5
- Наше вам, - сказал Вова. - Сухого или хлебного?
- Моё почтение, - ответил Норушкин. - Сначала дай мокрой воды, чтобы запить жажду.
Ударив разом ладонь в ладонь (такое приветствие), приятели друг другу улыбнулись, после чего Андрей заглянул в лежащий на стойке календарь. На память, разумеется, он содержания не помнил.
14 СЕНТЯБРЯ
По космическому календарю, где в один год упакована вся история вселенной, где 1 секунда приравнивается к 500 годам, а отсчёт начинается с 1 января (Большой взрыв, время 0:00) и заканчивается 31 декабря, когда примерно в 22:30 появились первые люди, - по этому календарю именно 14 сентября в результате не то вихревых движений, не то сгущения газового облака, не то Божьего произволения образовалась голубая планета Земля.
Кроме того, 14 сентября 1752 года Королевство Великобритания перешло с юлианского календаря на григорианский.
В этот же день в 1944 году началась Рижская наступательная операция Советских войск.
Ко всему, сегодня отмечается День танкиста.
Именины у Семёна и Марфы.
-Ну что ж, - сказал Норушкин, ополовинив стакан с минеральной, - раз ты не Марфа, тогда давай - за колыбельку. Не выпить за нашу круглую малышку всё равно что зажать новоселье.
- Раз ты не Семён, - согласился Вова, - давай за зыбку.
Тараканов достал две стопки и налил водки. Чокнулись. Андрей запил водку минеральной; Вова стерпел так.
- Хочу зарегистрировать Общество защиты прав - алкоголиков, - сказал Тараканов.
- Зачем?
- Предъявлю судебные иски к Управлению метрополитена и Министерству внутренних дел. Не пускать пьяных в метро и вязать их на улице - вопиющее нарушение Конституции. Под угрозой сам базис гражданского общества - дискриминация по признаку изменённого состояния сознания ничуть не законнее дискриминации по признаку расовой принадлежности, признаку пола, характеру эротических убеждений или политических грёз. Пьяный такой же гражданин, как и трезвый, он имеет те же права, и ограничение этих прав - ведомственный произвол и попрание незыблемых либеральных ценностей. Алкоголикам надо объединяться для защиты собственных интересов. Педерасты-то своё дело отстояли.
- Что-то в этом есть, - согласился Норушкин. - Про незыблемые ценности хорошо сказал.
- Списать слова? - обрадовался Вова. Андрей расплатился за стакан минеральной и стопку хлебного. Подумал и заказал кофе. И ещё стопку.
- Может, закусишь чем? - спросил Тараканов.
- Закуска градус крадёт.
- Хлеб живит, а вино крепит, - не согласился Вова.
Среда/обстановка была приятной. Её слагали тьмы мелких деталек. Зачем их описывать? Достаточно сказать, что они были хороши.
- Не пиши никаких слов, - сказал Норушкин. - Позволяй своим бредням улетать в небеса безвозвратно.
- Это почему?
- Начни ты их записывать - ненароком станешь писателем, а писателя, в отличие от прочих смертных, черви едят дважды - сначала могильные, а потом библиотечные.
- Раз ты такой транжир, запусти что-нибудь в небеса сам.
Посетителей в "Либерии" покуда было мало: в углу за столиком сидели две девицы, пили "Букет Молдавии" и смеялись с привизгом чему-то своему, девичьему, да под окном, распустив из-под вязаного чепца лапшу/дрэды, тянул пиво и лущил фисташки растаман, похожий на чучело собаки пули из Зоологического музея.
Андрей предложил Вове присесть за пустой столик, где закурил и, в два приёма опорожнив стопку, вкратце рассказал историю Александра и Елизаветы. Благо Тараканова не отвлекали.
История произвела впечатление.
А могла бы и не произвести, потому что знамения, как известно, имеют место только в глазах смотрящего. Так или иначе, но следующую стопку Тараканов предложил Андрею уже за счёт заведения.
Растаман допил пиво и ушёл. К девицам присоединился богемного вида парень в кожаных байкерских штанах с наколенниками и пустыми карманами - у Вовы он попросил только чистый бокал, явно рассчитывая на халявный "Букет Молдавии".
- Я вот, Андрюша, про сына их, про Григория, не понял, - признался Тараканов. - Ну, ты сказал, что с ним - история известная. Что за история?
- Ты, Вова, Лермонтова читал? "Герой нашего времени"?
- Стебёшься?
- Нет, Вова, не стебусь. Я, Вова, серьёзно, я правду говорю. И даже не просто правду, а так, как было на самом деле. Печорин Григорий Александрович - это Норушкин и есть. Дневники его к Лермонтову попали, и тот только фамилии поменял. А в остальном - всё как есть. Даже денщика Митьку оставил. Умолчал только, что пока Норушкин по Персии странствовал, в Петербурге его жена ждала с карапузом. А может, и не знал этого. Лермонтов то есть…
"Сказать то, что я сказал, - подумал Андрей, - всё равно что в метро прицепить к поезду лишний вагон, которому так и так некуда открываться".
6
В кафе пришли музыканты с инструментами, а следом - стайка волосатых, увешанных фенечками ценителей, среди которых был всё тот же растаман. (Время от времени в "Либерии" за смешные деньги играли молодые музыканты - обкатывали на публике номера, наживали сценический опыт.)
Тараканов отпустил гостям пиво и орешки - шабить Вова в кафе запрещал вплоть до мордобоя, боролся за сухую репутацию заведения. Хотя на другой территории, бывало, сам мог угостить ганжой.
- Так, хорошо, - сказал Тараканов, принеся из-за стойки ещё две стопки. - Чёрт с ним, с Герценом, но декабристов-то что, тоже твои разбудили?
- Это Гришка всё, - потупился Андрей. - Он в детстве самый что ни на есть анфан террибль был - любитель обрывать стрекозам крылышки и обрезать стеклом лягушкам лапки. Тётки воспитывали. Сгубили парня. - Андрей достал сигарету. - Он в тысяча восемьсот двадцать пятом, недорослем ещё, в чёртову башню фокстерьера запустил.
- Ну?
- Что "ну"? Пёс там и нашкодил.
Подошла официантка Люба, подтянутая, независимая, с причудами - Мэри Поппинс с поправкой на ветер, - улыбнулась Андрею и сменила пепельницу. Про такую не подумаешь, что вечерами она спит у телевизора, а по утрам варит в кастрюльке бигуди. А ведь спит и варит.
Музыканты расчехлили инструменты.
Почесав затылок, Вова ушёл за стойку и выключил Пако де Лусию.
Музыканты устроились на небольшой сцене, опробовали подзвучку. Потом покатили, как колесо с "восьмёркой", собственного сочинения реггей.
То, что они играли, как и положено, припадало на первую долю, но было чистой воды графоманией, если только так можно о звуках. И тем не менее смотреть на лабухов было легко и не стыдно - они пили свою юность, как фанту, и юность щекотала им нёбо. Они были молоды - лет на пять-семь моложе Андрея; их отцы учили английский по песням "The Beatles" и пили свою юность, как спирт, - она сожгла их отцам глотки. Впрочем, чёрт знает, что станет с музыкантами, когда гланды у них порыжеют от их газированной юности и она защекочет их до кондратия.
Андрей жил в промежутке между музыкантами и их отцами, но ещё не забыл, что люди бывают молодыми. Он слушал "The Beatles", но учил английский по "The New Cambridge English Course". Его юность была всякой.
А детство было таким - морозным и звонким, как ледяной колокол, в котором треплется ледяной язык. По крайней мере - таким запомнилось.
Зимними вечерами отец катал Андрея по Целинограду на санках (отец - молодой хирург, - как и многие, прихворнул тогда целинной романтикой), и они слушали голоса дворов. Над головой было чёрное казахское небо с голубыми от стужи, огромными звёздами, в небе дул степной сквозняк, на Ишиме навевались из сухого снега гладкие косы сугробов. Отец останавливался у забора и тут же со двора неслось сопранное "тяв-тяв" - заочный захлё-бистый навет, полный злости и лакейской отваги. У другого самана они слышали деловой, с подрыком лай, у третьего - басовитое, с ленцой и плюшевым фрикативным "гр-р" в зобу гавканье. У каждого двора был свой, особенный голос, как у дымковских свистулек.
Больше о Целинограде Андрей ничего не помнил.