Глава 5
Клара Карловна Розенгольц
Как быстро меняется окружающий мир!
Человеческий глаз не успевает уже замечать подробностей этих перемен, человеческий ум отказывается удивляться ежедневным, ежечасным перестановкам, передвижениям, что происходят вокруг. Кажется, само время, которое по всем законам должно двигаться с неторопливой размеренностью, заспешило вдруг, рванулось наверстывать упущенное, и замелькали часы как минуты, дни как часы и недели как дни…
Одна только Клара Карловна Розенгольц не менялась нисколько. По крайней мере на памяти жильцов дома она оставалась всегда одинаковой. И даже диссидент Груздев, прозванный за страсть к собиранию книг чернокнижником, отсидев свой срок в мордовских лагерях, вернувшись, обнаружил только две вещи во всем доме, оставшиеся на прежних местах - фарфоровую статуэтку "Охотник с собакой" на этажерке у профессорши Подомаревой и Клару Карловну Розенгольц в угловой комнате первого этажа.
А между тем при взгляде на старуху всякий мог бы смело биться об заклад, что она не жилец на белом свете, настолько высохла и износилась ее скудная плоть. От силы еще день-два продержится дыхание в этих пергаментных устах, до первого дуновения, до легкого толчка. Трамвай проедет, продребезжит на повороте - и поминай как звали бедную старуху, рассыплется как невесомая пыль…
Годах еще в шестидесятых Клара Карловна, уже тогда ходившая при помощи клюки, перенесла три инфаркта кряду, и опытнейший врач, выписывая ее из клиники, так и сказал после ее ухода своей любовнице-медсестре:
- Удивляюсь, как ее черти носят… В сущности, жизни в ней не за что уцепиться. Парадокс…
Однако прошла неделя, и другая, и год, и еще один год, и врач этот пережил скандал развода с супругой, испытал все унижения повторного брака с охомутавшей его той самой молодой медсестрой, и в конце концов сам был ею сведен в могилу и выписан из трехкомнатной квартиры на Сивцевом Вражке, и в свою очередь постаревшая и увядшая медсестра последовала за ним, оставив квартиру молодому проходимцу из Костромы, а Розенгольц Клара Карловна жила и жила.
Была она одинока и скупа, и кто знает, может быть именно феноменальная ее скупость распространялась на само время, отведенное ей для земной жизни, и там, где всякий другой беспорядочно и лихо транжирил годы, она экономно использовала каждое драгоценное мгновение бытия.
Ближайшие соседи с ней почти не общались, впрочем, она сама не сказала никому из них двух добрых слов и, кажется, даже не отвечала на приветствия.
Павел Родионов был единственным человеком, сумевшим завести с нею некоторые отношения. Как-то случайно вызвался он, движимый чувством сострадания, принести ей хлеба из булочной, в другой раз принес пакет молока, а потом уже само собою повелось так, что он стал регулярно оказывать ей необременительные для себя мелкие услуги. Постепенно и нечувствительно необременительные услуги стали отчасти и обременительными, но отступиться от старухи он уже не смог, исключительно по слабости своего характера. Проклиная докучную старуху, плелся он по слякоти в специальную аптеку для старых большевиков, или варил ей гречневую кашу, в то время как по телевизору показывали финал чемпионата мира по футболу и назревал гол…
Кое-какая духовная корысть все-таки была у Павла Родионова, но конечно не та, которую имел в виду скорняк Василий Фомич, с неприятным подмигом намекнувший как-то Павлу:
- Кашка, говоришь… М-нэ-э… Навряд она тебе что-нибудь отпишет, зря ты надеешься, Пашка. Зря стараешься, говорю…
Родионов по беглым взглядам, по многозначительным покашливаниям и намекам давно догадывался о подозрениях соседей в части его материальной заинтересованности, но не придавал им значения. Теперь же, в силу одного только духа противоречия, он вынужден был продолжать опостылевшие ухаживания за старухой. Единственную выгоду имел он - выгоду общения. Розенгольц интересовала его исключительно как тип, как материал для умственных исследований, как редкий характер. Все, что знал он из случайных раговоров о ее непростой судьбе, чрезвычайно его занимало. Он хотел добиться от старухи ее собственных признаний. Но Розенгольц, особенно в первое время, была слишком немногословна и почти не отвечала ему на осторожные наводящие вопросы. Потом вдруг, когда Родионов стал уже совсем охладевать к старухе, она неожиданно произнесла несколько коротких отрывистых фраз, в которых прозвучала человеческая интонация, проглянуло живое чувство:
- Она мне, хе-хе, в глаза перед смертью плюнула… Ну, а я в морду ей из нагана… Хорошенькая такая была. А я вот живу себе…
Павел Родионов, крошивший в тот момент хлеб в аквариум, уронил от неожиданности в воду целый ломоть и дико оглянулся на Клару Карловну, но лицо ее ровным счетом ничего не выражало. И все-таки было в этом каменном неподвижном лице нечто такое, что примораживало к себе взгляд, приколдовывало, притягивало…
Как-то, разглядывая старые фотографии, случайно обнаруженные им в ее тумбочке, он был поражен тем, что, оказывается, в далекой молодости была Клара Карловна отменной красавицей, достойной, может быть, кисти самого Врубеля. С тоской подумал он тогда о беспощадности времени, так исказившего прекрасные черты. Более того, именно те черты, которые были особенно привлекательны в молодости - глаза и губы, к старости стали особенно отталкивающими…
Из разговоров с ней он получил невнятные сведения, что совсем юной девушкой она приехала в Россию откуда-то из Европы, едва ли не том самом поезде, где был знаменитый пломбированный вагон. На одной из фотографий она сидела на венском стуле, а рядом стоял курчавый человечек, положив ей руку на плечо и задумчиво глядел в даль немного выпученными бараньими глазами.
- Брат мой двоюродный… - произнесла Клара Карловна, отвечая на вопрос Родионова. - Розенгольц Яков Борисович. Партийная кличка "Рябой". Великий богоборец был. Собственноручно семерых попов истребил и оружие именное получил из рук Урицкого. Умучил его тиран усатый… Не знаю, где и погребен…
- Тридцать седьмой? Незаконные репрессии? - спросил Павел Родионов, радуясь тому, что старуха, кажется, готова наконец разговориться.
- Позднее, - сказала старуха. - Он еще в войну блокадный Ленинград спасал от голода, складами заведовал… Недоедал, недосыпал… Пришли в сорок девятом среди ночи и увели.
- Яко агнца кроткого… - вставил Родионов, но старуха, к счастью, иронии не заметила и повторила все тем же ровным бесстрастным голосом:
- Не знаю, где и погребен… Эх, Яша, Яша…
- Клара Карловна! - воскликнул Родионов, озаренный внезапной шальной мыслью. - Что же вы бездействуете? Сейчас же все дела пересматриваются прошлые. Вы ведь, как родственница незаконно репрессированного, большие деньги можете получить от государства! Нужно только документы поднять…
- Деньги? - лицо старухи чуть заметно оживилось. - Вы шутите…
- Гигантские деньги! - горячил Павел. - Какие могут быть шутки? Да и кто же шутит такими вещами? Многие уже получают… Вы мне единственно выдайте поручительство письменное, а я уж сам в их архивах покопаюсь… У меня и ходы есть кое-какие…
Никаких реальных и продуманных ходов у Родионова в ту минуту, разумеется, не было, но ведь был же тесть, Галамага Семен Семеныч, с его "подвалами" и связями… Главное, как-нибудь официально получить разрешение на доступ к материалам, а там такого можно накопать!.. Только бы старуха не сорвалась с крючка - вот что больше всего беспокоило Павла, а потому он решил ударить сразу по двум ее болевым точкам. Первую точку он уже нащупал - это были деньги. О, Родионов знал мистическую силу золота, которая так или иначе действует почти на всех людей, за исключением разве что каких-нибудь святых отшельников… Недаром даже и безумцы, совершенно выпавшие из реальности, поедающие собственные экскременты и совершающие тысячи других нелепостей, никогда и ни за что не отдадут деньги за просто так. Сам Зигмунд Фрейд дивился этому парадоксу, ибо ни разу в своей долголетней и многообразной практической деятельности не наблюдал факта добровольного расставания с деньгами. Он так и не дал объяснения этому странному феномену - почему умалишенный, у которого в искаженном его мозгу остался только самый слабый проблеск рассудка и который давно заблудился в непроходимых дебрях подсознания - ни за что и никогда не разожмет пальцев и не выпустит из рук радужной бумажки с водяными знаками…
- Большие деньги! - повторил Родионов, с удовлетворением отмечая оживление старухи, и сразу же, без паузы и колебаний ударил по второй болевой точке: - Согласитесь сами, что деньги всякому человеку не помеха, не говоря уже о том, что окажись они в руках столь очаровательной женщины, Клара Карловна…
При этих словах Родионов снова поднес фотографию к глазам и восхищенно поцокал языком… Он действовал грубо и топорно, ибо знал наверняка, что ошибки быть не может. И ошибки действительно не было - в этой высохшей старухе, в этой омертвевшей и черствой плоти тлел еще уголек, который по-видимому угасает во всякой женщине последним…
- Ах, Павел, вы мне льстите, - произнесла Клара Карловна и, услышав взыгравшие вибрации ее голоса, Родионов внутренне содрогнулся…
Однако дело было сделано. Через полчаса он уходил из ее комнаты, унося в кармане нужную бумагу.
- Постойте, Павел, - окликнула его старуха, когда он взялся уже за ручку двери. - Подойдите сюда, я хочу сделать вам небольшой презент. Вы единственный человек за всю историю, кто отнесся ко мне с некоторым сочувствием… Вы человек молодой и у вас будет невеста.
С этими словами она протянула ему две массивных сережки, довольно, впрочем, кустарной работы, что сразу же отметил Родионов, едва взглянув на неожиданный подарок.
- Ну что вы, Клара Карловна, - смутился он. - Я ведь совершенно бескорыстно…