Я перечитал письмо несколько раз, очень хотелось мне найти хоть одну ошибку, хоть самую ничтожную, чтобы упрекнуть благополучную учительницу, написать ей об этом. Ну, конечно, только об этом, о чем же еще.
Но письмо было безукоризненно, и я бросил его в мусорное ведро, предварительно порвав на мелкие кусочки, - вдруг жена прочитает. Она не склонна к интимным воспоминаниям, не расположена к песням о первой любви.
А как первая любовь, она сердце жжет,
А вторая любовь, она к первой льнет.
А как третья любовь - ключ дрожит в замке,
Ключ дрожит в замке, чемодан в руке.
Не хочу я третьей любви, ни к чему теперь и первая, не надо мне ее, не надо. У меня двое прекрасных сыновей, у меня есть славная дочь Лидочка - Лида! - и что мне какое-то письмо от далекого, полузабытого человека. Теперь располнела, наверное, волосы красит от первой седины. Да что там седина, полнота, беда не в этом… Разве что адрес оставить на всякий случай? Изменившийся адрес места ее работы. Но зачем? Ведь не люблю же я ее в самом деле? Через такие-то годы, с седой головой… Ну, конечно, не люблю, разве это трудно понять. Не люблю, не люблю и не буду любить - никогда! Может, что-то и было прежде, но это давно было, не стоит говорить. И вспоминать не стоит.
И вообще хватит об этом. Все. Конец. Точка.
А может, все-таки оставить ее адрес? Мало ли что…
1970 г.
НАДЕЖДА
И снова пришла весна.
Она пробивалась острыми глазками всходов из оброненных и счастливо перезимовавших семян, лезла зелеными стрелками первой травы, поднималась тонкими побегами от пней порубленного сада. И все, что было на земле и в земле живого, пробуждалось, отогревалось от зимы, тянулось к солнцу.
С опозданием приходила весна лишь в поля. Запущенные, в щетине ржавой жнивы, они зарастали сорняком и ждали глубокой пахоты, добрых семян, ждали посева.
А в деревне были мосластые лошади, видавшие овес только во сне, да изношенные тракторы, которые если и ремонтировали, то скорее для успокоения совести. Промывали керосином старые детали, смазывали и ставили опять - на четвертый, пятый срок.
И не все поля засевались. Некоторые уходили под залежь и ждали, ждали…
Шел последний год войны.
…Натужно, с дымным ревом тащил трактор два старых сакковских плуга. Грязные гусеницы поднимали жниву и втаптывали ее в землю вместе с первой травой. Васяня сидел на прицепе и глядел, как растревоженная земля ползла к нему, вздымалась под плугами, ворочалась, живая, на крутых отвалах и, пахучая, парная, застывала крупитчатыми валами. Стая белоносых грачей прыгала и с криком перелетала за плугами, деловито обследуя каждую борозду.
Мимо уплыл прошлогодний омет соломы, на котором одиноко сидела сова, медленно отодвинулся осиновый колок с грачиными гнездами на деревьях, а когда трактор вскарабкался на взгорье, вдалеке показалась приметная церковка с ярким на солнце крестом и соломенные крыши деревни.
На конце загонки Надежда остановила трактор и спрыгнула с гусеницы на пашню. Мотор грелся, из радиатора со свистом бил пар.
Кадушка на краю поля, опоясанная ржавыми обручами, рассохлась.
Надежда выбежала на дорогу и, заслонясь от солнца рукой, поглядела в сторону деревни. В полуверсте отсюда через поле плелась нога за ногу водовозка. Лошадь мотала головой, на бочке сутулилась хохлатая человеческая фигура.
- Па-хо-мыч! - закричала Надежда, призывно махая рукой.
Голос, как ватный, неслышно поднялся и растаял в горячем степном безбрежье. Пахомыч остался недвижим. Третий день ездит как сонный. Захворал, что ли?
Надежда вздохнула и пошла к трактору.
Припекало уже сильно. Загустевший парной воздух дрожал над горизонтом прозрачными струями. Знойно звенели невидимые жаворонки. Крупные белые облака клубились над дальним лесом, и от них веял теплый ветер.
Через дорогу, за глинистым оврагом пылились земли соседнего колхоза. По полям ходили лошади с боронами, дымил колесный трактор, выпахивая клинья остожий, двигались с лукошками севцы. Они шли в ряд, как солдаты, и мерно размахивали перед собой руками. В белесых струях марева дрожащие фигуры людей казались призрачными, фантастическими. Как в сказке. Тыщу лет назад так сеяли. При царе Горохе.
Надежда оглянулась на далекую медлительную водовозку и еще раз помахала рукой. Пахомыч не отзывался. Дремлет, поди. Пригрелся на солнышке и дремлет.
У плугов подросток Васяня, чумазый и тощий, как кузнечик, занимался развитием мускулатуры. Так он занимался каждый день, занимался старательно и упорно, используя на остановках всякую свободную минуту. Овдовевшая деревня надеялась на него как на мужика, и Васяня хотел быстрее оправдать эту надежду, быстрее стать взрослым и сильным.
- Чего машешь? - сказал он Надежде, подымая одной рукой два ломика, которыми он очищал отвалы. - Вблизи-то старик не видит, а ты издаля.
- Меня увидит, - сказала Надежда.
- Увидит, маши больше! А если и дождешься, так без толку: кляче-то его сто лет, не разбежится.
Он бросил загремевшие ломики на раму плуга, согнул правую руку в локте и сжал грязные пальцы в кулачок:
- Пощупай-ка.
Надежда улыбнулась и, сжав его руку, ощутила под пальцами вздрагивающий комочек бицепса.
- Мощный. Как у старого зайца.
- Зайца! - обиделся Васяня, расправляя рукав. - Меня только Пахомычев Петька побарывал, да и то зимой. Вот посевную кончим, поглядим.
- А меня поборешь?
- Ты баба, с вами нечего связываться.
- А вот не поборешь!
Надежда стояла, сбив на затылок фуражку, и задорно улыбалась. Мешочное платье, тапочки на босу ногу, переломленный козырек фуражки - точь-в-точь задира Петька, только покрупнее.
- Давай, - сказал Васяня и решительно взял ее за руки.
В тот же миг он, перевернувшись, хлопнулся на жниву, неожиданно сбитый ловкой подножкой.
- Ой, мамоньки! О господи! - смеялась Надежда, хлопая себя по бедрам. - Ой, уморил!.. Вот борец!.. Ох, сил нет больше…
Васяня сконфуженно поднялся и стал отряхиваться. Длиннополый материн пиджак с отвислыми плечами был в грязной жниве, за широкие голенища драных солдатских сапог попала земля.
- Не по правилам, - бормотал он, не глядя на смеющуюся Надежду. - По правилам так не борются.
- Борются, чтобы свалить. Ох, Васянюшка…
- Свалить! Баба ты, по-бабьи и рассуждаешь. Свалить бы только. Ладно, иди уж, Пахомыч вон подъезжает.
У дороги разворачивалась, вихляя колесами, скрипучая водовозка. Пахомыч, сидя на бочке, поддерживал сползающий на глаза малахай и правил лошадь к трактору.
- Н-но, ведьма, задумалась. Вот я тебе…
Повозка, свернув на пашню, ткнулась передними колесами в борозду, и от толчка вода из бочки плеснулась ему на спину. Старик зябко поежился.
- Вскачь не можешь? - засмеялась Надежда.
- Могу, могу, молодушка, не торопи, - тоскливо заспешил Пахомыч. - Ай соскучилась, ждамши?
- Соскучилась. Обед привез? Ну заливай тогда, а мы пожуем.
Она взяла у старика узелок с продуктами и села в тень трактора на жниву. Пахомыч украдкой вытер красные глаза, достал из бочки ведро и стал поить горячий всхрапывающий трактор. Костлявая Сивуха с навозным пятном на боку стояла рядом, понуро опустив голову, и изредка шумно вздыхала.
- Васяня, иди обедать! - позвала Надежда прицепщика.
Давно отряхнувшийся, но еще сердитый Васяня независимо, вразвалку подошел к трактору.
Надежда, подбирая с подола крошки, жевала хлеб и запивала молоком из бутылки. Хлеб был грязно-коричневого цвета и колючий от лебеды и отрубей, но с молоком куда какой вкусный. Васяня сел рядом с ней, достал из узелка кусок хлеба и два яйца, очистил их и тоже стал жевать.
- Молоко-то неснятое, - сказала Надежда. - Не скупится председательша, подкармливает.
- А чего скупиться - для колхоза работаем, - ответил Васяня. - Хорошо покормит, хорошо и поработаем. В еде вся сила.
- От Пахомыча слыхал?
- От отца.
Надежда замолчала и стала намеренно громко чавкать, схлебывая молоко из бутылки. "Похоронная" на Ивана Макарыча пришла неделю назад, и у Васяни часто в эти дни вырывались воспоминания об отце. Надежде было больно слышать такое, потому что Иван Макарыч дружил с Алешкой, ее мужем, который погиб в первый год войны. Нечаянные обмолвки Васяни задевали старую боль, и Надежде становилось тоскливо и беспокойно в эти солнечные и веселые до звона дни. Степь, распахнутая во все стороны, начинала жить, и Надежда глядела на нее с каким-то странным, завистливым вниманием. Вид черной комковатой пашни и теплый запах земли волновал и тревожил ее, а зеленые пучки первой травы по жнивью и шалые крики птиц, устраивающих гнезда, вызывали томительное беспокойство и нетерпение.
- Просохло, - сказал Васяня. - Будет гореть хорошо.
- А чего не гореть, сгорит.
Босой Пахомыч в подвернутых до колен штанах семенил от повозки к трактору и обратно.
- По таким-то дням только давай, - торопливо бормотал он, звеня ведром. - Недельки две постоит, глядишь, и отсеемся.
- Посеем, Пахомыч, не тужи, - сказал степенно Васяня, макая облупленное яйцо в соль.
- Вот и я о том же, Васюнюшка. Дни, говорю, какие устоялись - радость одна!
- От радости и опоздал, наверно? - спросила Надежда.
- От нее, молодушка, от нее. - Пахомыч жалко хихикнул. - Чего нам не радоваться, - живы, слава богу, и в лучшем виде ходим. Молодцами даже. - Он смешно выпятил костистую грудь, еле прикрытую мокрым ватником, и с веселым отчаянием проковылял к повозке.