Серега свернул портрет трубочкой и поджег. А потом он взбежал по этим двум доскам на крышу. Пашка – за ним, а свой факел поджег уже там. Немного поколебавшись, Вова большой сделал тоже самое. За ним – и я. Чтобы вырвать портрет из учебника, мне пришлось внушить себе что-то такое: "Ух ты, фашистская рожа, притаился?" На крыше было отлично. Весенние ветерки столько наносили всякого балдежа!.. Аркашка почему-то отошел в сторону, не стал рвать портрет из учебника. Может быть, это была реакция более культурного человека на вандализм?.. Кто теперь разберет?
Не знаю, чего в этом сожжении было больше: обычного бескультурия или лукаво оформленной "под идею" обычной пиромании? В те давние дни я еще не ведал, что в ироническом парадоксе: забыть Герострата – сей последний приобретает окончательное бессмертие. Когда у всех, кроме Аркашки, оказалось в руке по маленькому факелу, вдруг в мертвой тишине, страшно и смертно объединившей нас, что-то такое родилось или умерло, трудно сказать. Может быть, в этих факелах сгорала, лопаясь, данная когда-то страшноватая клятва юного пионера? "Клянусь быть верным заветам Ленина-Сталина"? Не знаю…
Окончательно с этим воспоминанием я разобрался совсем недавно, когда мой друг художник рассказал мне, как однажды, роясь в куче иллюстративного материала, он наткнулся на прототип той советской картины со Сталиным "Утро Родины". Только на ней был изображен Адольф Гитлер. Притом – в той же самой позе и тоже на фоне пашни, и так же плащ был перекинут через руку.
Когда-то давно мне рассказывали историю о нашем художнике – авторе "Утра Родины". За свою картину, которая вообще-то первоначально была плакатом, о чем и грубая выпечка каждого миллиметра холста говорит, он получил даже Сталинскую премию. Правда, невысокой, третьей степени. До этой премии звезд он с неба не хватал. Да и звание лауреата не стало каким-то трамплином в его творческой жизни. Мало того, как говорили, с премии и началось его стремительное угасание.
Художники, обнаружившие эту картинку с Гитлером, сначала были ошарашены, а потом кто-то из них примирительно сказал: "Ну а это, стало быть, – "Утро их Родины".
Когда-то я был тигром
Я проснулся и, вспомнив, что сегодня воскресенье, обрадовался, вспомнив.
Знаменуя мое пробуждение, возвращение в этот мир, потому что не всегда, засыпая, уверен, что проснешься, – словно сорвавшись с цепи, бурно и фальшиво заиграло за стенкой пианино.
Сначала, как проснулся, сильно пахло лыжной мазью. Потом тоже пахло, но уже не так сильно, не то что сначала. Но все-таки пахло. Сначала пахло и потом тоже. Валерка, что ли, лыжи натирал? Больше-то некому. Теперь уже где-нибудь за городом он фикстулит, резко поварачивая на всем лету и внезапно становясь столбом перед девчонками. "Стыдно так долго спать в воскресенье", – подумал я о себе.
Утро, а такое впечатление, что день, едва начавшись, заканчивается – не свет, а муть в комнате. "Каково же тем, кто живет за полярным кругом, каково им? – подумал я. – Там вообще по полгода люди во мраке живут". От этой подуманной мысли стало жалко несчастных запо-лярников, которых ведь, кроме меня, никто, наверное, и не вспоминал сегодня утром, а уж потом на фоне полярного мрака и наша муть показалась вполне сносной.
"Всегда быть в маске – судьба моя", – с ложно трагическим акцентом сфальшивило за стеной пианино. Оттуда раздался звук щелкнувшей крышки и загудевших басов. Потом – звук отодвинутого стула. Ага, Володя встал и пошел… куда он там пошел-то?.. ну, рисовать, что ли… Вообще-то у художников это называется – писать. Сейчас, наверное, выдавливает краску на палитру, писать будет… Шикарно быть художником. Шелковое кашне на шее, берет на голове…
Я вытащил из-за батареи хорошо высохшие за ночь шерстяные носки и, натянув их, пошел в ванную. Мама запрещает ходить без обуви, особенно – по только что натертым полам. "Их не достираешь потом!" – говорит она о носках. То есть – о наших носках, о носках тех, кто ходит по только что натертым полам, разувшись. Не обуваясь.
Но пока ее нет, приятно ступать необутой ногой по полу. Чувствуешь себя буквально каким-то ловким зверем. Можно, посильней оттолкнувшись, даже слегка прокатиться по жирно блестящему паркету.
Интересно: по звукам из соседской комнаты я легко представляю, что делает Володя, а вот ему ни за что не догадаться, что я делаю. Потому что я абсолютно бесшумен. Абсолютно. Как подкрадывающийся тигр, как подводная лодка. Особенно, как теперь, – в носках.
Мое отношение к садово-парковой скульптуре
Четвертый класс завершился первыми в моей жизни экзаменами. Специально для них папа перешил мне свой светло-серый пиджак. Пиджачную грудь, как привык это делать и для взрослых заказчиков, он посадил на бортовку и волос, и от этого она неестественно выпукло оттопыривалась, как бы облегая чью-то чужую, широкую грудь, а не мою, как у петуха коленка. Пиджак, конечно, льстил моему малолетству, но еще больше уродовал меня.
Одна женщина с ребенком, увидев меня в ново-старом пиджаке где-то около сада Баумана, сказала своему сынишке, и не сказала, а врезала с чувством большой и запоминающейся брезгливости:
– Вот, Коленька (Петенька, Яшенька), видишь этого мальчика? Никогда не будь таким!
Смысл же ее слов был еще резче:
– Вот, Мишенька (Ленечка, Гришенька), видишь этого мальчика во взрослом пиджаке? Видишь этого растленного типа? Вот, запоминай, каким не надо быть. Какой ужас! Это не мальчик, это какая-то насмешка над детством. Встречаются же такие уроды…
Я был страшно задет. Я сразу вспыхнул, и не только щеками, а всем телом, и даже ощутил загоревшиеся под трусами ягодицы. Тем, кто мне не поверит, напомню, что под одеждой все мы – голые. Я еще не мог отделить, что тут относилось ко мне, а что к пиджаку. Скорее всего она и сама не смогла бы произвести такого разделения. Я еще не понимал, что не меня ругает эта женщина, а тот уязвивший ее кошмар, ту непереносимую смесь невинности и бывалости, которую вызывал надетый на меня пиджак в его беззаконном соединении со мною.
Сейчас я с пониманием вспоминаю об этом и, когда вижу по телевизору совсем еще маленьких девочек с подкрашенными (о, только для выступления!) лицами, мною овладевает такое же смешанное чувство отвращения и брезгливости. Я так же непереносимо страдаю. Да что там, читатель и сам, поди, знает этот самый гнусный вид пошлости и растления.
Забудем о пиджаке.
По-настоящему трудный экзамен предстоял по русскому устному. "Двадцать пять билетов!" – ошеломленно говорили мы друг другу. Казалось, невозможно добросовестно выучить всю эту кучу правил и исключений.
Готовились мы на пару с Витей. Рано утром уходили в сад Баумана. Пройдя в самую его глубину, мы поднимались по лестнице на небольшой пригорок с искусственным гротом на нем. В утренней свежести здесь лучше пригревало, а в жару – продувало. На каменной вершине грота, хочется сказать, жил олень. Конечно, он был из крашеного железобетона, и его здесь установили для красоты, но мне хотелось думать, что он тут жил.
Мне всегда нравились олени. Орлы тоже нравились и львы. А вот девушки с веслом, с торчащей у них из пятки ржавой проволокой или с частично осыпавшимися, но все равно побеленными свежей побелкой пальцами на ноге, не нравились никогда. Не нравились и пионеры с горном и отбитым носом. Пионеры с горном были особого, артековского типа. Артековской путевкой награждались не просто хорошисты или отличники, а самые советские в идейном отношении мальчики и девочки. Идейных, слава Богу, в нашем классе не было ни одного, и когда позже я с ними столкнулся, я сразу почувствовал непреодолимую антипатию. Однажды я и сам чуть не загремел в Артек, но дело все же не выгорело, словно бы кто-то, с небеси надзирающий за специфической артековской благодатью, прорек, имея в виду меня: "Сей недостоин!" Я, честно говоря, облегченно вздохнул. И без того приходилось немало придуриваться. Я бы не смог, сидя в обнимку у артековского костра, дружно раскачиваясь (мне казалось, что от одного этого дружного раскачивания меня стошнит), с необъяснимо горящими глазами петь: "Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы пионеры – дети рабочих".
Почему – рабочих? Отчимы Юрки и Вити были инженерами. Никина мама работала на радио, Серегин отец – в Госбанке СССР, Мишкин – комендантом, мой – закройщиком, оба Сашкиных родителя – вузовскими преподавателями, Аркашкин – был военным дирижером, отец братьев Ореховых – представителем вымирающей профессии, он был извозчиком. Я был вовсе не против рабочих, но с какой стати, почему – только рабочих?
В "Старой Рузе" мы все это, конечно, тоже пели, но клянусь своим обгрызенным на кончиках пионерским галстуком, наш замечательный и бессменный хормейстер никогда не добивалась от нас передачи вот этой эмоции – эмоции веры во что-то там. Тише-громче-выразительней! – все ее требования касались исключительно музыкальных нюансов. Так, свойственный ей в известной степени эстетизм оберегал наши души, а возможно, и для нее был неплохой ширмой. Но это сейчас, спустя годы я говорю о ней с уважением. А тогда… Она, видимо, была уже в возрасте. Но тот возраст, который иногда вслух ей приписывался, казался мне невероятным. Это же возраст глубочайших старух! На лице ее кроме приличной пятидесятилетней женщине внешности отобразились и те усилия, которые пришлось приложить для создания этой иллюзии. И вот это, последнее, меня шокировало. В то время пятидесятилетние люди все до одного без различия пола казались мне стариками и старухами. По младости лет я не учитывал одного: какую страшную войну они пережили. А война детей до срока взрослит, а людей постарше безжалостно старит…