Буран и Злодей стояли "валетом" и ели из саней друг друга семенной ячмень. От рождения они его не пробовали, летом - трава, зимой - солома, а вот теперь хрупают пахучий ячмень. Все равно как пряники для нас с Васюком.
Николай Иванович берег этот ячмень с самой посевной, два мешка держал под замком у завхоза - только для обучения быков. И вот сегодня принес полведра и велел, чтобы раздавал я, Васюку запретил. "Ты только обучаешь, - объяснил он, - а ему на них работать, хозяином быть: он их трудиться заставляет, колотит иногда, но он же их и милует, награждает - тут политика!"
Николай Иванович лежал на траве, глядел в небо, где застыли белыми сугробами редкие кучевые облака, и говорил, что труд создал человека, но в этом не одни приятности были. Пока из дикой обезьянки с хвостом получился человек, много она хлебнула горюшка. Да и человеком не меньше, а пожалуй, больше. Ведь у человека разум появился, он соображает, и вот с этим своим соображением делает иногда не то, что ему хочется, а то, что надо. Быков вот жалко выхолащивать, а надо: всю силу они должны отдавать работе, только одной работе и ничему больше. Или война. Противное дело, гибельное, а воюем - надо!
Николай Иванович со вздохом поднялся, помассировал раненую левую руку с намертво сжатыми в кулак пальцами, потом оправил солдатскую гимнастерку под ремнем и вытер травой пыльные сапоги.
- Разболтался с вами, а надо еще на пары съездить, на сенокос… Давайте договоримся так: сегодня вы гоняете до вечера поодиночке, а завтра запряжете парой. Тоже в сани, на колесах они вас разобьют. У завхоза возьмите еще полведра ячменя и давайте понемногу, как награду - понятно?
- Понятно, - сказал Васюк уже в спину ему: Николай Иванович торопился навстречу Клавке, которая вела в поводу его Визгушку с забинтованной ногой.
И бинт нашла для лошади, и ведет сама, - наверно, у них получится вскорости настоящая любовь.
Я стал надевать просохшие штаны и рубашку.
- Эх, ёкарный бабай, все знает, голова как сельсовет! - Васюк покачал своей рыжей, давно не стриженной головой, глядя вслед Николаю Ивановичу. - А мой братка Мустафа ничего не знает, один кнут. Зачем кнут, когда голова есть?
Васюк любил старшего брата, но относился к нему покровительственно, как если бы тому было не двадцать лет, а тринадцать, как Васюку.
В нашей деревне они появились в начале прошлого лета, Мустафа еще был в солдатской одеже и ходил, опираясь на палку, а Васюк и тогда был такой же - низенький, коренастый, цепкий, как клещ, смелый. И уже тогда хорошо говорил по-русски.
Он тут же перезнакомился с нами, подавая каждому руку, и сказал, кивнув на Мустафу, который хмуро сидел на крыльце в ожидании управляющего:
"Вот братку привел, хочу на работу пристроить. Возьмут? В колхозе - трудодни, а у вас хлеб дают на карточки".
Мы, школьники, тоже пришли к управляющему, чтобы на время каникул он взял нас на работу. В Мустафе мы не видели соперника, а вот Васюк… Пошлют его на сенокос - и кому-то из нас лошади не достанется.
"А драться ты умеешь?" - спросил я его.
"Умею, - сказал Васюк и треснул меня по уху. Я упал. - Еще?"
"Еще", - сказал я и, вскочив, кинулся на него.
Нас разняли, вытерли Васюку разбитый нос, и с тех пор мы подружились.
- Ты зачем тихо смеешься? - спросил Васюк. (Это улыбку он так называет - тихий смех.)
- Вспомнил, как мы знакомились.
Васюк тоже "тихо засмеялся", обнял меня, и мы пошли к волам, которые давно съели ячмень и, облизываясь, поглядывали на нас.
До вечера Злодей поломал две пары оглобель, а Буран разодрал на мне штаны - не везет мне со штанами! - и мы пустили волов пастись.
Утром дело пошло быстрее. На сани мы поставили тележный ящик, набросали в него земли и запрягли волов парой. С грузом да еще на санях им было тяжело, они выворачивались из ярма, но мы связали им хвосты и секли нещадно в два кнута. Ничего не добившись, показали ведро с ячменем. Волы пошли. Видно, у них появился рефлекс, про который говорил Николай Иванович.
И до обеда они ходили как миленькие. А потом я как хозяин наградил их ячменем, мы сбросили груз с саней и до вечера катались по улице, не боясь задавить кур и малых ребятишек. Клавка хотела даже послать нас за свежей соломой для изолятора, но тут подъехал Пашка на своей бандуре и сказал, что давно хочет чем-нибудь услужить ей. Хоть соломы, хоть дров, хоть куда готов!
Правильно Николай Иванович его назвал - подлец. Сам зимой бросил Клавку, а когда она с Николаем Ивановичем подружилась, опять стал к ней липнуть.
III
Васюка от меня взяли на комбайн, и в среду я остался один.
- Справишься, - сказал Николай Иванович. - Они уж семилетку окончили, теперь переходи на колеса, и будет им среднее образование. Среднее специальное.
Николай Иванович мечтал поступить в техникум и поэтому часто говорил об учебе. А мне наяву мерещились машины, и я считал, что волы сейчас не учатся, а проходят обкатку - как новые двигатели.
На эту обкатку потребовалось еще три дня, потому что моим двигателям мешали оводы. Новую, хорошо смазанную бестарку они везли легко и были спокойны, но вот налетал овод, и они приходили в ужас: мигом задирали хвосты и мчались сломя голову в тень или в воду.
Особенно страшно, когда они бегут в тень. Открытая скотобаза, конюшня, тесный хлев или изба с отворенными сенями - дуют с бестаркой во весь мах и ничего больше не видят. Мы раздавили клушку с цыплятами, вышибли дверные косяки в кузнице и в четверг вечером разбили колесо и согнули заднюю ось у бестарки. А в среду я опять побывал в пруду. Бестарку дед Кузьма сколотил крепко, как лодку, и я плыл в ней под восторженные крики ребятишек с обоих берегов. Сонный Мустафа визгливо спрашивал от конюшни:
- Плывешь?
- Плыву!
- Ну, плыви.
Вечером я приходил домой весь в синяках, грязные ноги саднило и жгло от цыпок, особенно когда их помажешь кислым молоком, правая рука дергалась, пока из нее не вынешь прикипевший к ладони кнут. Не человеком тут, а опять обезьянкой с хвостом станешь, зверем каким-нибудь.
Когда отремонтировали бестарку и сменили сломанное колесо, я уехал в степь, подальше от деревни, и целый день летал там под жужжанье оводов. Исполосованные спины моих двигателей были залиты креолином, оводы не садились на них, но волы все равно строчились и сатанели, едва заслышат жужжанье.
Вечером, когда я возвращался домой, меня догнал Пашка, который вез в кузове солому, а в кабинке - Клавку. Сладились, видно, опять, схлестнулись. Пашка долго сигналил, требуя уступить дорогу, но я не уступил и зажужжал, как десяток оводов. Быки сразу бросились вскачь, полуторка отстала. Вот так тебя, хромой черт!
Я жужжал не переставая, хлопал кнутом и оглядывался, ликуя, - не догонит, не догонит!
У конюшни, когда я успокоил и остановил волов, Пашка догнал меня. Он подъехал смущенный, остановил машину рядом с бестаркой и вылез из кабины. С другой стороны, хлопнув сердито дверцей, выскочила Клавка и сразу бросилась к моим волам.
Пашка подошел ко мне и снисходительно похлопал по плечу:
- Здорово ты их раскочегарил, хвалю! Мне даже завидно.
- Махнемся?
- Это ведь машина, не кнутом махать.
- Что же ты отстал?
- Вот колечки сменю, карбюратор новый добуду, тогда…
- А прокатиться дашь?
- Теорию сначала надо выучить. Теорию и правила движения. Если не терпится, вон под сиденьем книжка, возьми.
Полуторка хлопала и стреляла на подсосе, будто задыхалась после быстрой езды. Как мои волы. Нервный Злодей дышал часто и коротко, Буран отфыркивался и тоже быстро носил боками. Видно, поэтому Клавка так придирчиво их осматривает. А может, только делает вид, что осматривает, а самой стыдно, что опять с Пашкой ее увидели. Узнает Николай Иванович, и пропала ее настоящая любовь.
Я приподнял облезлое сиденье полуторки - как приятно здесь пахнет бензином, железом, маслом! - и достал из-под ключей захватанную, в мазутных пятнах книжку: "Грузовой автомобиль "ГАЗ-АА". Теория! Теперь я не выпущу из рук эту теорию, пока не выучу от корки до корки.
- Ты что, соревнования устроил? - закричала, налетая на меня, Клавка. - Ишь какой шофер выискался! Вот возьму кнут да так всыплю, что спина мягше брюха станет! Шофер! А холки у быков ты глядел? Обе холки сбиты, паразит ты непутный, пенек горелый!..
И унеслась, как быстрая майская гроза, даже не взглянув на Пашку.
Это она на себя злится, ведьма. Поехала по старой памяти, не утерпела, а теперь боится, что Николаю Ивановичу скажу. Сама ты пенек горелый, глупый, такого мужика на Пашку променяла!
- Давай распрягать, - сказал Пашка, забираясь в кабину. - Мне завтра рано в город, повезу первый хлеб государству… Сердита, а? - Он сыто ухмыльнулся вслед Клавке. - Не робей, она добрая, мягкая местами.
Пашка газанул, полуторка выстрелила несколько раз и укатила за Клавкой к ветеринарному изолятору. Какой-никакой, а шофер. Завтра вот в город поедет…
Я спрятал книжку за пазуху и выпряг волов. Это ведь не лошади, много возиться не надо: выдернул крайние занозы из ярма - и вся недолга.
Подошел Мустафа и спросил, почему так дышат быки. Я сказал, что они бежали наперегонки с полуторкой и обогнали ее.
- Дурак, - сказал Мустафа.
- Это им экзамены, завтра - на работу. Деготь есть?
- В крайней станке.
Я принес ведро с дегтем и написал на заднем борту бестарки:
"МУ-2"