с кувшином и платком в руках на дорогу выбегает улыбающаяся Люба. Широкая полотняная юбочка колоколом кружит вокруг ее босых ног, а косы качаются, куда им хочется. Закашлявшись, она подбегает к Обменной, снизу вверх смотрит на меня и еще зачем–то спрашивает:
- Ты приехал?
- А ты не видишь?
- Конечно, вижу! - радуются ее карие, с крапинками росы глаза, радуется потрескавшийся узелок губ и ямка под ним. - Ко мне приехал или по дороге?
- По дороге.
- А чего бы не ко мне? Все бы веселее было.
- И к тебе, - соскакиваю с лошади. - А чего ты ногами чечетку выбиваешь?
- Потому что обрадовалась тебе. - Люба об юбку вытирает руку, оглядывается, не видит ли кто–то, и протягивает крохотные, красные от земляники пальцы. - Ну здравствуй.
- Здравствуй. Ты сама здесь?
- Сама–одна. Если бы не эхо за оградой, так не знала бы, что и делать на свете.
- И что же ты делаешь на свете?
- Землянику по лесам собираю, - поправляет фабричную блузку, на которой глазастые пуговицы обиженно надули щечки. - Ее уродило в этом году, как росы!
- Как росы?
- Ну, чуть–чуть меньше.
- Почему не в загородке собираешь?
- Чтобы траву не вытоптать, - по–хозяйски ответила девочка, напялила на голову платок, по которому кто–то так разбросал серпы, что они стали похожими на новолуния.
- А у тебя косы подросли.
- Что мои, - безразлично махнула рукой, но тут же и улыбнулась: - Вот у нашей тетки Василины косы! Аж поют на плечах и прямо золотом стекают, хоть подставляй горсти под них…
- А это правда, что тетка Василина убежала от своего мужа?