Но утром, ранним утром, когда только восходит солнце, дальние горы Главного Кавказского хребта неузнаваемы. Это какой-то парад сказочных красавцев великанов. Горы, вот они, можешь потрогать - прохладные, даже ароматно-прохладные и белые на синем небе, даже не белые, а матово-хрустальные, в голубых трещинках ущелий и складок. Под солнцем эти складки розовеют, и снег на вершинах тоже льдисто блестящ и розов. Но главное, они рядом, эти гигантские то голубые, то розовые сугробы, совсем рядом, а на самом деле до ближайшей снежной вершины шестьдесят - семьдесят километров. Я сам этому не верил, пока не убедился лично. Больше часа бежал наш автобус по отличному асфальтовому шоссе, и горы всегда были рядом.
Повезло мне и с соседями. Комнату дали на двоих с молодым физиком, молчаливо-доброжелательным парнем, правда, очень больным, а в столовой посадили с тремя интересными женщинами. Одну из них, Палагу, я полюбил сразу, и мы с ней были дружны весь месяц. Она старая, эта Палага, шестьдесят с гаком, да гак, пожалуй, лет десять, но так уж получилось. А жена, расскажи ей, не поверит, подумает, что раз на курорте полюбил, значит, действительно полюбил и что-то у нас было. А возраст Палаги назовет просто басней. Такая уж женщина.
Провожая меня, она не то чтобы предостерегала, а скорее объясняла, как трудно молодому уберечься от известного соблазна. В других местах еще туда-сюда, а на курорте трудно. Люди же мы, праздные к тому же люди, нас отлично кормят, старательно развлекают, мы ничего не делаем, а в сутках оказывается двадцать четыре часа. А человек ведь не может один, вот и начинаются знакомства, дружбы, сближения. Так она думает. А она дважды отдыхала на курорте и оба раза приезжала на неделю раньше срока.
Палагу я увидал на другой день в столовой. Оплывшая, грузная, она сидела, положив на стол громадные груди, и что-то рассказывала двум молодым женщинам. Одна была очень молодая и красивая, очень красивая, причем какой-то близкой, доверчивой красотой. Такую красоту любят, но редко ценят и мало уважают. Наверно, потому, что нестрогая она, безоружная, откровенная. Вторая женщина, чуть постарше, примерно моего возраста, менее красива, зато строгости в ней, достоинства - вот уж действительно, сидит и сама себя уважает. И очки у нее в тонкой золотой оправе, серьезные очки, строгие, хотя носила она их так, будто они для украшения, как серьги в ушах, а не для того, чтобы восполнить ее близорукость. Серьги у нее тоже золотые, с блестящими дорогими камешками, небольшие. Она отрекомендовалась Аполлинарией Сергеевной, заведующей библиотекой из Иванова. Не просто библиотекаршей, а заведующей - чтобы я уважал и чувствовал. Молоденькая красавица просто сказала - Лида, привстала, слегка покраснела и улыбнулась.
- А я Палага, - сказала громко старуха, председательствующая за столом. - Правильно-то Пелагея, а вам тетка Поля, но меня все зовут Палагой, весь наш колхоз.
Я пожал большую руку Палаги и подумал, что в ихнем колхозе живут меткие на слово люди. Такой мамонт не может быть Пелагеей или теткой Полей, это именно Палага.
- Что же ты тощий какой? - спросила она. Спросила приветливо, без жалости, но с участием. И сразу на "ты".
- Заботы, труды, - сказал я с обычной своей легкостью.
Аполлинария Сергеевна поджала в усмешке губы, Лида раскрыла розовый влажный ротик в ожидании подробностей, а Палага засмеялась беззвучно. Она всегда так смеялась - звуков нет, а дрожит всем телом, задыхается, краснеет до посинения и глаза делаются как щелки.
- А харч скудный, - продолжал я. - Обычному человеку хватает, а я бедствую.
- Не по трудам, значит? - Палага отсмеялась и стала вытирать повлажневшие глаза. - Не тужи, мы тебя подкормим. Подай-ка мне судок, Аполлинарья, погуще ему надо.
Палага взяла мою тарелку и налила с краями густого жирного борща.
- Мне мужик тоже худой попался, злющий. Ты не злой, случаем? - Палага сощурилась пытливо и весело.
- Не трону, - сказал я, принимаясь за борщ.
- Спасибо, - сказала Палага. - А то я от своего-то на курортах спасаюсь.
Лида ела робко, словно птичка: клюнет и оглянется, клюнет и опять посмотрит на всех, прислушается - а не слишком ли звучно она глотает? Аполлинария Сергеевна тоже клевала, но деловито, сосредоточенно, с полным сознанием важности своего дела. Палага же навалилась на стол и ела с удовольствием, с наслаждением, и глядеть на нее было приятно. Такое благодушество, причмокиванье, полные губы лоснятся - сразу видно, что еда полезна.
- Похудеть приехала, - сказала она, отодвигая тарелку. - По горам велят лазить, гулять.
- Мне тоже, - сказал я.
- Неужто? - удивилась Палага. - Такой шкилет - и по горам! - И опять затряслась, задрожала в немом смехе.
- Правда, - сказал я. - Дышать горным воздухом, аппетит нагуливать.
- Ну-ну… - Палага вытирала платочком глаза. - Лида вон тоже гуляет, кавалера вчера приглядела. Худу-ущий, на ладан дышит.
- Физик? - удивился я. - Мы живем в одной комнате.
- Ну и что! - вспыхнула Лида. - Мы просто разговаривали, гуляли. Зачем он мне, когда муж дома?
- Дома у нас у всех мужья, - сказала Палага строго.
- У меня здоровый, мастер спорта по боксу. Раунды, нокауты - больше ничего не знает.
Покончив с обедом, мы стали разрабатывать меню на завтрашний день. Лида оказалась неприхотливой и доверила выбор нам, убежав тотчас в поликлинику, Палага остановилась на любимых щах и гречневой каше, но я, завладевший листком и карандашом, заказал ей на обед фруктовый суп и морковные котлеты, а на завтрак и ужин самые легкие блюда. Себе выбрал мясные и мучные - пусть не десять, а пять-шесть кило для счастья надо набрать. Аполлинария Сергеевна мне не доверила, прочитала весь перечень блюд, перевернула листок и посмотрела, нет ли еще чего на обороте.
Мы с Палагой ушли, а она еще сидела над листком и выбирала.
- Ученая, - сказала, отдуваясь, Палага. - С мужем сюда приехала.
Мы разошлись на отдых, а после полдника сговорились пойти погулять по лесопарку. Палага оказалась скорой на ногу, и я за ней еле-еле поспевал. Идет, как танк, сучья за ней трещат, и отдувается шумно, с присвистом. Мы влезли на обзорную башню, построенную горцами в давние времена, и стали глядеть на горы. Палага, вытирая потное лицо платком, сказала, что нынче утром она увидала горы и так обомлела, что стала креститься.
- Такая красота, что слов нету! И чистые-то они, и розовые вроде, а вроде и подсиненные от небушка. И ведь близко-близко, прямо рукой подать! Да-а… Степи вот у нас тоже красивые, а другие.
И Палага стала рассказывать, какие у них в Оренбуржье степи, просторные такие, далеко вокруг видно. Глянешь этак утром, на восходе, лежит она, матушка, без конца и края, зелеными хлебами переливается, и ничего лишнего - только степь да небо. Хорошо! Старик ее теперь, поди, сено убирает, счастливец, в лугах ночует, на волюшке, и, несчастный человек, гор этих не видит.
Мы вскарабкались с ней до половины ближней небольшой горы, обросшей редким лесом и кустарником, ободрали руки и ноги, а Палага порвала чулок и так рассердилась, что стала ругать дураков врачей, которые не нашли от полноты лучшего лекарства, чем это лазанье.
Аппетит за ужином у нас был зверский, и мы попросили добавки. Спал я тоже как убитый, не слышал даже, когда вернулся мой молчун физик, ходивший в кино.
Утром я увидел его глядящим на горы. Длинный, костлявый, он сидел на кровати, завернувшись в одеяло, и потрясение молчал. Белое лицо его, застывшее, без кровинки, было под стать цвету этих вечных гор, безмолвных и сосредоточенных. Даже синие жилки у него на висках и на шее виделись так же, как темно-голубые среди снега расщелины гор. Только горы были ярче, они жили, а у физика потухли даже глаза.
- Чем болеете? - спросил я.
- Лейкоз, - сказал он, раскрыв сухие губы.
Лейкоз… Не то что я, не ревматизм какой-нибудь подцепил, а что помудрее - лейкоз. И здесь по Сеньке шапка. Не дай бог никому такой шапки.
- И как?
- Несколько месяцев продержусь, работу надо закончить. У меня интересная тема.
Узнать бы, как таких самоотверженных делают! В гробу стоит, и тема ему интересна. Лида тоже, видно, к этой теме относится.
Я пошел на лечебную гимнастику, потом на завтрак. Палага была недовольна моим выбором блюд, но ничего не сказала и только задирала все время Аполлинарию Сергеевну. Она смеялась над ее строгостью и ставила ей в вину и образование, и красоту, и даже ее имя.
- Аполлинария - это вроде Полины, а Полина та же Пелагея, - рассуждала она. - Выдумываете все позаковыристей, а цена-то не названию дадена.
- Странная логика, - пожимала плечами Аполлинария Сергеевна. - Мы же не сами выбираем себе имя.
- Зато вы оправдываете его, - сердилась Палага. - Ты вон и серьги нацепила, и губы красишь, и очки золотые, а муж за другим столом сидит.
- Он диетчик.
- Диетчик! Лида вон тоже диетчика подхватила, а у него, сказывают, кровяных шариков только тридцать процентов.
- Он хороший, - сказала Лида, покраснев. - Это он на работе заболел, он не виноват.
- Он-то не виноват, да и ты здесь ни при чем.
- Он ученый, - защищалась Лида.
- Ну и что? Они, ученые-то, диету вон придумали, очки носют, имена мудреные, а дело-то в пирогах, а не в загибах.
После завтрака мы ездили автобусом на белореченские ванны, и Палага удивилась, что я выполняю такие же процедуры, какие предписаны ей.
- Хороша наука, - ворчала она. - Толстый или тонкий, в одну ванну макают, только я больше лежу, а ты меньше. Спросила врачиху, а она - кушайте, говорит, умеренно - и похудеете. Дуреха, кто же голодом лечит!
В обед она не стерпела моего коварства и позвала официантку.