Здесь, в гроте за покуда безгрешно чистыми столиками, которые вечером покроются винными и пивными лужицами, пеплом и окурками, мы с Витей и занимались. У него был дисциплинированный ум и отличная память. Вообще у него много чего было. Прекрасный, очень свой почерк, которому я втайне немного подражал.
Витя сразу же пресек все мои попытки халтурить, объяснив мне систему занятий. Каждый штудирует свой билет в одиночку, затем мы спрашиваем друг друга по книге. Дней примерно через пять у меня заметно прибавилось в голове, и страх перед экзаменом стал отступать.
Мы успели выучить по двадцать два билета, и высшая справедливость оказалась в том, что на экзамене я вытащил третий билет. Третий! А первые выученные билеты, первый десяток, которые готовились еще не второпях, мы знали просто железно. Я ни одной минуты не подумал: что вот, напрасно я учил остальные девятнадцать. Ведь экзамен прошел и кончился, а знание русского языка осталось со мной навсегда. К тому же в процессе подготовки я впервые, как мне показалось, достал почти до самого дна книжной премудрости. Помню, я поставил себе непременно, уже не для отметки, а чтобы донырнуть до того самого дна, – обязательно добить оставшиеся три билета. Неопытность во всем. Надо же было поставить себе конкретный срок. Думалось так вообще: как-нибудь, летом, в свободную минутку. Ну, и конечно. Выучил я этот материал только при подготовке к экзаменам за восьмой класс.
Казалось бы, не должно было удивлять, что из этой очень правильной и организованной жизни сама собой выросла на экзамене пятерка, но я, помню, очень удивился. Меня удивило, почему только пятерка? А что же те, другие пятерки моей жизни? Ни под одной из них не лежало такого крепкого фундамента, а назывались они точно так же. Я еще только впервой почувствовал вкус пятерки настоящей, заслуженной. Но главное – я узнал, что есть некоторая тайна правильной учебы. Если ее знать, то учеба будет успешной. Кроме порядочного, совсем не гордого отличника Вити были в нашем классе еще три или четыре человека, которые тайну правильной учебы знали. Учитель ей научить не может. Эта тайна состоит во врожденном хотении не пятерки, а знания.
Наши отличники не были заурядными зубрилами, но и им тяжело было выделяться, и им хотелось быть как все. Это приобретало иногда смешные формы. Впадая в мандраж перед контрольной, я несколько раз пытался вышибить из них, так сказать, экспресс-знание. Все как один клялись и божились, что ни в зуб ногой, а до учебников вчера даже не дотрагивались. Я сдуру-то сначала верил и, до объявления результатов плавая в мутной тревоге, утешал себя тем, что такой-то тоже не готовился и, значит, тоже в принципе может получить тройку (в самый драматический исход я не верил). Так нет же, всегда они выходили из воды сухими. То есть четверочно-пятерочными. Не думаю, чтобы они не делились знаниями потому только, что ты, дескать, гулял, а я корпел, – нет. У нас в классе были очень неплохие взаимоотношения. Возиться возились, шалили и проказничали весьма безобидно, но никогда, например, не дрались. В класс в разное время, как в бассейн по трубе А, вливались и из него по трубе Б выливались самые разные люди, но костяк, значит, что-то такое из себя представлял, если приходящие никогда так и не сумели навязать классу ничего внешнего и чуждого. Начав 1-го сентября 1952 года, я проучился в нем восемь лет, и за все восемь лет не припомню ни одного террориста. Это когда один тупой, но физически сильный подминает под себя остальных и навязывает им свои жестокие и гнусные правила. Что-то в нашем классе было такое, или наоборот – чего-то такого, необходимого для самозарождения террористов, не было. Хороший класс…
Как нам превзойти Зингера
За столом мы мало разговаривали друг с другом. Папа о чем-то тяжело вздыхал, прихлопывая утюгом. Я все делал быстро, полагая, что с неприятным надо покончить как можно скорей. Делая уроки, надо начинать с самого сложного, оставляя простое на закуску. Если бы можно было умственную работу представить в виде физической, вы бы увидели меня в роли… какая там у нас работа самая такая? – в виде шахтера, что ли. Танюшка вообще могла не вылезать из-за стола часов по пять, а если надо – и больше.
Неболтливость была и условием, и необходимой атмосферой труда. Молчаливо занятые каждый своим, мы не были разобщены разностью занятий. Наверно, чужак ничего не понял бы. Невидимо оплетала нас тихая, бессловесная приязнь. Я думаю, многим знакомы такие мирные вечера, исполненные неизъяснимой прелести. Незримо излучалась, воспринималась и ответно излучалась какая-то тихая и светлая волна. Ах, как я тогда всех и все любил! Папа про это говорил:
– Немного теплы. Что еще нужно?
Иногда, когда папа в легком подпитии пытался сказать маме что-то приятное, она его обрывала всегда одними и теми же возмущенными словами:
– Не люблю я этих телячьих нежностей.
Посторонний подумал бы, что мама грубовата. Но она только не любила внешних демонстраций, полагая, что все настоящее и искреннее – не болтливо. У нас как-то вообще не принято было обниматься, прижиматься, целоваться.
– Не люблю я этих фальшивых улыбочек и поцелуйчиков, – суровела мама. И мы вместе с ней тоже не любили этих поцелуйчиков и особенно улыбочек.
Сирота с двухлетнего возраста, она почти не помнила материнской ласки и нормального семейного уклада, – принадлежности более благополучных времен. Мама рассказывала, что в страшном, голодном 1919 году в их детском доме ежедневно умирали девочки.
– Не выдержат голода, попьют голубоватого молочка и в тот же день умирают. Хорошо, старшая сестреночка Нюра все уже понимала.
– Зоечка, не пей молочка, – бывало, предупреждает она меня.
– Так ведь, Нюсечка, хочется, – бывало, говорю ей.
– Все равно не пей! – строгая такая. Я ее слушалась, родная все-таки сестренка.
На кладбище умерших девочек отвозили в гробу. Они там и оставались, в месте своего навечного упокоения, а телега с гробом, зловеще громыхая, возвращалась назад. Гроб водворялся в сарайчик в ожидании следующей жатвы.
Я слушал в ужасе. Особенно ранил воображение этот жуткий, то и дело возвращающийся гроб.
Пытаясь как-то объяснить смерти невинных детей, мама под влиянием более поздних впечатлений формулировала:
– Безусловно, в детском доме орудовала банда матерых вредителей.
Неудивительно, что с юных лет у нее складывался суровый стиль. Без внешне переживательных излишеств. Но всякому – свое любо. Пока я не вошел в возраст подросткового кретинизма, я в своей маме не находил ни одного недостатка. А как она была красива! Стройная и свежая, обтянутая черным форменным платьем с серебристыми капитанскими погонами, которое ей страшно шло. Глаза живые, зеленоватые и, когда улыбается, проявляются на щеках две фирменные ямочки.
Словно для иллюстрации того, как быстро достоинства предков иссякают в нерадивых потомках, у сестренки тоже была ямочка, но одна.
– Что ты сегодня невесел? – спросила мама папу.
– Так, ничего, – кисло ответил папа.
– Я же вижу – что-то случилось. Рассказывай теперь, а то позже я уйду стирать.
– Ничего особенного. Так. Одна приносила журнал в закройную.
– Ничего не понимаю. Кто одна? Какой журнал?
– Кто одна? Жена. – Папа любил, чтобы его расспрашивали с пристрастием, и потому специально недовешивал информацию.
– Ах, жена, – сказала мама угрожающе, – теперь я должна спросить: чья жена? Знаешь, лучше не тяни волынку, – закипая, сказала мама.
– Зое, не горячись! Обыкновенная жена. Супруга Тимошенко, начальника управления. Я что, виноват, что она всегда с мужем приходит? Зашла к нам в закройную и показывает журнал. На новый сезон. И кто ты думаешь главный модельер?
– И кто же он?
– Зингер, чтоб я так сладко жил.
– Ну, я не знаю, – сказала мама все еще возмущенно. – Ты что, хочешь Зингера переплюнуть? А кишка у тебя не тонка будет против него? Я еще могла тебе помогать с чертежами, но рисовать за тебя, уволь, не смогу.
– Валерий мог бы? – уныло полуспросил папа.
– Нет, это не то. У Валерия какой-то саркастический стиль. И потом, как ты ему объяснишь? У тебя что, есть идеи новых фасонов?
– Почему нет? Есть нескольких крупных мыслей.
– Несколько, – автоматически поправила мама. – Может быть, попросить Володю? – сказала мама, показав глазами в сторону соседей.
Не помню, как это все обставилось, помню только, что в один прекрасный день на нашем столе появилось целых два, величиной в журнальный лист великолепных рисунка. На одном акварелью был изображен очень широкоплечий и длинноногий красавец в сером двубортном костюме-тройке. Таких уверенных и обаятельных людей в жизни я еще не встречал. То есть встречал, но не настолько полно укомплектованных. Например, улыбка хорошая и сложение, но рост маленький. Или все при нем, но физиономия такая, что не дай Бог. Жилет на красавце тоже был хорошо виден потому, что он специально заложил большой палец правой руки за ремень брюк, сильно раздвинув полы пиджака, отчего по нему побежали во всех направлениях складки. Складки Володя изобразил просто мастерски. Что-что, а складки удались на славу. Немного в лице не хватало индивидуальности. Мама находила, что слишком тяжела нижняя челюсть. Валера сказал, что это так и надо, челюсть-то не просто челюсть, а голливудская. Я это очень хорошо запомнил потому, что не понял, что значит – голливудская? Второй рисунок нет нужды подробно описывать, потому что на нем был изображен тот же самый человек, только в зеленоватом костюме, причем левая штанина была закрашена только до колена, а ниже колена обозначена небрежной штриховкой.
– Как вы думаете, Зоя Никаноровна, – спросил Володя, немного актерствуя на фоне своих шедевров, – могут мне это зачесть в институте как курсовую работу?