- У них рождаются дети, - глядя мне прямо в глаза, прошептала она тогда, много лет назад, и я содрогнулся от посетившей меня впервые мучительной жалости, представив себе этого ребенка, рожденного от слияния двух враждебных миров, стихий, изначально поставленных друг против друга - это самое противостояние которых составляет сущность мироздания. Представив разрывающие неизбежно хрупкое тельце и душу силы, сплетшиеся в смертельной схватке внутри и рвущиеся наружу через живую и нежную плоть, до которой им нет дела. Представив смертельный и сладкий ужас ее зачатия матерью - я почему - то был уверен, что ею была земная женщина; боль и снова ужас - но неизмеримо больший - при родах, и после них, когда кормила она грудью это маленькое, но от самого рождения вечно чуждое всему, что ни есть вокруг, существо, глядящее на нее нездешним своим взглядом - печальным и отрешенным. Представив отчуждение сверстников, никогда не принимавших ее в свои игры, подозрительность и враждебность их родителей, запрещавших своим детям водить с нею дружбу, холодность молодых людей, предпочитавших ей понятных и простых девиц человеческого рода; никто конечно же не мог догадаться о ее происхождении - если не знал от нее самой - но вряд ли она была с кем - то слишком откровенна на сей счет; более того, я содрогался, представив, как стала известна эта страшная истина ей самой - неважно, сказала ли то мать, по слабости или неразумию, явилось ли то в озарении - так или иначе, подобная правда о себе легко могла свести с ума того, кому открылась - и, вероятно, свела - таки, и только могучая сила, заключенная в хрупкой живой оболочке, держала теперь в повиновении свое земное воплощение, не давала ему распасться в разрушительном урагане безумия.
- Так я прожила много веков, - сказала она мне тогда, словно поняв мои мысли, - смерть от старости мне не грозила, как ты понимаешь… - она криво усмехнулась. - Так что заработать на этот ваш хлеб, который необходим и мне тоже, я всегда могла… - снова ухмылка, на сей раз бесстыдная: - Были времена, когда большие вельможи бывали у меня - и, обезумев от страсти, ползали предо мною, лобзая кончики пальцев моих ног…
Мой взгляд, вероятно, стал вопросительным, и она вдруг снова смутилась:
- Не веришь… А между тем так и было…
- Верю, - не без труда разлепил я непослушные от долгого молчания губы, - только хочу понять - что же изменилось с тех пор?
- С тех пор во мне начало появляться все больше и больше… - человеческого… - оно в последнее время вдруг стало брать верх над, казалось бы, неизмеримо более могучей и великой силой тьмы, что управляла моими поступками, глядела моими глазами, владела моими губами и языком, - снова бесстыдно ухмыльнулась она, - которыми многие были обращены ко… злу, как ты, наверно, считаешь.
- Конечно, ко злу, - начал было я, - ибо сказано:…
- Послушай, это сейчас не имеет никакого значения, - прервала она, и я вдруг осекся, будто она имела надо мной власть - запретить мне говорить речи, которые не могли мне запретить пытки и стены темниц.
- Никакого, - задумчиво говорила она, как бы и не мне, а тяжелой толще ночной тьмы у меня за спиною, - им было хорошо со мной, хорошо, мы… мы любили… любили… - снова повторяла она, как заклинание, а я, глядя на нее, с горечью думал, что и верно: не получив этого чувства и этой способности от рождения, нельзя приобрести знание о нем, даже прожив века - и за огонь этого великого дара принимает она всего лишь неуклюжее копошение холодной и скользкой похоти.
- Ты не можешь сделать, чтобы человеку стало просто хорошо - всему человеку, с его плотью и кровью, а не только его душе - чтобы глаза его невольно прикрывались в наслаждении, нестерпимом, как боль, - снова обратилась она ко мне, и я в некоторой растерянности признал, что это правда, - ты не можешь сделать, чтобы в истоме он забывал обо всех - не только бедах и тяготах, но долге своем и привязанностях; а я - могу. Я могу - хотя бы на час - превратить каждого человека с его личной судьбой, воспоминаниями, достоинствами и недостатками - в человека вообще, каким он был создан в незапамятные даже для нас с тобой времена, и возвратить ему ту изначальную радость бытия, с которой он пришел в этот мир, ту самую радость, ради которой он задумывался и создавался, именно то, что и составляет ваше везение, ваш выигрыш в игре с судьбой, то, что никогда не выиграть нам, кому от рождения не дано ничего, что можно было хотя бы поставить на кон…
- Ты можешь приносить только страдание - очистительное, как ты правильно считаешь, для души - подобно клистиру, очищающему кишечник - и точно так же приносящее затем облегчение и своего рода наслаждение… Хотя ты и не называешь его так из ложной стыдливости.
Что - то в ее словах казалось мне неправильным, похожим на подтасованное доказательство какой - то геометрической нелепицы, однако я все не мог уловить незаметно укрывшейся в них тонкости. Наконец я понял:
- Наслаждение, которое приносишь ты и которое так ценишь… - хорошо, хорошо: люди также - здесь ты права - неважно… Радость бытия… Ты сама назвала здесь самое важное: "на час" - час проходит, к человеку возвращаются и его воспоминания, и его заботы, и главное - его постепенно охватывает - пусть неосознанно - чувство разочарования.
Ее глаза чуть расширились от удивления; я продолжал:
- Удивлена? Но признай: тебе ведь это также знакомо? Правда?..
Я сам удивился неожиданному злорадству, с которым прочитал это в ее глазах, где уже не стояло удивление, а поднималась боль; радоваться злу не пристало, и я смутился, однако остановиться уже не мог:
- Конечно правда, - повторил я ожесточенно, - как правда и то, что он непременно вернется к тебе при первой возможности, чтобы снова пережить свое сладкое забытье, только… Только тогда ему потребуется чуть больше - совсем немного, но - неизбежно. А в следующий раз еще немного больше, затем еще… Так, с каждым разом все быстрее накапливаясь, действует яд разочарования - и в какой - то момент кроме него не остается более ничего, и ничто более не способно обрадовать и утешить разочарованного человека, и он - если не гибнет - то постепенно превращается в злобно извращенное чудовище, становится одним из вас… Тьма мироздания ведь также по - своему чрезвычайно мудра, ты просто не можешь вместить всю ее мудрость…
Ночная моя собеседница сжалась еще - если только это было возможно - больше, смотрела уже не на меня, а - в огонь; пламя гаснущего костра отражалось в ее глазах живыми багровыми бликами. В этом мире воздуха и сияющей в каждой его частице мудрости творца, несомой от предусмотренных им светил, а также распространяемой подобными мне вестниками, огонь был живою частицей его силы, и уже построены были первые храмы, в которых по завету моему берегли этот живой огонь, как воплощение чудесной силы создателя нашего и благодетеля, берегли десятилетиями и впоследствии даже веками. Но огонь костра сберечь было нельзя - утром, что вскоре должно было уже наступить, следовало нам подняться и продолжать свой путь, с подобающим благоговением потушив огонь и оставив на том месте, где он был, черное выжженное пятно и горстку теплой еще золы. Однако теперь, когда языки низкого уже пламени ласкали последние подброшенные мною сучья, что истаивали от этой огненной ласки, разрушаясь и исчезая в ней, зрачки незнакомки - которую я продолжал так называть более по привычке - казалось, впивают в себя свет и жар огня, запасая их где - то в самой глубине ее хрупкого тела; я рассудил, что это может принести лишь пользу и, перестав следить за нею, задумался.
"Из моих собственных слов следует, - вдруг подумал я, - что радость в этом мире, вырванном ярким лучом божественного света из тьмы мироздания - всегда преходяща и кратка… И только лишь страдание и свет - вечны…" - и горький дым догорающего костра смешался с горькой горечью, впервые в жизни поднявшейся у меня из самой глубины души, так что въяве ощутил я их полынный вкус, так что свело мне давно ставший обычным розовым, хотя по - прежнему раздвоенный на конце, язык. И еще: "Зачем тогда - всё?.." - мелькнула мышью и юркнула в глубину сознания мысль.
- Зачем тогда всё это, - произнес глухой хрипловатый, ставший мучительным для меня голос, - зачем было творить этот мир, ставить великие преграды для его сохранения, наполнять воздухом, покрывать лесами и заселять животными, приводить лишь для него одного созданных людей, что не могут прожить ни часу вне его хрупких и несокрушимых пределов… Только чтобы заливать божественным светом - их скоротечную призрачную радость и вечное страдание?..
- Что - то здесь не так, - покачала она головою.
Многие десятилетия спустя я вспоминал жгучий стыд, что выплеснутым кипятком стал растекаться тогда по моим щекам, шее, покалывать затылок своими иглами. Это исчадие бездны, казалось, укоряло меня - вестника и проводника света великих небес - в моей слабости, жалком сомнении, исподволь пускающем корни в моей душе; а я - я, даже застигнутый стыдом, не мог более избавиться от этого ядовитого ростка, покуда чуть заметного, слабого и неуверенного, но казавшегося неистребимым. Я допустил еще одну слабость, нелепую, детскую - и снова закрыл лицо руками.