"Вы не думайте, что я легкомысленная, - снова слышал он. - Вот, согласилась пойти с вами… Но вы сразу вызвали у меня доверие… Вижу, вам тоже здесь одиноко. Почему же вместе вечер не скоротать?.." Она словно оправдывалась, и Алпатову это было приятно. "Нет, она не пустая вертушка, - думал он. - И ничего плохого нет в этом знакомстве".
…На следующий день в Юрмале был традиционный праздник начала лета.
По мостовой шли юные барабанщики-гусары. Ехали всадники в ярких национальных костюмах. Чинно двигались в белоснежных халатах и шапочках врачи, а в открытом с трех сторон кузове машины возлежал на столе "больной" с огромным термометром под мышкой. Танцевали гости из Чехословакии, Литвы.
Вслед за трубочистами в цилиндрах, с короткими лестницами, ехали, блестя касками, пожарники на красных могучих машинах. На широкой телеге что-то мешали огромными черпаками в котлах повара в высоких колпаках.
Развеселила кавалькада старых машин: с деревянными спицами колес, глубокими сиденьями, лоскутами разноцветных бортов. Все эти "форды", "крайслеры", "изотта-фраскини", "испано-сюизы", "паккард-седаны" создавали забавное и трогательное зрелище. Плыл сигарообразный, величественный даже в старости "роллс-ройс", астматически дышал в свои двенадцать лошадиных сил "уолсли", мягко катил открытый черный "пежо" и, вовсе роскошный, по давним представлениям, лимузин "даймлер" с четырьмя огромными фарами. За рулем "линкольн-зефира" восседал человек в клетчатом пиджаке, кожаной кепке с большим козырьком и ветровых очках начала столетия.
Все было празднично, необычно.
Перемешались в веселом, шумливом карнавале рыбаки в зюйдвестках и ботфортах, официанты в смокингах, зеленые "русалки", загорелые спортсменки. Играли духовой оркестр и старинный джаз-банд: с папиросной бумагой на гребешках вместо губных гармошек, с медными тазами взамен барабанов.
Алпатов и Настя шли в толпе. Виктор Кузьмич чувствовал себя удивительно молодым, подпевал хору, подпрыгивая, ловил в воздухе разбрасываемые с машин карточки-календари.
Настя раскраснелась от радости, удовольствия, глаза ее сияли. Широконосая, с пухлыми скуластыми щеками, в голубом платочке, завязанном под подбородком, она походила на расшалившуюся матрешку.
Потом они плыли "ракетой" по Даугаве в Ригу, обедали в уютном загородном ресторанчике с какими-то средневековыми мечами и щитами на стенах, произносили тосты "за встречу", "за продолжение знакомства"… и вдруг выяснили, что приехали сюда из одного города и даже работают на одном заводе!
- Вот теперь я вспомнила, - ошеломленно сказала Настя, - что видела ваш портрет на доске Почета…
Ну, подумать только, как получилось!
Это было и подарком судьбы, но как-то сразу все и усложнило.
Виктор Кузьмич еще прежде рассказал Насте о том, что брак его - случайность, и семья держится скорее на инерции, что ему надоело бесконечное накопительство, все эти кафели да люстры.
Теперь Алпатов уже не мог представить, что потеряет Настю. Давно поставил он на себе крест, смирился с семейной жизнью: безрадостной, как отбывание повинности. А с Настей ему было так хорошо!
На следующий, последний, день Настя, мучаясь раскаянием, говорила Алпатову с укором:
- Ну зачем это, зачем? Курортное приключение?..
Виктор Кузьмич поехал в аэропорт провожать ее, они обменялись адресами. Условились, что в тот же день, когда Алпатов возвратится домой, он позвонит Насте.
И правда, Виктор Кузьмич позвонил сразу же с вокзала, из автомата. Они начали встречаться, сначала в парке, потом у Насти. Она оказалась женщиной ласковой, хорошей хозяйкой, каждый раз кормила Алпатова чем-нибудь вкусным. Он словно заново народился на свет божий. Настя не предъявляла никаких требований, условий, сама все более привыкала к Виктору Кузьмичу.
А дома Алпатов говорил жене, что у него срочные вечерние работы, заседания. Маргарита Сергеевна скоро почувствовала неладное, начала его укорять, оскорблять, но дела этим не поправила. Тогда она выследила мужа, ворвалась в квартиру Насти, учинила скандал. Алпатов объявил, что уходит, и перебрался к Насте. Она его успокаивала, говорила, что ничего ей не надо, пусть оставит жене и квартиру, и все, что сын у него взрослый и, как она понимает, самостоятельный, не пропадет.
Виктор Кузьмич и сам теперь думал, что Егор поступил правильно, выбрав ГПТУ, он действительно парень решительный. И ему, Виктору Кузьмичу, в распоряжении своей судьбой незачем брать в расчет интересы сына, потому что жизнь пошла у каждого своя.
…Маргарита Сергеевна болезненно переживала разрыв с мужем. Она по-своему любила его, не могла примириться с утратой и ринулась, как ей посоветовала соседка Луша, тоже оставленная супругом, в партком завода (хотя был Алпатов беспартийным), в профком, к директору.
Но везде ей говорили, что они сами должны разобраться в своих отношениях, и Маргарита Сергеевна, проклиная всех ("мужики мужика и поддерживают"), теперь больше всего была обеспокоена тем, не затеет ли Алпатов дележ имущества и квартиры. Был бы сын с ней, они бы, пожалуй, имели право на всю квартиру, а так, возможно, ее придется обменивать. Но об этом надо посоветоваться с юристом.
Да и взыскание алиментов - так ей представлялось - будет выглядеть по-иному, если сын окажется при ней. И, вообще, она не могла и не хотела теперь оставаться одна, любой ценой должна была возвратить хотя бы Егора.
Надо подослать к нему соседку - пусть скажет, что мать тяжело заболела, погибает. У мальчика доброе сердце, он ради нее все бросит.
8
Сначала Севастьян Прохорович проверил с помощью электронного миллисекундомера: у кого какая быстрота реакции, двигательная скорость. Первые навыки работы вслепую на клавиатуре наборных строкоотливных машин они получили на тренажере - столе с электроаппаратурой и клавишами линотипа. На экране сразу видны были результаты. Тоня эту премудрость освоила быстро, ее пальцы словно скользили по клавишам, нежно поглаживая их.
Мастер одобрительно похмыкивал, но советовал присматриваться и к операторам, управляющим наборными полуавтоматами, и к тем, кто на кодирующем устройстве готовит программу управления, и попробовать ручной набор.
- Все, доченька, сгодится, - убежденно говорил он. - Настоящий полиграфист, понимаешь, должен уметь набирать все виды текстов, править набор в гранках и полосах, самостоятельно регулировать строкоотливку, разбирать и собирать ее узлы… Как хороший шофер, знать свою машину!
Горожанкин показывал, как менять формат, кегль, переставлять магазины, перепускать матрицы, чистить клинья.
- Машина, Дашкова, любит ласку да уход и тогда будет тебе верна. А ежели, к примеру, ты на работу боком, а с работы - скоком, не жди ничего хорошего. Вот так-то, хоки-моки…
Это у Севастьяна Прохоровича присказка излюбленная. В хорошем настроении мастер говорил "хоки-моки", а в плохом или когда сердился - "моки-хоки".
- Во все времена, девочки, - внушал он, - полиграфисты были самой образованной частью рабочего класса. А почему? Работа требует грамотности, вкуса, культуры.
Тоня была с мастером абсолютно согласна. Она облазила и цех цинкографии, где делали иллюстрации, и цех высокой печати, была у верстальщиков, но особенно долго задерживалась у печатных машин ПД-5. Вот где чувствовалась стремительность века! И любимый запах краски был здесь стойче. Хотя Горожанкин опустил ее с облаков на землю, сказав: "Запах этот вредный, моки-хоки".
…Сейчас Дашкова стояла возле Гали. Та, в синем рабочем халате, восседала на высоком вертящемся стуле, старательно набирала гладкий текст. Лицо у Галки сосредоточенно, она то и дело поддувает со лба темную прядку волос, и нет-нет да поглядывает торжествующе на подружку: мол, видишь, совершенно самостоятельно набираю, а думала - ни за что не сумею. Сколько мучилась…
- Интереснее было бы набирать сложный текст, - небрежно бросает она, - да Севастьян Прохорович велит: "Повремени". Ну, что же - придется.
Тоня улыбается: "Ишь ты, расхорохорилась".
- Севастьян Прохорович обещает, - говорит она подруге, - что к лету мы сами выпустим цветной альбом об училище.
Галя одобрительно кивает: мол, выпустим, - снова поддувает прядку волос и целиком уходит в работу.
"Надо будет, - решает Тоня, - макет альбома составить с выдумкой и написать текст к фотографиям. Может быть, конкурс объявить?.. Альбом тоже будет вербовать новичков. Пойду-ка еще разок в печатный цех".
…После типографии Тоня пошла в парк, примыкающий к училищу.
Аллеи стояли в осенней сонливой задумчивости. Коричнево поблескивали на взрыхленной земле по бокам дорожки широкие листья клена.
"Я где-то читала, - думает Тоня, - что напечатанное слово тоже будто подвержено закону притяжения. Если слово настоящее, оно легко отрывается от бумаги, западает в душу. А если тусклое, стертое, так и остается на бумаге. Может, я потому и люблю так запах свежей типографской краски, что хочу встретиться с настоящим словом".
Тоня вышла к озеру. В прозрачной воде отражались деревья, еще неохотно роняющие каждый лист, голубел домик для лебедей, желтовато багровели кусты скумпии. Гургукали светло-коричневые, с розоватым оттенком, голуби. У одного из них была черно-белая каемка на шее и такая же полоска на хвосте. Солнцу удалось пробиться сквозь облака и превратить заросли можжевельника в глыбы красного золота.
С гиком промчались мальчишки, скрылись за поворотом аллеи.
"Не обманываюсь ли я, - спрашивала себя Тоня, - есть ли на свете такая любовь, о какой писал в "Гранатовом браслете" Куприн, ради какой принимала муки Аксинья?.. Есть! Конечно, есть!"