Но ведь всему на свете когда-нибудь, да приходит конец. Вот и зябким февральским утром двор проснулся, неполитый и неметёный, уставился в низкое свинцовое небо заспанными глазницами мутных окон, а дворника Аббаса нет… и только бессердечный норд сердито хлопал незапертой створкой тяжёлой двери в гулком, насквозь продуваемом пустом парадном…
Прошёл, должно быть, месяц, когда потускневшая и разом подурневшая Азиза (что ж, горе никого не красит) собралась и надолго, на много лет, покинула отчий кров. Куда укатила – никому не ведомо. Уже год спустя прошёл по улице слушок, будто осела она где-то в Средней Азии, а кто-то даже уточнил: в Самарканде пристроилась к какому-то живому хлебному делу, хорошую, звонкую монету зашибает.
Переменился Назим. После ареста отца сразу посерьёзнел, стал немногословен (видать, стыдился), пропадал теперь целыми днями на старой рыночной площади в мастерской у жестянщиков, терпеливо учился прибыльному ремеслу.
И только "мадам дворник" даже получасом не стала почивать меньше. В нечастые минуты просыпа копошилась у себя в коморке; ходили к ней какие-то невежливые люди, перебирали подолгу мятые рубли, как-то жила и она.
Уже после того, как отменили хлебные карточки, пронеслась по улице скорая дурная весть, будто крупно прогорела Азиза на нечистом, но изобильном своём промысле, да и получила в подарочек от прокурора доброго срок богатый… Господи, и чего только люди не болтают! И ведь не лень день-деньской языками чесать, перемывать чужие косточки, ворошить не свои скорбные дела, – да всё и попусту!
Она возвратилась – как угадала – накануне материной кончины, и супруг при ней: небольшого росточка, худощавый, выцветшая тюбетейка на голом смуглом черепе, без правой по локоть руки. Встретишь их вдвоем в поздних сумерках и не разглядишь толком, что муж, – больше смахивает на дородную мамашу с сыночком заморышем.
Оплакала, откричала Азиза, да и вселилась основательно в старую отцовскую двухкомнатную квартирку. Назим с сестрой ни ругаться, ни делиться не стал, но только не дождался сороковин, а сразу после седьмого поминального дня перебрался в общежитие какого-то завода, сумел договориться. Но скучал по ребятам, забегал на неделе. Во двор, однако, старался не заходить: постоит с пацанами на улице возле парадного, покалякают о том о сём, обсудят последнюю игру "Нефтяника", а то и по бутылочке-другой "Бархатного" у палатки Мамеда на углу Искровской – да и обратно к себе, в общагу. Понятное дело, тосковал. Уйти из такого двора – это такая потеря. Всё равно что уехать из такого города…
После сорокового дня Азиза умело и разом, в какую-то неделю, распродала весь скарб, что скопился за долгие годы по углам бывшего дворницкого жилья. Торговалась с умом, много не запрашивала (откуда сейчас у людей?!), но и за бесценок ничего не отдала, да и высвободила скоренько обе комнаты. Спали с мужем на полу, побросав матрацы. Соседей, проходящих в обеденные часы мимо их окон, не дразнили пряные ароматы. Сидели на хлебе, зелени и дешёвом остро пахнущем сыре, запивая чаем. Соседки шептались, что копит Азиза денежки, одна к одной, для важного какого-то дела.
Прошло ещё немного времени, и она уже бойко орудовала на дальнем, открывшемся недавно рынке… мясником. Рано утром, ещё засветло, спешила на работу, возвращалась поздно вечером, смертельно усталая. Супруг ожидал её, как правило, в одной и той же позе: сидя бочком на широком подоконнике, в голубой выцветшей солдатской майке, в наброшенном на плечи потёртом бостоновом пиджаке, правый пустой рукав аккуратно заправлен в боковой карман. На макушке неизменная во все времена года, как потрёпанный флаг на некогда грозном флибустьерском судне, линялая плюшевая тюбетейка.
Однако ни у кого не повернулся бы язык назвать калеку нахлебником при добытчице-жене. Крутился, как мог, и он. Проворная супруга выхлопотала-таки мужу заброшенный с послевоенных лет павильончик, прямо через дорогу. Управлялся муженёк на удивление ловко: весело шлёпали о мраморный прилавок брикеты мороженого, день-деньской пузырилась в стаканах ледяная недослащенная газировка, крошечное облачко влажного тумана призывно струилось из тёмного горлышка лихо откупоренной бутылки свежего пива, магически приковывая вожделенные взоры жаждущих. Жизнерадостно отстукивала дробь обильная мелочь об истёртое дно плоского фанерного ящичка – не к лицу мелочиться мужчинам из-за копья, то и дело цокали языками сердобольные клиенты, жалея инвалида…
И надо же такому случиться, что этот человек, показавшийся поначалу угрюмым и нелюдимым, прослыл вскоре в округе шутником. У продавца Адиля и вправду шуток и "номеров" невпроворот: на каждое время суток, на любую публику, под любое настроение. Но под самое шумное развесёлое веселье-гулянку припасена забава совсем иного рода, можно сказать, избранная, всем хохмам хохма, – ну и шутник этот Адиль, ну и весельчак, это надо же придумать такое!
В неприютные зимние сумерки набивались в его хмельной задымлённый раёк великовозрастные бездельники со всех окрестных улиц: гоняли мальцов за водярой, у хозяина закусочка завсегда припасена, ну, и пиво с кипяточком. "Грелись". Не обходилось, конечно, без развлечений. Вот тогда-то развесёлый хозяйчик, душа лихой компании, выдавал свою фирменную штучку под названием "водка даром".
Осмотрись как следует вокруг, и взгляд наверняка отыщет разнесчастного бедолагу, пропадающего ни за грош и без него же в худом кармане. Уже давно не ждущего от жизни ничего хорошего, не томимого более ни одним из былых желаний. Кроме, пожалуй, одного – напиться. Да так, чтобы на самом зловонном донышке мутного тепловатого полусна отдалить, пусть ненадолго, пусть на чуть-чуть, жестокие призраки блеклой опаскудившей яви… частенько выступал в этой жалкой роли Тофик, непутёвый муж почтальона Зейнаб.
"Я добрый, – вещает предводитель местных кайфовистов, – я сейчас, может, самый добрый человек на всём белом свете! В этот холод собачий, при такой дороговизне даром водкой угощаю, целых сто грамм (да ещё подмигнет, – сталинских!), как мужчина говорю, не обманываю, честью клянусь! Мы же с тобой, брат, фронтовички-инвалиды, пей, родной, на здоровье! Знай, солдатская душа не скупится. Не для того мы маму этого сукиного сына Гитлера плакать заставили, не для того! Но и ты уважь, выпей сначала для аппетита минералочки (подмигнул красномордому детине и тянет ладонь – бей пять!). Вот, специально для тебя, персонально, бутылочку "Бадамлы" открываю, берёг для такого случая. Клянусь, целую неделю охлаждал, льда не жалел (взрыв хохота: ну и даёт, вот сыплет, настоящий артист, комик, настоящий Аркадий Райкин!), потерпи-потерпи, открываю, не жалко… но чтобы всё честь по чести, как у настоящих мужчин, до самого донышка, залпом… ну как, по рукам?!" – и тянет из-за стойки мокрую ладонь, ожидая ответного шлепка. Давай, бурчит Тофик, сконфуженно потирая недельную щетину мелко трясущейся рукой. Но и это ещё не всё, ибо, как и у всякой игры, существуют и здесь свои непреложные правила. И вот уже какая-то вертлявая шестёрка скоморошьим жестом услужливо распахивает уютно запотевшую изнутри дверь – и калека, слышно скрипя протезом, пробирается сквозь раззадоренную толпу на вьюжную сумеречную улицу.
А Адиль уже бросает мальцам по тряпке: "Эй, протрите-ка экран получше, цветное кино смотреть будем, производство киностудии "Адиль-фильм", для членов клуба – бесплатно!" Публика заходится от восторга.
…Потерпите, остаётся совсем уже немного: повернуться сутулой спиной к бесчеловечному норду, ухватившись слабой потной ладонью за ледяную металлическую рукоять, чтобы попытаться хоть как-то устоять под его свирепыми порывами и испить, не отрываясь, пятьсот граммов колючей, леденящей, кажется, саму живую душу, жидкости, режущей изнутри глотку крупным наждаком…
Как описать неровные толчки жалкого небритого кадыка, судорожное подёргивание дряблых щёк, белого, заострившегося, как у мертвеца, носа, какими словами передать потерянное выражение неживых глаз, когда несчастный приподнимает багровые припухшие веки?!
…Если не случалось никогда видеть такое, будем считать, что вам всё-таки не всегда не везло в этой жизни.
Пока не улеглась всегдашняя суета с похоронами, третьим и седьмым поминальными днями, традиционными четвергами вплоть до завершающих сорока дней, люди и не разглядели, как следует, Азизу. Да и что разглядывать-то особо: вся в чёрном, копна обильно поседевших, пожалуй, раньше положенного срока, волос охрипший, видать от плача, низкий резковатый голос, да ещё налитые кровью глаза навыкате с жёлтыми, чуть мутноватыми, белками. Оно и понятно: плачет, бедняжка, убивается целыми днями, мать ведь родную схоронила, шутка ли сказать.
И лишь одно бросалось в глаза сразу, было непривычно, а потому шокировало соседок, – курила. Но вот отошли, убывая, скорбные ритуалы. И оказалось, что хрипота в голосе своя, давняя, шла из самой утробы. Выпученные белки подёрнулись кровавой паутинкой, похоже, давно, и только волосы, длинные, густые, окрашены теперь хной в сочный медный цвет – как петух на голову сел. Да ещё ярко подкрашены ею же крепкие неженские ладони и стопы коротких толстоватых ног, когда выставляет их погреться на солнышке, опасно балансируя массивным задом на низеньком табурете.
Да, изменилась, сильно изменилась Азиза, что и говорить: ведь какая была раньше надменная да смешливая, а без-заботна-я-я-я!.. Пёстрой легкокрылой бабочкой порхала над многотрудной жизнью исстрадавшихся людей, граждан великой страны, втянутой в кровавую жесточайшую бойню.