Борис Можаев
ПОЛЮШКО-ПОЛЕ
1
Егор Иванович встал еще по-темному и почти до обеда провозился во дворе. Даже на работу не пошел…
Первым делом Егор Иванович осмотрел тесовые ворота под двускатным верхом. Они хоть и позеленели от лишайника, но были еще крепкими, – двустворчатые, набранные в косую клетку, прихваченные железными ободьями к дубовым столбам, с окованными пятами, опертыми на мельничные жернова… На века ставились! Егор Иванович легким ударом сапога выбил забухшую подворотню, откинул кольцевую накладку с круглой деревянной запирки, потом, покряхтывая, с раскачкой вынул и самое запирку – длинную, с обоих концов затесанную жердь. Подворотню и запирку он отнес в сторону и прислонил к избе. Ухватившись за накладку и упираясь ногой в осклизлый булыжник, он потянул ворота.
– Ну! Да ну же, дьявол!
Ворота, глухо скрипнув, чуть было подались, но отшатнулись на прежнее место, словно кто-то держал их живой и невидимый, на которого сердито крикнул Егор Иванович. Еще лениво, как бы нехотя пошатавшись, они вдруг разом раздались с надсадным хрипом, широко раскрывая зев.
– Вота, заплакали, сердешные!
Егор Иванович потрогал исшарканную железную обивку пят, камни-подпятники и вспомнил, что эти осколки жерновов он приволок с отцовской мельницы, когда она в разор пошла. Камни почернели от времени, и круглые ямки, в которых ходили ворота, тоже были черными.
– Для блезиру живут тридцать лет, почитай…
"В самом деле, – думал Егор Иванович, – растворяю я их два раза в году – дров да сена привезти. Корова с овцами и калиткой обходятся. А двор без ворот и не двор… Хлев, да и только".
Нынче должны пригнать тракторы, последнюю МТС ликвидировали. А навеса в колхозе нет. Вот и решили: покамест разместить тракторы по дворам. У Егора Ивановича два сына в трактористах – стало быть, пригонят сразу два "ДТ". Машина – не корова, в хлев ее не загонишь. И под открытым небом грешно оставить.
Место для стоянки тракторов Егор Иванович определил в старом каретнике. Это был дырявый трехстенный сруб с навесом, который захватили куры под насест. В углу валялись дрожки без колес – колеса растаскали на ручные тележки – да санки с фанерным задником и с железными подрезами. Санки купил еще в двадцатых годах отец Егора Ивановича – любил пофасонить старик. Но узкие, сделанные на городской манер, они кувыркались на заснеженных сельских дорогах. Однажды на масленицу молодой тогда еще Егор чуть было не обогнал в них на своей кобыле рысака сельского барышника. Может быть, и настиг бы того Егор Иванович, да санки подвели: на первом же снежном перемете за селом они опрокинулись – Егор Иванович вывалился. А лошадь – в сторону. Санки треснулись об столб – и копылы долой. С той поры и стоят они в этом каретнике.
Но карет здесь никогда не было, да и не видывал их отродясь Егор Иванович. Название же каретнику принесли Никитины с Оки; оттуда у них все замашки, и прозвище оттуда пошло. Отец Егора Ивановича был мельником; переселившись сюда, на уссурийские земли, он первым делом смастерил ветряк. И стал брать за помол не деньгами, как тут было заведено, а зерном, называя это "батманом". Это пришлое непонятное слово быстро прилипло к самому мельнику. Ветряки здесь не в моде были, да и не могли они соперничать с местными паровыми да водяными мельницами. В двадцать седьмом году, в пору небывалого урожая, когда не только помол, хлеб ничего здесь не стоил, старик Никитин разорился вконец и умер. Остались от ветряка Егору Ивановичу столбы, камни под воротами, да вот еще прозвище перешло по наследству: "Батман".
Почти полдня трудился Егор Иванович: перенес насест, повети подправил, каретник вычистил, булыжник местами переложил: трактор не кобыла, упор не тот. Напоследок он решил замести свое широкое, мощенное булыжником подворье – пусть к порядку привыкают, черти.
Глухо звякнула щеколда, и в калитке появился Митька-рассыльный, конопатый мальчонка в материнской фуфайке, съехавшей с тонкой шеи на плечи, точно хомут… Сперва он шмыгнул носом и провел тыльной стороной ладони по ноздрям и, только убедившись, что все в порядке, сказал:
– Дядь Егор, тебя в правление зовут.
– А что там стряслось?
– Кто-то из района приехал.
– Из рийона? – переспросил Егор Иванович. – Коль из рийона, надо итить. Один приехал, другой уехал… Работают, значит. Ступай, Митька, я приду…
"Не осень, а чистая напасть, – думал Егор Иванович. – Не успел от одного уполномоченного избавиться, как другой прикатил. И чего они сюда заладили? Летят – как воробьи на ток. Оно еще то плохо, что председатель Волгин занемог. "Опять лихоманка взяла", как говорит про него кузнец Конкин. Энтот всегда в трудную пору ложится, как опоенный мерин, – чуть поклажа потяжелее – он на колени. Агрономша на семинар укатила, по кукурузе совещаться. Тоже нашли время – картошка в поле, а они семинарии развели. А на меня, бригадира, все уполномоченные навалились".
Дома Егор Иванович натянул на стеганку жесткий, как из толя, брезентовый плащ и пошел в правление.
У правленческого крыльца увидел он райкомовский "газик" с потемневшим от дождя брезентовым верхом. "Не сам ли нагрянул?" – подумал Егор Иванович.
"Сам" – секретарь райкома Стогов – наезжал к ним редко. Не потому, что на подъем был тяжел, а потому, что дорога к ним дальняя – кружным путем сто верст. Да и не каждое лето проехать можно – тайга. А напрямик, через переправу, ездили из районного начальства только уполномоченные, – тут верст пятьдесят, не более. Добросят их до переправы, нанаец Арсе перевезет через Бурлит, а там подвода или грузовик – и газуй до самого Переваловского. На перекладных, стало быть. "А этот на "газике". Видать, сам…"
Но Егор Иванович ошибался. Приехал второй секретарь, Песцов Матвей Ильич. Заехал он в Переваловское не то чтоб попутно, но и не самоцельно. "Будешь возвращаться из Зареченской МТС, заверни-ка в Переваловское. По морозу проскочить можно, – напутствовал его Стогов. – Разберись-ка, что у них с картошкой…" Ездил Матвей на закрытие Зареченской МТС. "Это бельмо на глазу убрать надо", – говаривал Стогов. Все МТС в округе распустили два года назад. А эта все еще держалась. И вот – убрали.
В правлении, тесно заставленном столами и скамейками, Матвей застал трех колхозников и все допытывал, как поморозили картошку. Отвечали ему односложно, туманно, вкось:
– Мороз что медведь – то поздно ляжет, то рано…
– Река ноне дымилась – быть снегу…
– А по морозу да по снегу можно в дырявой кузнице работать? – спрашивал, в свою очередь, сухонький старик с барсучьей бородой – белой по щекам и черной под усами. – Ты ступай на кузницу, посмотри.
– А вы кузнец? – спросил старика Песцов.
– Был кузнецом, стал начальником, – сказал старик и добавил: – Стало быть, пожарной охраны… Конкин Андрей Спиридонович… – Он протянул руку, как бы вызывая его на эту словесную игру.
Матвей пожал протянутую руку – игра принята.
– А кузница?
– И кузница на мне. И то сказать: кузница на мне, сушилка, сеялки-веялки разные, теперь еще и пожарная охрана. А заместителя нет. Вот говорю председателю: дайте мне заместителя, чтоб я его к делу пристроил. А вдруг я, не дай бог, помру? Ведь не бессмертный же. Чего тогда делать будете? – И Конкин умолк, словно давая почувствовать собеседнику всю тяжесть возможной утраты.
Песцов озабоченно заметил:
– Да ведь, поди, все заняты, Андрей Спиридонович… Работают!
Конкин сверкнул своими желтыми глазками и, оглаживая левой рукой бородку, пошел на откровенность:
– Какое там работают! Сказать по правде, это не работа – суета сует. Тут к тебе кажный приступает со своими приказами да законами: председатель одно говорит, уполномоченный – другое, а директор мэтээс приедет – все по-своему норовит переиначить. Тут, парень, как на торгу: кто сильнее крикнет, больше посулит – того и верх. Намедни уехал от нас уполномоченный Бобриков. Может, знаете?.. – Песцов кивнул головой. – Вот мастак говорить-то… Куда! Как заведет, только слушай: и про инициативу, про структаж какой-то… Все уплотнение трудодня хотел сделать. Чудно! День хотел уплотнить, вроде как табак в трубке. Кспиримент, говорит… А напоследок картошку заморозил да уехал. И колхозники оттого не ходят на работу. Плюнули! Теперь только на шефов и надежа.
Вошел Егор Иванович. По тому, как мужики повернулись к нему и смолкли, Песцов определил, что это и есть бригадир. Невысокий, в темном топырившемся брезентовом плаще, в низко нахлобученной кепке, небритый, весь замуравевший черной щетиной до глаз, он неприветливо смотрел на Песцова. "Вот так дикобраз! От этого не скоро добьешься откровения…" Егор Иванович, в свою очередь, осматривал Песцова; тот был высок, погибнет, в зеленой плащ-накидке, без кепки. У него были глубоко посаженные, по-медвежьи, карие глаза, крутой, иссеченный резкими морщинами лоб и богатая темная шевелюра. "Лохматый, как Полкан, – отметил про себя Егор Иванович. – И востроглазый…"
– Я насчет картошки хочу разузнать, – начал вежливо Песцов.
– Пойдемте, – коротко ответил Егор Иванович.
От самого правления свернули в поле. Шли молча по тропинке к сопкам. Идти было трудно – тропинка петляла по глинистым буграм, потом и вовсе пропала. Дальше пошли по пахоте. После сильных осенних заморозков немного отпустило. С востока низко валили рыхлые пеньковые тучи; разорванные островерхими бурыми сопками, они сползали в низины, наполняя воздух острым запахом сырости. На мерзлую землю сыпалась косо мельчайшая морось, отчего верхний глинистый слой налипал на подошвы, ватлался за ногами. Повсюду скользко, хмуро, неприютно.