Из окошек многочисленных коммерческих палаток выглядывали настороженные чернявые головы, внимательно отслеживая движение масс. Большинство палаток были безжизненны, наглухо заперты, а хозяева их прохаживались поблизости, поигрывая связками ключей, поплевывали на тротуар. Многие, напустив на себя равнодушный вид, сидели на корточках у бордюров, косились на проплывающую мимо массу людей с транспарантами.
Пашка прибавил шагу.
Грянул праздничный марш, толпа колыхнулась, ряды стали выравниваться. Родионов сошел с тротуара, ринулся наперерез толпе, пытаясь проскользнуть на другую сторону улицы к своему переулку. Его тотчас ударили в правый бок, он едва удержал равновесие, разворачиваясь на месте и прорываясь к заветному берегу. Его еще раз ударили, теперь уже в левый беззащитный бок, Родионов покачнулся и испугался, что сейчас его стопчут. "Нужно остановиться, - вспомнил он деревенскую мудрость, - когда стоишь на месте и не двигаешься, табун ни за что не стопчет…" Но это был никакой не табун, его смяла толпа и понесла с собой. Узловатый хромой старик, чувствующий себя здесь, как рыба в воде, вертко подскочил к нему, сунул в руки древко с портретом мучительно знакомого толсторожего деятеля.
- Молодежь с нами! - прокричал кто-то в толпе, сверкая безумными глазами. - Не отдадим!
Судорожно сцепив пальцы, Пашка поднял портрет повыше, подстроил ногу под уханье барабана. Хмельная волна понесла его, он чувствовал, что сам уже криво и бессмысленно улыбается, орет что-то вместе со всеми, увлекаемый всеобщим настроением, коллективным заразным безумием, не в силах противиться ему.
Его вклинило между двумя перекрикивающимися человеками, он услышал обрывок их разговора:
- Море Лаптевых! - кричал человек слева в самое ухо Родионова.
- Што? Га? - переспрашивали справа.
- Море Лаптевых у них есть! Ни у кого во всем мире нет моря Лаптевых, а у них есть!..
- А! Точно! - обрадовались слева. - Лапти! Ха-ха-ха!..
Его несло и кружило как щепку в самом фарватере.
- Где Грыбов? Куда делся Грыбов? - тормошил его за рукав энергичный писклявый толстяк.
Родионов вдруг опомнился и огляделся. Молча сунул в руки толстяка свой плакат и медленно стал пробираться к спасительному краю, преодолевая водовороты и воронки. С огромным трудом выбрался он на чистое место, и еще некоторое время шел параллельно демонстрации, дивясь на дикие выражения лиц, на остервенелые, осклабленные, кричащие рты. Рядом с ним шел благородный седой старик с портфелем и точно так же, как и Пашка, удрученно глядел на толпу. Бедняга, пожалел его Пашка, какой-нибудь университетский профессор, словесник… Тоже ему все это дико, этот массовый психоз…
- Дикое зрелище, не правда ли? - сочувственно обратился он к профессору.
Профессор внезапно преобразился, злобно сощурился и, схватив Пашку за рукав, заорал истошно:
- Радикал!
Пашка дернулся, еще раз дернулся, но враг держал его надежно.
- Провокатор! Враг! Красно-коричневый! - лаял он в толпу, цепко придерживая вырывающегося изо всех сил Родионова.
- Держи провокатора! - закричали из толпы и несколько боевиков отделились от демонстрации, побежали растопырив руки к Пашке.
- Бей комуняку!
Родионов рванулся изо всех сил, пнул профессора ногой под коленную чашечку, отчего тот разжал наконец свои клешни. Пашка кинулся в ближний двор, чувствуя за спиной горячее дыхание и слыша топот преследователей. С трудом оторвался он от погони, выскочил на чистую улицу, нырнул в маленький скверик и проворно вскарабкался на дерево.
Где-то далеко за домами шумела опасная толпа, невнятно рокотали мегафоны, ухал барабан. Туда скорым шагом стремились случайные гуляки, праздные прохожие, поглядеть, в чем там дело.
Пашка часто дышал, ухватившись за ствол, готовый при малейшей опасности взлететь еще выше и укрыться среди густых ветвей, поближе к вершине…
Тело его медленно освобождалось от хмельных нервических чувств, которых оно незаметно нахлебалось за время недолгого шествия в толпе.
Все, решил он, никакой политики. Работа, дом. По воскресеньям - рюмка водки перед обедом.
Эти давние события и теперь еще волновали его тем, что он тогда так ясно разглядел в толпе людской "улыбку зверя", усмотрел в кипении ее признаки будущей всеобщей анархии, "взбаламученного моря", из которого и явится тот, страшный, все время побеждающий и торжествующий, но обреченный изначально на поражение и погибель. "Демон-страция" - встреча демона…
Родионов двинулся к дверям.
- А вы куда, Павел? - крикнул Кузьма Захарьевич. - Как насчет борщеца?
Полковник снял с плиты большую кастрюлю, в каких хозяйки обычно кипятят простыни и пододеяльники, и понес к столу.
- Спасибо, Кузьма Захарьевич. - отказался Родионов. - Что-то нет охоты…
- Я, полковник, пищей не питаюсь. - отказался и Юра от предложенного борща.
- Да, Павел, чуть не забыл… - установив кастрюлю на стол, хлопнул себя ладонью по лбу полковник. - Вам раза три звонила какая-то Ольга. Будет еще звонить то ли в семь, то ли в пять… Просила ждать…
- Паш, поди сюда! - позвал Юра странным голосом. - Дай-ка карандашик.
Родионов протянул ему шариковую ручку. Батраков засопел, чиркая какую-то фразу на полях газеты. Написал, поставил в конце три восклицательных знака, а на четвертом ручка хрустнула в его забинтованных пальцах.
"Не связывайся с ней!!!" - прочел Родионов, повернулся и медленно пошел прочь.
Глава 4
Ночные звонки
Первой мыслью Родионова было подождать и перехватить Батракова в коридоре, выяснить, отчего именно он должен "не связываться с ней", но боязнь услышать какую-нибудь безнадежную страшную правду остановила этот порыв. Никакой правды, которая могла отнять у него Ольгу, знать он не хотел. Вероятнее всего, у Батракова ее и не было, но - вдруг… Но вдруг.
Как бы в ожидании надвигающейся беды и потери замерло сердце, и поселилась в нем сосущая пустота, жадный вакуум. Что-то похожее было с ним много-много лет назад, когда мать неожиданно, по какой-то случайной оказии заскочила на полчасика к нему в детдом и неискренне пообещав, что завтра обязательно заедет на обратном пути, оставила чудесный подарок - новенькое красное ружье, стреляющее пробками. И тотчас после ее ухода оцепеневшего от разлуки Пашку обступили галдящие детдомовцы, вывернули ружье из бесчувственных рук и оно пошло гулять, каждый дергал никелированный шарик затвора, пробка со звонким крепким хлопком выскакивала из ствола и повисала на короткой нити. После этого более рослый детдомовец вырывал ружье из рук стрелявшего, и оно уплывало все дальше и дальше от опомнившегося Пашки, который сам толком не успел разглядеть его и ни разу не оттянул шарик затвора. Напрасно Пашка тянул руки, пытаясь пробиться сквозь безжалостную, отпихивающую его толпу. О нем все уже забыли, досадливо отбрыкивались локтями, а потом вся стая понеслась вверх по лестнице. В последний раз мелькнуло красное ружье в цепких обезьяньих лапах Балакина и пропало за поворотом.
Перед отбоем кто-то подбросил ему на койку поруганные и растерзанные обломки, и Пашка молча и бесполезно прикладывал и прилаживал распадающиеся части. А кругом в зыбком и горячем от слез мареве с воем и визгом носились ненавистные враги, бились подушками, торжествовали. И кто-то особенно назойливый то и дело спиной наваливался на Пашку, отбиваясь от наседающих неприятелей, вскакивал, уклонялся, и тогда Пашка получал удар по голове. Но он не оглядывался, сидел в полном бесчувствии, с бессмысленной настырностью приставляя раскуроченный ствол к остаткам красного приклада.
Родионов размотал длинный провод и перенес телефонный аппарат в свою комнату. Время приближалось к пяти. Он сидел на диване с напряженными мышцами, выпрямив спину, следил за секундной стрелкой и косился на телефон, который казалось, тикал, как часовой механизм бомбы.
Мысли его были отрывисты и смутны, припомнилась ни с того ни с сего давняя история, когда он, поддавшись мгновенному искушению, похитил из отдела кадров чью-то неосторожно оставленную китайскую авторучку и вынес ее в боковом кармане плаща. И в тот же день в переполненном троллейбусе она хрустнула в кармане и истекла черной кровью. А он, глядя на испорченный плащ, ничуть не удивился, потому что ожидал чего-нибудь в этом роде, какого-нибудь соразмерного преступлению возмездия…
Ровно в пять телефон взорвался и Родионов, не заметив как в его руках оказалась телефонная трубка, крикнул:
- Алло! Слушаю…
- Це отдил кадрив? Га? - напомнил ему об украденной авторучке заблудившийся мужской голос.
- Ошибаетесь. - с неприязнью ответил Родионов.
Он поднялся с дивана и принялся ходить по комнате, изредка поглядывая на черный телефонный аппарат. Потом он смотрел на часы и чем дальше уходила от роковой и битой цифры пять часовая стрелка, тем легче и раскованней становилось у него на сердце. Еще один козырь был у него в запасе - семерка.
"Пятерка, семерка, туз…" - бубнил Родионов, расхаживая из угла в угол.
В шесть заглянул Кузьма Захарьевич, облаченный в просторные новенькие трусы и синюю футболку.
- Кросс. Отмена! - отрывисто крикнул Павел. - Звонок!.. Жду.
- Понимаю. Ферштейн! - так же лаконично откликнулся Кузьма Захарьевич. - Завтра?..
- Хорошо. Гут! - согласился Родионов, выпроваживая полковника. - Удачного бега, Кузьма Захарьевич! - пожелал он вдогонку и, не разобрав ответа, кинулся к ожившему телефону.
- Це ж отдил кадрив! Га? - домогался упрямый ослиный голос.
- Пока ты там гакаешь, кретин, москаль жрет твое сало! - грубо оборвал его Родионов и шмякнул трубку.