- И ты обстриг?! - спросил полковник, выслушав доклад Дунина о поездке домой.
- Обстриг, - вздохнул Дунин. - Жалко было, а что делать?
- Мужлан же ты, братец, лыковый мужлан!
И дал пять суток ареста.
За грубость.
1963 г.
ОТ ОБИДЫ ИЛИ ОТ БОЛИ?
I
На земле произошло что-то важное, и Федор проснулся с ощущением этого неизвестного, но важного события.
В доме стояла привычная предрассветная тишина. Глубоко и ровно дышала рядом Катерина, чмокал, уткнувшись в подушку, Фунтик, неспешно шли настенные часы. И радио еще молчало, и со двора доносились лишь редкие петушиные крики. Но ощущение новизны и важности наступающего дня не пропадало.
Федор открыл глаза и понял сразу, в чем дело. Комнату заливал мягкий молочный свет. Он ощущался даже сквозь сомкнутые веки, и, наверно, поэтому Федор проснулся до времени. Он осторожно сел на постели, придержав рукой Фунтика, и повернулся к окну.
- Ты чего? - проворчала чуткая во сне Катерина.
- Сейчас, - прошептал Федор. Перелез через нее, спустил с кровати ноги, нащупал валяные калоши на полу и встал.
За окном шел тихий снег. В предрассветном сумраке непривычно белыми стояли опушенные липы и кусты сирени, белой была земля, еще вчера устланная прикипевшей на морозе листвой, белым было и тихое низкое небо. Его даже и не замечалось, неба-то, а просто висел раздерганный белый пух и тихо, осторожно опускался, оседал на землю.
- Что там? - спросила, совсем проснувшись, Катерина.
- Зима, - прошептал Федор, - снег кругом. Целую ночь, видно, идет, ни пятнышка не видать.
Он открыл форточку, и снаружи пахнуло свежо, чисто, знобяще.
- Не простудись, - сказала Катерина, подымаясь.
- Я на минутку.
Катерина встала, оправила длинную ночную рубашку и подошла к окну. После покрова, на другой день тоже сорил снег, потом еще один слабый замерек был, а теперь, значит, совсем.
- Будто в обнову наряжается, - сказал Федор.
- Кто? - не поняла Катерина.
- Земля наша. Летняя одежда у ней износилась, и вот она зимнюю примеряет, белую.
Катерина не нашла подходящих слов для ответа и положила руку на плечо мужа. И тут они оба вспомнили, что вчера вечером крепко повздорили, поэтому Катерина и взяла в постель Фунтика, который обычно спал в своей кроватке.
Повздорили глупо, из-за малости. Катерина настаивала зарезать бычка Прошку, а Федор все откладывал. А чего откладывать, когда уж морозы устоялись, мясо не испортится, люди давно порезали такую скотину - и бычков, и свиней, и баранов порезали. Чего держать-то зря, корм только переводить. А Федор все откладывал. Днем из кузни его не вытащишь, вечером в клубный кружок отправляется - самодеятельность.
Катерина с особой мстительностью припомнила ему этот кружок, ради которого он, будто холостяк, уходит из дому, а потом назвала блаженным - это уж за Прошку. Она точно знала, что ему жалко Прошку, и вот оттягивает, на дела ссылается. С таким мужиком в церкву ходить, а не хозяйство вести, не семью. Вон и палисадник под окнами не как у людей: липы ему нужны, сирень нужна, цветочки. Есть, что ли, их, цветочки-то? А у людей сейчас моченые яблоки…
Все ему припомнила Катерина. И как из армии, дура, ждала его три года, и как жениться он потом полгода не решался, - предложение не смел ей сделать, надо же, самой пришлось сказать! - и как теперь она мучается с ним, бугаем, а у него никакой к дому прилежности.
- Нынче зарежем, - сказал Федор, закрывая форточку. - За Митькой я сейчас схожу.
- Так я воду греть стану?
- Грей. Пойду скотине корму дам.
- Прошку не корми.
- Ладно. - Федор стал одеваться.
Изба заметно выстыла за ночь, и Катерина поторопилась затопить голландку. Кизяки у ней были припасены с вечера, а на растопку хранились в подпечке сосновые поленья. Она нащепала косарем лучины, положила немного поленьев, чиркнула спичкой и, когда лучина занялась, стала накладывать кизяки, ворча, что заботливые люди, такие, как Митька, дров запасли, а тут с кизяками каждую зиму маешься.
Федор уже собрался, приоткрыл дверь, но потом передумал и захлопнул.
- На зимнюю форму надо переходить, - сказал он, стаскивая у порога сапоги.
- Валенки на печке, - сказала Катерина.
Федор переобулся, прошел на кухню и, позвякав кружкой, - пусть Катерина думает, что он пить захотел, - впотьмах отыскал в столе хлеб. Надо Прошке дать кусочек, пусть поест перед смертью. Отломил горбушку, сунул в карман, вышел.
Еще в сенях он почувствовал свежий зимний дух, а открыл дверь - и сердце зашлось от легкости и красоты. Как раз в это время со станции дали свет, окна в избах будто распахнулись настежь, снег заискрился от света, а под столбами, на которых горели лампочки, словно кто-то невидимый поливал из лейки - это снежинки падали сверху. И чисто кругом, просторно, хорошо. Когда рассветает, далеко кругом видно, всю степь видно до самого края, где она сливается с небушком. Эх ты, степь моя, степь широкая…
Федор спрыгнул с крыльца в снег, - мягко, по щиколотку уже нападало, - дошел до хлева, оглянулся: на снегу остались четкие следы валенок, даже строчки дратвы видать, когда нагнешься поближе. Молодой снег завсегда податливый, мягкий. И хрустит сочно.
Заслышав шаги хозяина, мыкнул приветливо Прошка, заблеяли овцы, глубоко вздохнула корова. Надо во двор их выпустить, пусть походят, поглядят.
Федор открыл дверь - из хлева дохнуло парным теплом, смешанным запахом навоза и сена. А Прошка уже стоял у двери.
- Ну иди, иди, побегай, - сказал ему Федор и посторонился.
Прошка недоверчиво поглядел на него, потом сбычился в открытый дверной проем - бело впереди, незнакомо: он первый раз видел снег.
Если бы корму вдоволь, можно бы не резать такого молодого, только откуда они, корма-то, когда в этом году сушь все лето.
- Иди, не бойся, - сказал Федор.
Бычок вышел, понюхал снег, оглянулся на Федора и, весело взлягнув, пустился по двору, высоко вскидывая ноги и мотая головой. Радостно побежал, ошалело, дурачок, не знал, что последний раз бегает.
Федор выпустил во двор корову и двух овец, вычистил навоз и влез на полоскушу теребить сено. Корова осталась равнодушна к снегу, она была старая, материна. Мать летом померла и оставила ему и корову, и дом, и все, что было в доме. А овец с Катериной купили на свои трудовые. Овцы тоже не бегали, стояли рядом с коровой и ждали, когда он сбросит им сена. А Прошка, дурачок, все бегал, как собака. То к крыльцу подбежит, то к пряслу, снег понюхает, лизнет и опять во весь мах - воле радуется, жизни.
Федор сбросил вниз сено, - пахнет-то как, будто лето вернулось! - спустился по жерди сам (лестницу надо сделать, Катерина голову проела за лестницу), поманил Прошку. Бычок подбежал и озорно, играючи ткнул его лбом в живот. Как человек! У него и взгляд вон человечий.
- Прошка, хлеба хочешь? - Федор потрепал бычка за уши и вынул из полушубка горбушку. - На, лопай.
Из дома вышла с ведрами Катерина - будто ждала, когда он Прошку кормить станет, зараза, ничего не скроешь! - и, конечно, увидела сразу хлеб. Глядеть ей больше не на что.
- Федя, без пользы ведь, хлеб только пропадет.
- Много ты знаешь. Пользы нет, зато радость, приятность…
- Блаженный, вот блаженный на мою голову! Сейчас же иди за Митькой, хватит откладывать! - И загремела с ведрами к колодцу.
В кого она такая крикливая, громкая? Мать воды не замутит, отец смирный, а эта - как пожарная машина. И ведь толковая баба.
Федор скормил бычку хлеб и пошел за Митькой.
Уже светало, на столбах погасли лампочки под жестяными абажурами, - как в городе лампочки, светло живем! - по улице проехал на санях конюх Торгашов с собакой, проделывая зимний след. Тоже радуется первопутку и хлещет лошадь кнутом. Хлестать-то зачем? Лошадь тоже рада снегу - мягко ей после мерзлых кочек, хорошо. И собака вон радуется, взлаивает. Эта по дурости, на других глядя. Всю зиму на морозе дрожать придется, конюхов дом караулить.
Дружок Митька жил рядом, через улицу. Он тоже убирал у скотины и после завтрака собирался колоть дрова. Во дворе лежали толстенные обрезки комлей, которые он не одолел в теплое время.
- Прошку я решил все ж таки, - сказал Федор.
- Уничтожить? - осклабился Митька радостно. Выпивку почуял даровую и обрадовался.
- Нет, - сказал Федор. - Зарезать на мясо. Зачем добро уничтожать.
- Теперь понятно, - засмеялся Митька. - А я думал…
- Балбес, - сказал Федор. - Нечего зубы скалить, идем.
- Что так рано? Или в темноте хочешь покончить, Прошкиных глаз боишься?
- Не твое дело, собирайся.
- А я не желаю невинную кровь проливать, - выпендривался Митька. - Скотина ведь не машина, у ней душа есть и все такое прочее.
"Сволочь, - подумал Федор любовно. - Моими же словами тычет, паразит. Надо придушить нынче на сцене, когда нападать станет, Антанта проклятая".