VI
Ночь была светлой, лунной, но луна вдруг сорвалась с неба, покатилась и пропала, а небо стало пустым и серым.
Зоя Андреевна проснулась, чувствуя головную боль, за окном чуть брезжил рассвет, и спала она… сколько же она спала?
"Бабы! - звенел в голове хмельной голос Евдокии Михайловны. - Она зонтик мне подарила, зонтик! Теперь вы меня не удержите!" А прямо в глазах плясала румяная и нарядная Алена:
Я иду, они пасутся,
Лейтенанты на лугу,
Тут уж я уж растерялась,
Я уж, я уж не могу!
Вероятно, это конец праздника, а начало было несколько чопорным, официальным и хорошо запомнилось. Каштанов сказал короткую праздничную речь, потом выступила Евдокия Михайловна и все время говорила, обращаясь к ней, а колхозники, особенно пожилые женщины, часто прерывали речь аплодисментами. Венька, то есть Вениамин Петрович, выступил вслед за Евдокией Михайловной и от имени колхозников заверил, что они постараются работать так, чтобы прийти к коммунизму досрочно. Он провозгласил первый тост, и ему весело захлопали, а потом все встали, и над столами вспыхнул искристый хрустальный звон рюмок и бокалов.
Она старалась не пить вовсе, никогда она не чувствовала особого расположения к спиртному, но не выпить первую стопку было бы просто неучтиво, а потом провозгласили тост и в ее честь, а потом подходили чокнуться знакомые, и каждый просил пригубить хотя бы. А знакомыми были все - весь хутор.
Каштанов, помнится, уехал в двенадцатом часу, он еще показал на часы, когда колхозники стали протестовать, и заверил, что приедет завтра на второе торжество, - если уж праздновать, так праздновать все сразу. "Какое торжество?" - не поняла Евдокия Михайловна. "И не менее важное, - сказал Каштанов. - Закружилась ты с хлопотами, забыла, ну-ка вспомни, вспомни!" И Евдокия Михайловна вспомнила и обняла сидящую рядом Зою Андреевну. "Памятную плиту на могиле будем ставить", - сказала она. И опять хуторяне захлопали в ладоши, загомонили, и кто-то сказал напыщенную речь, смысл которой сводился к тому, что праздники нужны и живым и мертвым, поскольку мертвые живут в наших сердцах.
Завуч восьмилетней школы это говорил, вспомнила, именно он это говорил. Видимо, тоже захмелел, потому что, когда их знакомили, он производил впечатление основательного человека и потом интересно рассказывал ей о поисках, которые он вел со своими учениками, выявляя имена погибших при освобождении хутора. Больше года они вели переписку с военкоматами, штабами, Министерством обороны и сослуживцами павших, пока не выяснили имена всех девятнадцати человек.
Все прочее праздничного вечера спуталось. Расходились, кажется, во втором, если не в третьем часу ночи, были еще танцы, очень смешные и трогательные неумелостью танцоров, и пляски. Плясали не лучше, но старательней, добросовестней, будто работали. Впрочем, работали хуторяне куда красивей и непринужденней, а веселиться не умели долго, больше сидели за столом и пили, ели, говорили кто что.
- Ох, жива ли я, господи? - послышался страдальческий голос Евдокии Михайловны. - Зоенька, милая, ты живая? - И заскрипели тонко пружины старого дивана.
Значит, Евдокия Михайловна положила ее в свою кровать, а сама легла на диване.
- Чуть-чуть, - сказала Зоя Андреевна. - Анальгину бы, что ли, голова разламывается.
И вспомнилось, что домой их провожала почти вся колхозная компания, и здесь, дома, Евдокия Михайловна выставила ящик с шампанским и несколько бутылок коньяку, а закусывали тортами и конфетами. Никогда Зоя Андреевна не пила столько и никогда не предполагала, что способна к этому.
- Ох, господи, - стонала Евдокия Михайловна. - Как только утроба не лопнула! Никакого ума нету, постарели, а ума нету.
С охами и стонами она поднялась, нашарила выключатель на стене, свет больно ударил по глазам, Зоя Андреевна зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела: Евдокия Михайловна стоит босиком на затоптанном полу и вокруг нее лежат стулья, бутылки, коробки от тортов, пустой ящик. А Евдокия Михайловна глядит на этот разгром и качает головой:
- Ну развернулись мы, ну дали! Будто Мамай прошел…
И в голосе ее было удивление и восхищение, и стояла она в комически важной позе, уперев руки в бока, и разглядывала свою квартиру серьезно, будто впервые ее видела. И пожалуй, впервые видела такой, потому что всегда отличалась хозяйственной бережливостью, скромностью, стремлением к порядку.
- Не таблеток нам, а рассолу, - сказала она в раздумье. - Да поядреней надо, да ковшом! Как мужики с похмелья пьют.
И, охая и постанывая, собралась, сходила в погреб и принесла в ведре капусты. Закрыв ведро марлей, сцедила в большое блюдо рассол, разлила в кружки и подошла к кровати:
- Будем здоровы, подруженька!
Рассол был крепкий, ароматный, не очень холодный. Зоя Андреевна сразу почувствовала себя ясней и решила вставать.
А Евдокия Михайловна уже убирала квартиру, замывала пол и радовалась, что коньяку выпили немного и шампанского осталось две бутылки, - видно, сыты уж все были, вот бабы и спрятали за комод.
Когда рассветало, пришла с фермы Алена, прямо в халате и с подойником, - как она поднялась в такую рань, как смогла работать?! - и потребовала рюмочку.
- А председатель мой лежит, - сказала она. - Весь день будет теперь хворать. Ну и хлипкую молодежь мы воспитали!
Евдокия Михайловна уже приготовила завтрак и усадила их за стол. После стопочки они совсем поправились, и Евдокия Михайловна, поскольку во всем любила порядок, стала выяснять, почему так много пили.
- Веселиться не умеем, - сказала она. - Работаем как лошади, а выпрягут нас, пустят на луг, и не знаем, что делать. Поглядим на молодежь, как на жеребят, поскачем рядом, ан нет - не жеребята, прошло время. И опускаем морды к столу - пить да есть.
- А я плясать люблю, - сказала Алена. - Неужто плохо пляшу?
- Плохо, - сказала Евдокия Михайловна. - Топаешь без толку, визжишь, руками машешь. На молотьбе ты, что ли?
Алена огорчилась и, желая переменить разговор, вспомнила, что видала во сне черную корову. Это - к печали.
- Да ладно, - махнула рукой Евдокия Михайловна, - какая у тебя печаль! Глядишь каждый день на коров, вот и пригрезились.
Зоя Андреевна рассказала свой сон, и обе они, Евдокия Михайловна и Алена, неожиданно встревожились и серьезно стали спрашивать, не появилась ли луна потом, после того как пропала, а когда узнали, что не появилась, осталось пустое серое небо, в один голос заверили, что это не к добру, надо ждать какой-то большой неприятности.
- Ну, ты не беспокойся, - сказала Евдокия Михайловна. - Нынче воскресенье, а праздничный сон - до обеда. Если не сбудется до обеда, значит, никогда не сбудется. Давайте собираться. Скоро каменную плиту привезут, и пойдем на могилу.
VII
День выдался солнечный, ясный. Легкий морозец только бодрил и румянил щеки, снег под ногой хрустел весело, звучно, а по улице шли парами и группами нарядные хуторяне - все к правлению колхоза, возле которого стояли райкомовская черная "Волга" и рядом с ней грузовик с откинутыми бортами, убранный кумачом и зелеными сосновыми ветками.
Когда они подошли к правлению, грузовик уже уехал, и за ним потекла толпа. Райкомовская "Волга" осталась на месте - Каштанов ожидал их.
- Поедем или лучше пешочком? - спросил он после приветствия.
- Лучше пешком, - сказала Зоя Андреевна, прижимая к груди цветы и дыша на них: не прихватило бы морозом за время дороги.
Евдокия Михайловна ее поддержала.
- Не такие уж мы старые, - сказала она.
- Я подумал, что после вчерашнего… Крепко мы загуляли.
Если бы он знал, что было после его отъезда!
- У меня покойник любил, - сказала Евдокия Михайловна, - после праздника по ведру рассолу выпивал. Ну, немного ему привелось гулять.
Зоя Андреевна сказала, что ее Миша не пил и любил цветы. Сколько уж лет она ездит на могилу, а столько цветов не привезла, сколько он подарил ей за четыре года совместной жизни.
- А я отца не помню, - сказал Каштанов. - Он на третий день войны ушел и не вернулся.
Холм братской могилы за околицей хутора, как и писала Евдокия Михайловна, был насыпан выше и обложен дерном - это было заметно, несмотря на снег, по четким граням, которые образовали несколько вытянутый прямоугольник. Плита была уже уложена и, как полагается в таких случаях, закрыта полотном. Две женщины сметали варежками следы, которые натоптали на снегу мужики, устанавливавшие плиту.
Могильный холм окружали плотной толпой хуторяне, но они сразу расступились, давая дорогу, и Зоя Андреевна, не дожидаясь официальной церемонии, подошла и, поклонившись, положила у края плиты свой букет. По толпе прошел молчаливый вздох.
Ярко, броско горели живые цветы на белом снегу. И эта горячая яркость среди холодной белизны напомнила о самом важном, самом главном, что было и есть в человеческой жизни.
Каштанов снял шапку и, склонив голову, начал тихо говорить. Он волновался и говорил вполголоса, но стояла такая тишина, что не только слово, даже короткий вздох был слышен в этом живом застывшем безмолвии.
- Хутор, за который вы пали, - говорил он, обращаясь к земле, - поднялся из пепла, вырос, и он станет еще краше, потому что мы помним вас, помним о том, что за него, за нас, за землю нашу вы отдали все, что могли. Мы, живые, не забудем этого. Сегодня мы всем хутором пришли к вам, чтобы сказать слова вечной памяти и заверить, что земля, за которую вы пали, будет всегда свободна…