– А дедушка был грамотный?
– Он учился.
– Почему же он тогда не мог помочь бабушке считать?
– Зое! Ты слышала? Я говорил, что это будет не ребенок, а что-нибудь особенного. Он уже думает, как помочь своей покойной бабушке, чтобы она не банкрутила.
Мама, конечно, все слышала, но до поры не вмешивалась в нашу беседу. Иногда только, если этого требовали обстоятельства, она говорила:
– Не надо морочить ребенку голову. – Или более пространно: – Прошу, не морочь Вовке голову якобы преимуществами капитализма.
Для мамы это был сложный случай. Налицо вроде бы были эксплуататоры (бабушка и дедушка) и эксплуатируемые (восемь работниц, работавших только на папину маму). Не подлежал сомнению и факт эксплуатации, но вот беда, никак не прослеживались плоды эксплуатации – сверхприбыли. Не было иногда и просто прибылей, зато очевидны были тяжелые убытки.
– Жили очень бедно, – говорил папа. – У нас с сестренкой не было никаких игрушек, коньков, велосипеда. Спортом не занимались. Мама хотела дать мне образование, а-а-а, чтоб я так счастлив был, но после пятого класса меня исключили из румынской гимназии – не было гельд.
– И ты так ничего и не закончил?
– Почему? Закончил. Я закончил восьмилетний хедер. И что характерно, за шесть лет. Способности были.
– А в румынской гимназии как же ты учился, ты что, знал румынский язык?
– Твой батька знает шести языков, – он начинал загибать пальцы, – идиш, иврит, молдавский, румынский, русский и туркменский.
– Не морочь ребенку голову, – говорила мама в том смысле, что не может малограмотный человек владеть шестью языками.
Почему же папа продолжал мечтать о своем "деле" после таких неуспехов бабушкиного? Думаю, потому, что у него была моя мама. Если она смогла сделать такие великолепные чертежи, за что на его курсах все похвалы пришлось проглотить папе, то она смогла бы стать и хорошим бухгалтером нового "дела".
Женщина, хоть и русская, но нечего зря говорить, – грамотная.
Театр улиц
Мальчик лет десяти открывает и закрывает ладонями уши, и ему кажется – работает насос: грозные слова скандала рубятся в мелкую крошку и становятся не такими страшными. Уа-вау-вай сорок рублей. Уа-вау-вай не распускай руки. Уа-вау-вай устала.
Насос, почти насос, почти совсем как насос, который до того разогрелся, что в воздухе уже почти пахнет машинным маслом. Но если уши надо закрывать-открывать, то глаза следует закрыть совсем, и как можно крепче, и не открывать вплоть до специальных указаний. Надо совсем не видеть это женское лицо, перекошенное своей правотой. Но и вечно виноватое, почти трагическое мужское, находящееся как бы в высшей фазе гонимости, – тоже ничего не объяснит. Мальчику кажется, что мама права, тысячу раз права мама, но он видит и то, что она же и наступает, катит, так сказать, впереди себя тяжеленную бочку своей правоты. От этого и самая правая правота перестает быть самой собой. Скорей всего виноват папа, но у него такие беззащитные глаза, что в его вины как-то не верится.
Мама к своей правоте и слова подбирает тяжелые, разящие, прокурорские; папины – всегда жалкие, по-русски неправильные, смешные. У папы совсем нет педагогического "слуха", и потому он и сынишку с дочкой пытается втянуть в это недетское дело. Он говорит:
– Вовуле, клянусь своих погибших родителей, чтоб я так счастлив был, я ей в среду, – загибается один палец на руке, – в среду, гляди сюда, дал двести рублей. Теперь посмотри сюда, – загибается второй палец на руке, – сегодня – понедельник, неделя не прошла, где же гельд?
– Э-э-э! – говорит, подбоченясь и качая головой мама. – Какая же ты все-таки дрянь!
– Погоди-погоди-погоди, – говорит папа очень быстро, – я ей в среду, в среду…
– Какой же ты паскудник. Напаскудил, а теперь за детей прячешься? Я же тебе сказала, что купила детям путевки – раз! – сюда смотри! Пу-тев-ки, понимаешь, нерусский ты человек? Теперь – всем троим из бельишка, это – два! Совсем обносились у папы-закройщика…
Но мама уже и сама попалась, потому что свое разъяснение о путевках она тоже адресует детям.
Кое-кто зря понадеется, что градус скандала уже настолько высок, что вот-вот, еще немного – и гром грянет, а там – и очистительная слеза, и просветление и мир? Детей наконец покормят и отправят в школу? На самом деле до этого еще далеко. Еще некоторым особо важным словам будут подобраны синонимы, один другого хлеще. Еще в рукопашной схватке… Или сегодня обойдется без рукоприкладства? Ведь кто его знает почему, но после этого уже совсем ничего не остается от маминой правоты. Хотя мальчик не устает убеждать себя, что мама, мама права, и это вовсе не она заводит все эти вечно тупые разговоры о деньгах.
Или, может, сегодня закончится по-другому, как это тоже иногда бывает:
– Вот, вот и вот! И вот эту еще тряпку, которую ты тогда пытался подарить этой своей, косоглазенькой… – хлоп, шлеп, щелк! Широко открывается наружная дверь, и на порог выставляются два чемодана. В дверях стоит красная, грозная мама. Она (о, какой позор!) громко и отчетливо, на весь подъезд говорит с нехорошей улыбкой:
– Вон из моего дома! Я тебе не позволю калечить детей. Нет, люди, вы только посмотрите! Этот человек пришел в мой дом в одной рваной шинели, из ушей текло, по-русски ни бум-бум. – Мама делает специальную отвратительную гримасу, чтобы уже ни у кого не возникало сомнений, какой папа пришел противный.
– Не пытайся закрыть дверь, пусть все знают, какая ты гнилушка! Ну, что ты ноешь, что значит стыдно? Мне – не стыдно! Я – мать!
Надо сказать, мама в этих скандалах, несмотря на, казалось бы, полный серьез, как-то никогда не могла совсем отключиться от внешнего мира. Все, что и без того уже было нехорошо, она еще доигрывала, чисто по-актерски доигрывала до прямо-таки ужасного. Конечно, если верно определение, что все женщины – актрисы, а русские женщины – по преимуществу драматические актрисы, то маму тянуло скорее к героико-трагическому репертуару. Но быт ведь не дает соответствующего материала, и тогда вместо "высокого" получается "смешное". Папа, "культурно-отсталый" по маминому определению, смолоду был очень способным и новое для него театральное дело осваивал прямо по ходу пьесы. Точнее даже – по мере ее, так сказать, коллективного созидания. Мама, случалось, "выпадала" из главной роли и совершенно внезапно выступала как бы в роли театрального критика или даже главного режиссера:
– Тьфу! – с сердцем говорила она. – Ну до чего же ты – фальшивый человек! – Здесь, видимо, мама имела ввиду фальшь в игре. – Ну, вся совершенно мимика никуда не годится, жесты, ты тоже прости, какие-то… я просто не знаю, у какого такого артиста погорелого театра ты их одолжил? А все потому, что дешево бьешь на жалость. Но дети (читай – зрители!) все видят, их – не обманешь! До чего же ты скользкий! – Здесь, видимо, мама в чересчур, может быть, эмоциональной форме высказывала чисто режиссерскую мысль о недостаточно достоверном раскрытии папой сценического образа. Так и слышалось в этом месте то самое, знаменитое: "Не верю!"
Конечно, будь мальчик житейски поопытней, он бы сообразил, что в форме скандалов, собственно, проявляется мамина наклонность к театральному делу. Это была настоящая жажда творчества. Может быть, следовало эдаким очень нежным манером (чтобы не разбудить) взять маму под руку и отвести ее в девятый ряд, посадить за режиссерский столик с микрофоном, пепельницей и тарелкой седого винограда или чем-нибудь другим – запить-заесть – и сказать: вот, садись, мама, твори!
Но мама не нуждалась ни в чьих советах. Она успевала и говорить-выкрикивать свой текст, и раздавать уничижительные оценки топорной игре как второстепенных персонажей, так и массовки в целом. Ее творческое коварство не знало границ. Она, например, иногда сознательно затягивала в чавкающее болото действия соседей и совсем неожиданных свидетелей, вроде молочниц и старьевщиков. Когда, чуть позже, и дети вошли в эти импровизированные мистерии, мама, например, иногда с убийственным сарказмом говорила, что не потерпит у себя в доме этих деревенских обмороков. Что в переводе с режиссерского означало призыв к соблюдению меры и вкуса. Сама мама была не чужда пафоса и, бывало, открыв дверь на лестничную клетку, взывала к соседям, уж точно не желая знать никакой меры, от души переливая через край и откровенно драматизируя:
– Люди! – сначала не так громко, а как бы пробуя голос, выговаривала мама. – Да люди же! Что вы же смотрите, как убивают? – с искренним недоумением и горечью не кричала, а именно говорила мама.
У мальчика мурашки бежали по телу. Нет-нет, она никогда досрочно не форсировала силу голоса, отлично владея выверенной постепенностью – от пианиссимо к пиано и форте, и далее. Да и кто из проживших на земле лет тридцать пять-сорок не справился бы с этим текстом? У кого не хватило бы мастерства и силы души сказать его потрясающе простые и сильные слова?
– Люди, да люди же, что же вы смотрите, как убивают?