"Быть снегу, – думал Егор Иванович. – Вон и земля отмякла на снег. Небось уж прилепится в самый раз… А там скует морозец, и напрочно до весны".
Картофельное поле было под самыми сопками. Мелкий, но спорый дождь смыл обнажившиеся из отвалов картофелины, и они отливали глянцевитой желтизной. Егор Иванович поднял картофелину и подал ее Песцову.
– Полюбуйтесь! Чистый камень.
Матвей взял холодную тяжелую картофелину, колупнул ее ногтем.
– Сколько здесь?
– Почти тридцать гектаров прахом пало. И какой картошки! – Егор Иванович повернулся к Песцову и зло сказал: – Я ее выращивал, понимаете, я! А сгубил уполномоченный Бобриков да директор мэтээс. – Он выругался, сердито отвернулся и запахнул полу плаща.
– Вы не шумите. Лучше расскажите толком: как это случилось?
– А что рассказывать, только себя расстраивать!.. – Но рассказывать Егор Иванович стал горячо и подробно: – Тут все одно к одному. С уборкой кукурузы зашивались, и картошка подоспела. Председатель слег, хозяйничал Бобриков. Вызвал он директора мэтээс. Тот явился и говорит: "Я вам за два дня всю картошку развалю, только поспевай собирать". Я воспротивился. К чему это? А ну-ка морозы ударят! Пропадет картошка. Бобриков и говорит мне: "Ты ничего не знаешь. Шефы приедут, помогут…" Ну, пригнали трактор, и пошли ворочать. Один деньги зарабатывал, второй план на бумажке выполнял. Распахали. А шефов нет. Тут и ударил мороз. Бобриков сел да уехал. А колхоз без картошки остался.
– Но ведь он думал, как лучше…
– Думал? А мы что ж, думать разучились?
Песцов вспомнил, как месяца полтора назад на бюро райкома они приняли решение – послать Бобрикова, заведующего отделом пропаганды, в колхоз для усиления руководства… "Ты у нас человек грамотный – пропаганда! Установки знаешь, – говорил ему Стогов. – Вот и направляй!.." Он и направил.
– Почему ж все-таки не собрали картошку? – спросил, помолчав, Песцов.
– Морозом сцементовало так, что две недели отходила.
– Ну, а потом, когда отошла?
– А потом она мороженой стала. Кому ж ее?..
– Хоть скоту.
– Скоту?! А платить с нее, план сдавать, как с нормальной? Не, вина не наша, вы ее сактуйте.
– Хорошо, спишем… Но корм все-таки хороший.
– А мы по ней и так свиней пасли. А что осталось – в удобрение пойдет… Вот так мы и хозяйствуем.
В этом "мы" Песцов уловил явный намек на райком, на его собственную персону…
– Меня другое удивляет… Почему же колхозники молчали? – спросил Песцов.
– А кто их слушает? Я бригадир, за председателя оставался, меня и то не послушали.
– Ничего. Теперь вы сами хозяева. Вся власть у бригадиров будет.
– И бригадир не хозяин. Да иного бригадира к власти, как козла на огород, допускать нельзя.
– Отчего же? Ведь вы сами бригадир.
– Был бригадиром, и хватит с меня.
– Что так?
– Ничего. Вам сколько годков, тридцать с хвостиком? А мне под шестьдесят. Поработайте с мое, поковыряйте эту землю, тогда и узнаете.
Расстались они холодно. Песцов пошел к своему "газику", а Егор Иванович домой.
Хоть и сказал эти слова Егор Иванович по запальчивости, но мысль такая у него зародилась еще раньше. Давно уж он понял, что в колхозе у них не та пружина работает: и начальства много, и стараются вроде, а все вхолостую крутится. Мужик сам по себе, а земля сама по себе. А ведь мужик и земля, как жернова, должны быть впритирку. Тогда и помол будет. И задумал Егор Иванович, заплантовал на свой манер перекроить все. И слышал он, что в других местах вроде бы так делается.
К дому подошел он в сумерках, – с дороги к его воротам вел широкий и черный след гусениц. Приехали!
Сынов застал он во дворе; тракторы стояли в каретнике (догадались, черти!), а Иван и Степка возле заднего крыльца мыли руки, – мать поливала им из ковша теплую воду – пар клубился до самого карниза.
– Приехали?! – приветствовал их Егор Иванович и первым делом прошел к тракторам. Он провел рукой по радиаторам, похлопал по капоту. Машины были еще теплыми и сухими. "Сперва их протерли, а потом уж за себя взялись, – отметил Егор Иванович. – Молодцы!"
– Ну вот тебе, батя, и тягло, – сказал старший, Иван, подходя к отцу и вытирая расшитой утиркой руки.
Поздоровались.
– Хороши?
– Кабы мне их в руки, я бы наделал делов, – сказал Егор Иванович, снова оглаживая радиаторы.
– Не зарься, батя, не то раскулачат, – крикнул от крыльца младший, Степка, рыжий чубатый здоровяк в новенькой кожанке.
– Глуп ты еще, Степа. Я сам отвел свою кобылу в колхоз. Первым.
– Стара она у тебя была. Вовремя успел отвести, а то сдохла бы.
– Небось она была подороже твоей кожанки. А ты вот отдай свою кожанку.
– Э, батя, на личную собственность руки не поднимай.
– Да перестань зубы-то скалить! – оборвала его старуха в безрукавной стеганой душегрейке. – Ступайте ужинать. – Она с грохотом бросила ковш в ведро и поплыла в сени.
– И то правда, – согласился Егор Иванович. – Проголодались, поди? – он взял под руку безотчетно улыбающегося круглолицего, приземистого старшого, Ивана, потрепал за ворот Степку. – Пошли, пошли! Мать, поди, все глаза проглядела, дожидаючи вас.
За стол сели всей семьей, каждый на своем месте: с торца на табуретке Егор Иванович, на широкой скамье вдоль стенки уселись братаны, далее в самом углу под божницей сноха Ирина, жена Ивана, а уж с краю, на самом отлете, елозил на скамье младший Федярка, мальчонка лет двенадцати. Свободная сторона стола оставалась за Ефимовной, – отсюда она поминутно металась к шестку, гремела чугунами, орудовала ухватом и половником. Как только появилась огромная чашка щей, в которой, по выражению Ефимовны, уходиться можно, все смолкли и стали есть. Ели не торопясь, вдумчиво, молча.
После ужина, тщательно вытерев усы, губы и руки полотенцем, Егор Иванович заговорил, обращаясь к сыновьям:
– Вот и кончилось ваше мэтээсовское житье. Теперь круглый год дома. И слава богу – расходов меньше. Да и тракторы во дворе. Удобно.
– Скоро навес построят в колхозе. Общий! Перегонят туда и тракторы, – возразил Иван.
– Э-э, когда его построят! Да и что под навесом? Там и ветер, и слякоть, и снег. А здесь они сохраннее.
– Ты, батя, на тракторы-то смотришь как на свои, – сказал Степан.
– Так и смотрю.
– Земли бы тебе еще дать гектаров полтораста, – хмыкнул Степан.
– Получу и земли, – серьезно сказал Егор Иванович.
– В Америке?
– Нет, у себя в колхозе.
– Ха! Фермер Гарст!
– Смеяться будешь потом.
Братья переглянулись, а старик, считая, очевидно, что сегодня довольно с них, прошел к печке, достал из печурки подсохнувшие листья самосада и начал перетирать их пальцами – на самокрутку готовить.
Иван с удивлением посмотрел на отца и вдруг ударил по коленке:
– А что, батя, это идея! Звено создадим законно. И всей семьей… А?! Колоссально!
– И не сто пятьдесят гектаров, Степа, а двести возьмем, – сказал Егор Иванович. – Половину картошки, половину кукурузы. И сработаем. За полколхоза. А? Втроем!
– А я четвертая! – подхватила Ирина, жена Ивана. – Отдежурю в магазине, да к вам в поле. Вот и отдых.
– Спасибо, милая! – сказал Егор Иванович, и к Степану: – Ну, работничек, поддерживаешь коллектив?
– С твоей смелостью, батя, надо в министры идти, наверх. А ты к земле тянешь, под уклон. Несовременный ты человек. Скучно будет с тобой работать.
– А мы для тебя стол на поле поставим. Вот и повеселишься, – сказал Егор Иванович.
– Папань, а мне можно теперь на тракторе ездить? – спросил Федярка.
– Можно… А куда ж ты будешь на тракторе ездить?
– В магазин, мамке за хлебом.
– Ах ты мой заботливый! Мы тебя связным поставим, а мать звеньевой. Мать, согласна?
– Да ну вас… Языком-то молоть…
– Теория в отрыве от практики, – сказал Степка. – А мы люди темные. Нам не нужна амбиция, подай амуницию.
Он стал собираться в клуб: под кожанку небрежно мотнул на шею белоснежное кашне, бархоткой надраил низко осаженные, в "гармошку", хромовые сапожки, кинул на затылок пупырчатую кепочку и подмигнул Ивану:
– До встречи в долине Миссури…
Вскоре ушли на свою половину, в горницу, Иван с Ириной, и оттуда сквозь притворенную дверь долго еще доносилось неясное "бу-бу-бу" да звонкие всхлипывания от счастливого смеха.
Ефимовну сморило на печи – оттуда торчали ее подшитые валенки. Федярка притих на скамье на разостланном полушубке.
А Егор Иванович долго ворочался на койке, ждал снега… И снег пошел; прошлепав босыми ногами по полу, Егор Иванович отдернул штору на окне, приложился лбом к стеклу – так и есть! Близко, у самого носа, густо мельтешили крупные хлопья, и такие видные, будто кто их подсвечивал. Егор Иванович оделся, в сенях настроил фонарь "летучая мышь" и вышел во двор. В дыры с торцовой стены в каретник задувало – снег ложился легкой кисеей на тракторы. Егор Иванович обмахнул рукавицей капоты и кабины, усмехнулся про себя. И принялся затыкать соломой дыры в стене.
– Выходит, и для трактора защитку надо делать.