Он сидел в красном уголке, седой, сутулый, с колодой орденских планок на кителе, и вглядывался в лица солдат.
- Ну, а если завтра выступать придется?
- Один ничего не сделает.
- Это верно, обойдемся. Только ведь с такими солдатами не армия это будет, а?
Если бы солдаты стояли в строю и он распекал их, говорил о долге, обязанностях военнослужащего, о присяге, было бы легче. Но полковник ничего этого не говорил. Он спрашивал. И надо было отвечать. Каждый должен был найти ответ для себя. И понять поступок Дунина.
- Разрешите? - спросил лейтенант, вскакивая.
Полковник разрешил.
- Рядовой Дунин слабо успевал по политподготовке. Его интеллектуальные способности невысоки, характерной чертой его является замедленность реакции и мышления.
- Значит, дезертировал по глупости?
Лейтенант вспыхнул.
- Не совсем так, товарищ полковник. Рядовой Дунин обращался ко мне дважды. Перед исчезновением он обратился еще раз, причем в совершенно непозволительной форме.
- Что он вам сказал?
- Он говорил, что у них сеют и он тоскует по колхозу и по своей жене… - Лейтенант снисходительно улыбнулся. - Я думаю, вздорность причин очевидна. Это, простите, блажь, недостойная мужчины.
- Ясно, - сказал полковник. - А что он сделал непозволительного?
- Он обращался так, словно я ему не командир, а друг или приятель.
- Он и ко мне так обратился, - сказал с улыбкой полковник. - Пришел вчера на квартиру и прямо бухнул: "Пусти, батя!"
Лица солдат просветлели, все заулыбались облегченно.
Полковник весь вечер проговорил с солдатами о "гражданке", вспоминал свою родную деревню, в которой не был уже пять лет, виновато вздыхал. Утром лейтенанта вызвали в штаб - его назначили на должность адъютанта, - а в роту пришел новый взводный, такой же молодой и строгий. Только понятливей, как потом определил Дунин, возвратившись из дома.
Он возвратился через три дня. Поездка ему удалась. С аэродрома в областном центре он в тот же день доехал автобусом до райцентра, а около полуночи, отмахав восемнадцать километров грязной весенней дорогой, стоял у своего дома и прислушивался к разговору в палисаднике.
Его дружок Федянька говорил о космосе, о весне, о звездах, которые будут полем человеческой деятельности. Зинка сидела рядом и вздыхала. Зачем вздыхала, дурочка? Ну, мужик бы был, парень ли хороший, а то ведь мозгляк, кролик, соплей перешибить можно.
- Вон ту красную звездочку видишь? - спрашивал Федянька.
- Не слепая, - обиделась Зинка.
Сквозь голые прутья кленов хорошо были видны их фигурки - обе до смешного маленькие.
- Это Марс. Там растения есть, каналы, марсиане. Я в книжке читал - "Аэлита" называется, - и в газетах было. Мы тоже туда полетим скоро.
И этот о красной планете.
- Сейчас полетите, - сказал Дунин и совсем вышел из-за угла. - Сейчас вы у меня полетите!
Фигурки торопливо вскочили и замерли у завалинки, безмолвные, обреченные.
Шлепая грязными чавкающими сапогами, Дунин прошел в палисадник, бросил у ног чемодан и уставился на Федяньку.
- Ну?
- Мы тут ждем… Мы с Зиной о тебе… Мы… - Федянька от неожиданности забыл слова, стал заикаться. - М-мы ду-ду-мали, Василий, мол, там…
Руки у него висели вдоль тела, смирные и безвольные. Такого и ударить-то нельзя.
- Ладно, - сказал Дунин, взяв его за ухо. - Мамке скажешь. - И отвел, как школьника, до распахнутой Калитки.
- Не знаешь ты, - лепетал Федянька. - Ты у-узнаешь…
- Узнаю, - сказал Дунин и крутнул ему ухо на прощанье.
Зинка плакала. Она вышла на свет, падавший из кухонного окошка ярким пятном, и плакала беззвучно, потерянно. Слезы лились по щекам двумя блестящими ручейками, она не вытирала их и казалась еще ничтожней и красивей в своем ничтожестве. Дунин громоздился над ней беспомощной глыбой и тяжело молчал. Зинка плакала, ожидая. Постояв молча, он взял чемодан и пошел в избу. Зинка покорно поплелась сзади.
В передней было сумрачно. Свет из кухни показывал пустую детскую качалку и неразобранную супружескую кровать. О звездах говорят, не дошли еще до кровати-то.
Дунин поставил на лавку чемодан и прошел к детской качалке. Он так и не увидел Наташку, по карточке только знал. Родить сумела, а сберечь не смогла, сколько ни наказывал.
Дунин открыл чемодан, достал поллитру "Особой" и шоколадку. Шоколадку отнес в качалку и положил на подушку, водку поставил на стол.
- Выпьем за встречу-то долгожданную, - предложил Зинке.
Зинка всхлипнула.
Дунин выпил всю поллитровку, стал отдыхать. Опьянеть не опьянел, а тяжело как-то сделалось и скучно. Съел две луковицы, пожевал корочку хлеба, закурил. Зинка разобрала постель и сидела на кровати в одной рубашке, распустив по плечам пенные волосы. Дунину стало тоскливо.
- Не сеют еще? - спросил он первое попавшееся.
- Вы-выехали, - давясь, выдохнула Зинка.
Дунин встал, вышел на крыльцо. Ночь уже кончалась. Небо за хлевом побледнело, звезды съежились и мерцали слабыми искорками, перекликались в разных концах петухи. Дунин бросил окурок в лужу, послушал его короткое шипенье и отправился в поле.
За околицей села, у жиденькой лесополосы стоял серой тенью дощатый вагончик бригадного стана. Знакомого флажка над крышей не было.
Отставали ребята.
Дунин нагнулся и зачерпнул в горсть мягкой прохладной земли. Помял, понюхал. Навоз, видно, опять сожгли, не запахали. Разбрасывают по зяби, а перепахивать им дядя станет. Время только ведут. По парам надо, а по зяби - минеральные.
Под вагончиком из вороха соломы торчали тонкие ноги в сапогах. Дунин нагнулся, потянул за сапог и бросил: из соломы поднялась знакомая воробьиная голова в мохнатой большой шапке.
- Федянька?! - удивился Дунин.
Федянька выкатился из-под вагончика, вскочил, торопливо отряхиваясь от соломы. Он был в грязных штанах и в замасленной до кожаного блеска фуфайке, от которой пахло землей и мазутом. Хахаль. Снял костюмчик-то.
- Ты же учетчиком был? - спросил Дунин.
- Б-был, - сказал Федянька, все еще отряхиваясь и не глядя на Дунина. - Будешь тут с вами. Ушли все, ссслужат, а сеять не-некому.
- Ты не юли, - сказал Дунин, взяв его за плечо. - Ты не бойся, бить я тебя не буду.
- Би-ить? Спасибо! - всхлипнул от обиды Федянька. - Два года не виделись, а он ухи рвет…
- С радости это я, - рассердился Дунин.
- Свинья-а! - заплакал Федянька. - Четвертый ме-месяц за женой его хожу, а он за ухи… с-скотина… Стыда в тебе нет.
- Почему? - растерялся Дунин.
- Потому. Извелась она, Зинка-то, измаялась… де-девчонку схоронила и как шальная ходит…
Дунин облегченно вздохнул, тихо засмеялся.
- Места не найдет… День работаю, ночь ее караулю, развлекаю…
Дунин качнулся и горячо прижал вздрагивающую грязную фигурку. Федянька благодарно прильнул к нему. Такой худенький, слабый и преданный.
Потом они сидели рядом на соломе, успокоенные и близкие, и Федянька рассказывал о работе. Дунин курил, слушал, иногда переспрашивал.
- У Суходола опять ячмень станете сеять?
- Ячмень. Мы там бобы в прошлом году сеяли.
- А навоз чего сожгли? Химию требуем, а добро под носом портится. Пары надо оставлять, по парам разбрасывайте и запахивайте. Земле надо отдых давать, кормить.
Федянька вздохнул.
Занималось уже утро. Над белесым дымящимся полем висели груды облаков, звенели жаворонки. Они, наверно, уже видели солнце.
Дунин попрощался с Федянькой, поцеловал его в красное припухшее ухо и пошел, покачиваясь (хмель все-таки взял свое), домой.
Зинка лежала на кровати, подушка была мокрая от слез. Дунин сел рядом и погладил жену по растрепанной голове. Зинка не пошевелилась.
- Не на гулянье же я - на службе, - сказал Дунин.
Зинка не отвечала.
- Красивая ты у меня, - сказал Дунин. - Красивая и дурная. Под суд чуть не угодил из-за тебя. Бате спасибо, отпустил, а то бы сам ушел.
Зинка медленно поднялась, села на постели и уставилась на мужа. Упрек, боль, жалость стояли в ее глазах. Дунин смутился.
- Я ходил к Федяньке, - сказал он глухо. - Федянька меня простил. Слышь?
- Слышу. - Льдисто-голубые глаза Зинки оттаивали, согревались, теплели.
- Наташку-то я во сне видел, - сказал Дунин. - И тебя с ней видел. Будто сидишь ты у окна и кормишь ее грудью.
В горячих глазах Зинки плеснулась короткая радость и боль.
- Ты шоколадку съешь сама, - попросил Дунин. - В прошлом году еще купил, берег. Чего уж теперь… Ты съешь.
- Мы вместе, - прошептала Зинка и ткнулась лицом в его грудь.
На другой день Дунин собрался уезжать обратно. Зинка глядела на него неспокойно, жадно.
- Весенняя поверка у нас, - объяснил Дунин. - Людей мало.
Зинка отчаянно глядела на него и молчала.
- Вот что, - сказал Дунин, вороша рукой ее шелковые легкие волосы. - Трудно тебе, я вижу. Красивая ты, молодая - и одна. Федянька парень хороший, честный, а если другой утешать придет, если не Федянька?..
- Не знаю, - сказала Зинка, краснея. - Истосковалась я. Когда Наташка была, можно было, а сейчас как монашка… Сделай что-нибудь, Вася!
- Ладно, - сказал Дунин. - К моей матери переедешь, я говорил ей. А тебя я сейчас обстригу на всякий случай. Чтобы не заглядывались.
Зинка охнула и схватилась за голову.
- Ничего, - сказал Дунин. - На работу в платке походишь, а потом отрастут. К моему приезду.
Зинка залилась беззвучными слезами и стала искать ножницы. Она любила своего Васю.