Не проходит и нескольких дней, как я слышу: мои родители, укладывая меня спать, сами о чем-то тревожно перешептываются. При этом папа гладит меня по голове, как будто жалеет, только за что - непонятно. Мне стало интересно, и я притворилась, что уже сплю. Светочка меня учила: когда притворяешься, будто спишь, главное - чтобы ресницы не вздрагивали. "Смотри, уснула, - сказал папа. - Ну что, кладем к ней?" Я почувствовала, как под подушку мне просовывают что-то. Будь у меня завтра день рождения, я бы не сомневалась что - набор цветных карандашей, где одного только красного было пять оттенков. Мне он был обещан, такой же как у Светочки. Но до моего дня рождения еще оставалось пятьдесят три дня. Что бы это могло быть? Потом мамин голос произнес: "Нет, не верю, что они посмеют разбудить спящего ребенка", на что отец, помолчав, сказал со вздохом: "Боюсь, ты чересчур высокого мнения о них".
Вскоре свет, окрасивший мне веки розовым, сменился чернотою, и было слышно, как родители на цыпочках вышли из комнаты, затворив за собой дверь - скорей всего, отправились пить чай к каким-нибудь знакомым революционерам.
Под подушкой я нащупала что-то завернутое в тряпку. "Один, два, три…" считала я до трехсот пятидесяти, после чего спрыгнула с кровати и зажгла лампу, сделав для конспирации самый крошечный фитилек. Под подушкой лежал узел, а в нем - кто бы мог подумать - гора металлических крошек, каждая из которых, если вглядеться, оказывалась буковкой: (ять, твердый знак, фита)… "Смешные какие", подумала я и вдруг ужаснулась: да это жандармы здесь в два счета найдут - что мне Светочка говорила? Я представила себе папино лицо, которое вижу, быть может, в последний раз - как уводимый жандармами, оборачивается он ко мне и говорит на прощание: "Танюша, может, попьешь?"
И тут меня осенило: папино молоко! Высокий белый кувшин с носиком, как всегда, стоял на столе, наполненный до краев. Вот куда надо было высыпать металлические буковки - в молоко! Но молока было столько, что оно тотчас бы полилось через край. Что мне оставалось? Зажмурив глаза и набрав полные легкие воздуха, я сделала большой глоток. "Только бы не вырвало, господи, только бы не вырвало", повторяла я, хотя прекрасно знала, что никакого бога нет. Светочка говорила: когда Петр Петрович давал ей пить яйца (будучи фельдшером, Дашкевич одно время этим увлекался), она тоже давилась и все шептала: "Боже мой, помоги проглотить", как если б и в самом деле верила, что бог есть и может ее услышать.
Я кинула щепоть металлических букв в молоко, оно поднялось как на огне. Я отпила снова - еще отсыпала букв, потом еще. Я отпивала "папино молоко", не чувствуя вкуса, даже не испытывая отвращения - лишь механически делая глоток за глотком, покуда последняя литера не оказалась на дне кувшина. После этого сама не своя, в полном изнеможении, судорожно вздрагивая, легла обратно в кровать. "О, папочка…"
Меня разбудил свет и голоса. Спросонья, еще не понимая, что происходит, я принялась громко роптать: что это, почему мне мешают спать, я спать хочу! "Стыдитесь, вы ее разбудили", сказала мама жандармскому офицеру, проводившему обыск. Тот тыльной стороной кисти разгладил усы, сперва правый ус, потом левый, и без тени сожаления ответил: "Ваши друзья стали злоупотреблять теми естественными чувствами, которые пробуждает в человеке вид спящего ребенка. Пользуясь этими чувствами, они в последнее время превращают детские кроватки в тайники для хранения оружия, типографского оборудования и тому подобных вещей… Синельников, осмотреть!"
Папа, бледный, взял меня на руки и, пока жандармы перетряхивали еще теплую постельку, держал, крепко прижав к груди - будто прощаясь. "Ничего, ваше высокоблагородие". Офицер крякнул и, потупившись, стал рассматривать свои аксельбанты. Казалось, он был удивлен, как если б заранее знал, что в кроватке у меня что-то спрятано. (Позднее, и не в последнюю очередь благодаря этому случаю, отцу с товарищами удалось разоблачить провокатора.) Они еще долго гремели кастрюлями на кухне, проверяли содержимое сундуков, шкафов, перебрали все книги…
На следующее утро я слышу, как отец говорит: "Ничего не понимаю, как в воду кануло". Тут я как принялась хохотать: "Не в воду, а в молоко!" Они смотрят на меня все трое, папа, мама и бабушка - уж не больна ли я. А я смеюсь, остановиться не могу - видя выражения их лиц. "Папа, дай молока попить…" Они вконец перепугались. "Девочка нездорова, - шепчет мама. - Танюша, что с тобой?" - "Ничего, просто молочка папина захотелось…" - я давлюсь от смеха. "Ребенок бредит, нужно послать за доктором Давидовым". - "Ничего я не бредю, бабушка. Вы бы видели, сколько я вчера молока выпила - во-о сколько! А потом еще вот столько и еще столько же. А то знаете, что бы здесь было - лужа была бы здесь молочная, жандармы обо всем бы и догадались".
Отец смотрит на меня, потом, точно зачарованный, переводит взгляд на кувшин. Кажется, он что-то начинает понимать - достает чашку из буфета и медленно наливает в нее молоко. Вскоре в струе замелькали первые буковки, черненькими мушками. "Таня, как это тебе пришло в голову?" А мама в слезах бросается меня обнимать: "Таня, ты же папу своего спасла, ты же… ты даже не понимаешь, что ты сделала…"
Когда о моем поступке узнала Светочка, она протянула мне руку, сперва свою, потом куклину, и строго сказала: "Поздравляю тебя, Татьяна, со вступлением в ряды революционеров-подпольщиков. Нашего полку прибыло". Вот как я научилась пить молоко", - заканчивает свой рассказ Подвойская-Теленева.
"Очередь сто третьего подходит, Леночка лежит и тихо стонет…" - песня на убой, распеваемая гнусной сотней слюнявых ртов. В цепочке рода, где перед собой видишь лишь затылок предка, своего непосредственного предка, да совсем молодой серпик дедова затылка (лицезреть же стоящих в этой очереди можно не иначе как пятясь вдоль нее), сто третий по счету - это как раз и есть содомитянин Лот. Из пяти его дочурок две были однажды им отданы "на познание" толпе, и все бы закончилось в соответствии с вышеприведенной цитаточкой… цитусенькой - из песни слова не выкинешь - когда бы гг. содомиты не распалились мыслью о двух неведомых мужах, "мужьях", в которых Лот им отказал. Впоследствии по пьяному делу Лот трюхнул этих двух своих дочурок - Леночка, делавшая бутерброды своему папеньке зоологу, она ведь не нашего роду-племени, она из дочерей Моава, потому, пятясь и заглядывая каждому "своему" в лицо, в сто третьем обнаружила Лота, а не Авраама.
Лот был похож на Авраама как пудель на льва. И праведность его походила на Авраамову соответственно: Аврааму праведность его повелела принести Господу в жертву сына, Лоту - двух дочурок, и не Господу, а толпе содомитян, у одной очередь сто третьего подходит, а у другой уже сто пятидесятого. "Та очередь быстрей движется", - с досадой подумал . Как пыжился Лот, подражая Аврааму, как надувал свою птичью грудь, чтобы так же царственно лежала на ней патриаршая седая борода. Брови с каждой мыслью резко хмурил, тем самым лоб как бы делался выше (самообман: от этого лишь свирепел взгляд, различавший наползшие на глаза кустистые карнизы).
Если Сарра родила Аврааму Исаака, то Ирит рожала Лоту одних дочурок - первую звали Пелитит (об этом в "Пирке де Рабби Элиезер"). "А не жил бы в Содоме, рождались бы мальчики", - скажет иной. Возразим: а как же Тевье-молочник, любимец публики? Хоть и житель благочестивой Анатовки, а тоже Лот своего рода: пять дочурок, овдовел, из пяти девочек самая нежная, самая нежно любимая, тоже, можно сказать, умерла (вышла замуж за русского). Да и с Анатовкой случилось то же, что с Содомом. По крайней мере, Лот был благополучней Тевье, с молоком было у него погуще - и похлеще, и пожирней - вон какие стада пас, небось всю округу баловал отчим своим млеком, а не только жену да дочурок - пока все прахом не пошло, естественно.
Пелитит была непохожа на сестер. Не тем, что отца любила чище, возвышенней, но тем, что любовь эта была слепа. (При том, что "слепая любовь" - привилегия мужчин. В смысле, любовь сослепу. Она просто не видела, что истинный патриарх - дядя Абраша, а не ее папаша, который всего лишь эпигон. Лот и Авраам представлялись Пелитит обладателями равного благоволения в очах Господа, обещавшего от каждого произвести по великому народу. Что отцы дочерей анонимны в потомстве, этого бедняжка не понимала.) Если б ей, говоря словами Достоевского, арифметически доказали мнимость, неистинность величия Лота, она бы тотчас отвернулась от него, в отличие от матери и сестер, в полном согласии со своей женской природой сохранивших бы преданность супругу и отцу, даже без особых страданий. Точно так же на девяносто девять процентов истинная вера - это всегда вера наших отцов. Нации - бабы.
К Пелитит мы еще вернемся, а теперь немного о Лоте и Аврааме. Близость между дядей и племянником есть реликт родового строя, "в случае с Авраамом компенсирующая его бездетность". Но Фрейд неправ. Лот и Авраам по тогдашним понятиям были едва ли не ровесники. Главы пастушеских кланов брали себе жен, как нанизывали куски баранины на шампур. Ежели допустить, что шампур был длиною в жизнь, допустить, что, как петух кур, годами обхаживал крепкий седовласый бородач своих избранниц, старшая из которых годилась младшей даже не в матери, а в бабки, и все это плодилось, множилось, никак не вмещаясь в некую возрастную сетку поколений, то не приходится удивляться, что племянники сплошь и рядом качали в люльках своих дядьев. Авраам был на тринадцать лет старше Лота - разница в летах, которая сглаживается по мере того, как время серебрит волос.