Он пинком отшвыривает корзину, полную ягод, кровавая россыпь проливается по мхам. Орёт, бьёт кулаком по стволу чахлой сосенки и раненым зверем, матерясь и рыча, метровыми шагами вламывается в лес, уходит, не оглядываясь.
В их комнате крушит всю мебель, разламывает прибор для перманента, с корнем выдирает из потолка шнур электролампочки.
Ночует в сарае.
К утру остывает.
В комнате Будёны не оказывается. Подруги тоже не видели её. И номерка в заводской проходной не висит.
Он кидается на болото, на поиски. Приходит к россыпи клюквы. Кричит. Пытается найти следы. Дотемна до изнеможения мечется по лесам и болотам – нет отклика.
Возвращается с надеждой увидеть её и повиниться. Но проходит ещё одна ночь, а Будёна не объявляется.
Милиция ищет с собаками, но всё напрасно.
Пропала Будёна.
Он берёт расчёт и уезжает в Архангельск.
9
Проходит жизнь…
…Рамщик на лесопилке – жена – дочь – внуки; хор завода – танцевальная студия – публикации в газетах; митинги – перестройка – установка поклонного креста в Заостровье; смерть жены, отъезд дочери в Норвегию; работа над книгой – одиночество…
10
…И вот однажды утром его видят на окраине города. Ёмкий чёрный плащ с погончиками громыхает в шаге, две седые гривастые бороды ветром сбиваются на сторону.
Он минует заброшенный трамвайный парк и шагает среди деревянных домов на подгнивших сваях. Улицу словно штормит, дома стоят враскачку, как плоты на волнах, дощатая мостовая горбится, трость приходится использовать по прямому назначению, опорно.
Глядя на него из окон, говорят:
– Наверно, поп какой-нибудь.
– Храмов настроили, теперь ходят…
– В церкви будет своей палкой-то грозить…
На асфальте в центре города он расправляет плечи. Трость начинает играть. Вскидывается торчком. Опадает. Вонзается в твердь. И опять делает выпад вперёд.
В тусклых глазах светятся только зрачки, и он как бы смотрит на город сквозь эти отверстия размером с булавочную головку.
У переполненной урны ветер листает газету.
Сапогом он прижимает лист, а тростью переворачивает и дальнозорко прочитывает заголовки.
Тонкий девичий голосок звучит за спиной:
– Вам плохо, дедушка? Вам помочь?
Он ловко поддевает газету концом трости, закидывает в урну и на страх девушке принимается яростно утрамбовывать бумагу вместе с прочим мусором.
Очистив трость от прилипшего окурка, далее шагает в овеваниях автобусных выхлопов, презирая их ядовитость.
Отражённый в стёклах маркетов, учиняет разгром в этих храмах чревоугодия, тростью крушит электронную нечисть, перерубает манекены, нанизывает и расшвыривает окорока.
Древние гостиные ряды на набережной отражают в нём свою старину: его шляпа, борода и трость оказываются одного порядка с арками, нишами и башнями.
Здесь его ждут, распахивают перед ним чугунные ворота.
Невысокий плечистый смотритель с прозрачными глазами и гладким лицом, не знавшим бритвы, улыбчиво пятится перед ним и словно бы пригибает рукой невидимый кустарник на пути гостя.
Они усаживаются за стол друг против друга, – диктофон уже включён.
Течёт тишина. Счётчик записи выбрасывает секунду за секундой.
В 10:17:03…
– На пепелище не говорят о светлом будущем, – произносится трубным жестяным голосом. – Прежде надо выйти из подлой жизни. Это тяжело, но нестыдно. Чудо приходит внезапно…
Скоро его звонкий, металлический голос достигает силы и страсти пилигримов-пустынников.
Слова ложатся в библейскую строку: "…От подошвы ноги до темени головы нет у нас здорового места: язвы, пятна и гноящиеся раны…" (Книга пророка Исайи, 18).
…Он сидит, вцепившись в трость мёртвым хватом, раскачивает её, будто вытаскивает кол из плетня. Ударяет в пол, отбивает фразы.
С самозабвением глашатая "вбрасывает в вечность" слова о людях мира и людях Земли, проклинает одних и возвеличивает других, призывает к победе нации, добытой в битве с недостойными. "На Земле грядёт последнее кровавое ристалище, – говорит он. – Мы пережили смерть своего детства. Теперь мы – последние солдаты, способные принять бой, последняя надежда людей, и нас должен объединить дух мести. Ибо даже христианство предполагает Апокалипсис…"
Галстук у него тугой. Он вскидывает голову, и раздвоенная борода топорщится грозно, бивнями. В голосе звучит трубная медь. Не хватает суконного рубища на плечах вместо дорогого чёрного пиджака из чистой шерсти-викуньи. Капюшона на голове… Но образ дервиша не складывается лишь де тех пор, пока взгляд не достигает брюк из той же заморской ткани, но заправленных в обычные армейские сапоги.
Вид кирзачей взывает к известному имени знаменитого старца времён конца Российской империи…
Вдруг он умолкает и с интересом прислушивается к своему сердцу – оно бьётся всё медленнее.
Глаза его выражают радостное изумление от того, что с ним происходит. Так улыбаются дети перед тем, как заснуть.
Сначала он зажмуривается, потом сникает и свешивает голову на грудь.
Голос едва слышен: "…Спасёмся правосудием, и правдою. Всем же отступникам и грешникам погибель. Ибо мы станем как сад, в котором нет воды…" (Книга пророка Исайи, 27)
…Сегодня, на третий день голодовки, он уже испытывает сладостное одурманивание от угасания.
Со стороны кажется, что он задремал, оперевшись на трость…
Входит женщина и ставит перед ним чайный поднос.
Он вскидывает голову, удивлённо оглядывается и гневно пристукивает тростью. Поднос со стаканом чая (голодает он всухую) отталкивается с плеском.
С двух сторон к нему подступают помощники, чтобы поддержать. Встав, он с силой разводит локти, освобождаясь от свидетелей его минутной слабости.
Он всё сказал.
Остаётся только достать из потайного кармана свёрток воспоминаний-проповедей и судорожно разжать пальцы, чтобы свиток упал на стол…
Подоконник в бывшей крепости столь широк, что смотрителю приходится на коленях подползать к стеклу.
Писец долго глядит ему вслед…
Старинный задубелый плащ-макинтош хлопает на ветру так же гулко, как паруса стоявших когда-то здесь, на причале, торговых шхун.
Широкие поля шляпы колыхаются от порывов ветра.
Свежий воздух подкрепляет его. Необходимость бороться с напором ветра возбуждает в нём обычную неуступчивость.
Встречные невольно сторонятся, освобождают для него пространства больше, чем надо, и оборачиваются вслед…
11
И ещё не всё.
12
…Он садится на табурет, заворачивает брючину до колена и большой палец правой ноги, раздавленный давным-давно на лесоповале, засовывает в скобу на спусковой крючок дробовика. Ноготь на пальце закаменевший, рифлёный. Об этот ноготь он когда-то чиркал спички, прикуривая.
Теперь, вблизи, он с удивлением обнаруживает, что и другие пальцы на ноге тоже кривые, корявые, с пучками жёстких волос на сгибах.
Кажется, ступня принадлежит какому-то гнусному соглядатаю за его спиной.
"А ну, крыса, пивом не дыши!" – цедит он сквозь зубы. Словно кто-то чужой в нём, изжитый, выговаривает эти слова, давно забытые, закатанные в асфальт его долгого существования среди приличных людей.
Он оглядывается через плечо, словно бы там в самом деле должен кто-то стоять. Ему нельзя допустить постороннего в задуманное им – великая идея требует соблюдения абсолютной чистоты исполнения.
Сталь под пальцем ноги уже нагрелась, желанно быстро сроднилась с плотью, но соития не происходит. Брезгливо глядя на изувеченный палец, он осторожно вытаскивает его из скобы…
Ружьё укладывает на колени, прижимает ладонями, точнее, множеством костей и косточек (восемнадцать в одной кисти), отчётливо видимых под кожей, сухой, как бы даже шелестящей.
В коротком седом "ёжике" на его голове гнездится блик лампы, а буйная белая борода, подкрученная на концах, раздваивается.
Он шумно дышит. Шевелятся и ноздри, и уши, а когда скрежещет зубами, то и "бивни". Веет от него какой-то нечеловеческой яростью, его сотрясают глубинные силы, неизвестно каким образом сохранившиеся в нём до таких лет, как и все зубы во рту.
Следствием этих нерастраченных сил являются и его картины на стенах в самодельных рамках, на рыхлой бумаге (на самой большой изображён карбас под парусом на широкой реке).
На венском стуле высится баян в футляре под лоскутом карминно-красного бархата (наколенник при игре).
Сотни книг ровными рядами стоят в шкафах и на полках, а на самом виду под стеклом выставлена для обозрения коричневая, с золотым тиснением, – "Свиток памяти", книга, написанная им, но напечатанная под псевдонимом Ульян Ожогов.
Хотя это и есть его настоящая фамилия.
"Умри вовремя", – вспоминается ему из Ницше.
Время, видимо, ещё не подоспело.
Он натягивает на ногу шерстяной носок и засовывает в сапог – домашнюю обувь не признаёт, презирает, просто терпеть не может; при виде всяческих тапочек, шлёпанцев, вьетнамок злобствует удивительно несоразмерно со столь ничтожными предметами раздражения.
Встаёт и притопывает. Весь в чёрном, даже галстук, даже платок в нагрудном кармане чёрной рубахи (крови не будет видно).
Ещё раз притопывает, и ещё. Надо бы пойти, но шаг вынесет его в мир живых, напоит воздухом бытия. Коли встал, надел сапог, так хотя бы стой.
"Стоять!"
Волевым усилием ему удаётся остановить проникновение жизни в ледяной каркас его великого намерения. Глаза его опять словно бы подсыхают, вместо моргания – едва заметный тик…