Что касается меня, то на обещания типа "с понедельника сажусь на диету" или "после отпуска берусь за китайский" я не клюю. Я взялась за лечение Бетховеном без промедления. Купила стопку дисков и в тот же день приступила к процедурам.
Это было просто невыносимо.
Поначалу я думала, что это все из-за моей квартиры. Стоило поставить запись, как я начинала задыхаться, мне хотелось выйти из дому, я придумывала, что необходимо срочно что-то купить, или же бросалась к телефону, готовая звонить кому угодно, пусть даже невестке (ничего себе!), и навязывать ей свою болтовню. Однако разум побеждал, я не позволяла себе покидать любимое кресло, то самое, где обычно блистательно разгадывала кроссворды. В результате после нескольких тактов Бетховена пол начинал раскачиваться, стены шатались, и я теряла равновесие. С ума сойти! И это происходило только во время звучания Бетховена; стоило сменить пластинку: поставить танго, эстрадного певца со слащавым голосом, - переборки не шатались, стеллажи стояли прочно, паркет тоже; но как только раздавалась бетховенская музыка - оп-ля! - арена вращалась - штормовое предупреждение! Я пришла к выводу, что живу в квартире, у которой Бетховен вызывает аллергию.
И все же я продолжила! Неподалеку от нашего дома в парке (трава и бетон) устроили прием для молодежи из городка Юри Гагарин, по ту сторону транспортного кольца. Возле северных ворот парка какие-то парнишки исполняли хип-хоп. Я спросила у них, где они покупают свои музыкальные аппараты, такие здоровые хромированные бандуры, работающие на батарейках, и купила себе такой, напоминающий бульдога: колонки как отвислые щеки, а кнопки похожи на глазки. Я окрестила его Ральфом и отправилась в Париж вместе с Ральфом и Бетховеном.
Я слушала музыку повсюду. Даже в метро в ожидании поезда. Однако вскоре стала предпочитать более спокойные места: скверы, пешеходные улицы, паркинги - те места, где можно было различать нюансы пианиссимо, а не только тройное форте. Вы скажете, что, надень я шлем или наушники, это выглядело бы скромнее; только вот скромностью я никогда не страдала; и потом, здесь не обошлось без политики, социологии, журналистики и т. п.: я это затеяла, чтобы узнать, неужели все сделались так же глухи к Бетховену.
Мне открылась страшная правда: сидя на скамейке вместе с Ральфом, извергавшим Пятую симфонию, я создавала вокруг себя пустоту, люди пугались и удирали со всех ног. Конечно, Ральф выглядел сущим громилой, да и у меня самой, признаю, далеко не всегда был располагающий вид, но прохожих разгоняло не это… Нет, их гнал от меня именно Бетховен.
Однажды рядом остановился мужчина лет сорока - столько было бы теперь моему сыну. Он прослушал все четыре части симфонии, а после заключительного аккорда принялся шарить в кармане.
- Мадам, где ваша чашка?
- Чашка?
- Ваша плошка для милостыни? Куда мне положить деньги? - уточнил он, протягивая мелочь.
- Я не попрошайничаю. Я слушаю Бетховена, и все. Это бесплатно.
- О…
- Впрочем, лучше уж так, ведь прочие вообще сматываются отсюда. Можете сказать почему?
- Ничего удивительного. Красота - это невыносимо. - Он изрек это как очевидную истину. - Если хочешь жить обычной жизнью, от красоты лучше держаться подальше; иначе - по контрасту - ощущаешь свою посредственность, постигаешь меру собственного ничтожества. Слушать Бетховена - все равно что примерить обувь гения и осознать, что она сделана не по твоей мерке.
- Тогда почему вы не ушли?
- Из мазохизма. Я не люблю себя, но эта нелюбовь доставляет мне определенное удовольствие. А как вам, мадам, удается переносить Бетховена?
- Не знаю. Я тоже терпеть его не могу. Но помнится, в прежние времена я находила этот тарарам великолепным.
- Ностальгия, - шепнул он, удаляясь.
Ностальгия? Нет. Гнев. Досада. Ненависть.
Вновь слушать эту музыку через сорок, пятьдесят лет - еще более жестоко, чем разглядывать себя в зеркале, поставив рядом снимок, сделанный в юности: понимаешь, до какой степени ты переменился, причем переменился внутренне. Я сделалась старой, иссохшей и бесчувственной козой; меня уже не волнует Лунная соната; я больше не плачу при звуках Патетической, да и Героическая симфония уже меня не возбуждает. Я не танцую под Пасторальную симфонию. Что касается Девятой, чья "Ода к радости" некогда казалась мне способной воскрешать мертвых и поднимать паралитиков, то ныне я воспринимаю ее как грохот, ярмарочную толчею, как лозунг объединенной Европы, как отвратительный и гротескный звуковой цирк.
Да, с тех пор как я прописала себе музыку Бетховена, во мне нарастала ярость.
- Скажи, старушка, ты можешь приглушить свою церковную музыку?
Это был юный брейк-дансер в болтавшейся на нем футболке, в штанах, чудом не спадавших с тощего зада. Мы с Ральфом и Бетховеном сидели на скамейке в парке.
- Балда, это не церковная музыка, а "Фиделио"!
- Чего?
- Сядь и прочисти уши.
- Не прокатит.
- Почему? Хорошей музыкой не испачкаешься. Разве это плевок? Я что, харкнула на тебя своим Бетховеном? На самом деле ты просто боишься, что тебе понравится.
- Ох, не наседайте!
- Вот невежа - ни черта не знает и счастлив этим. Валяй, кружись! На твоей могиле напишут: "Всю жизнь он трясся, оглушая себя идиотской музыкой".
- А ты, что напишут на твоей могиле? "Она ненавидела молодых"?
Он удрал прежде, чем я открыла рот. Зря торопился, его упрек лишил меня дара речи. Что же у меня будет за эпитафия? И в чем был смысл моей жизни?
Такие вопросы заразны… Этим вечером, за аперитивом, я разглядывала каждую из своих приятельниц, представляя себе… Я посмотрела на Зоэ, поглощавшую пирожные, и мысленно вывела: "Отныне она почиет с миром, ибо больше не испытывает голода". Посмотрела на Кэнди, с ее цыплячье-желтыми волосами, поджаренной кожей, приталенными костюмами, напоминавшими о некогда покоренных ею мужчинах и тех, кого она еще надеялась завоевать, и написала: "Наконец охладела". Посмотрела на гордячку Рашель с ее вечным снобизмом; под маской молчания та скрывала, что ни беседа, ни пирожные, ни чай недотягивают до должного уровня, и начертала: "Наконец-то одна".
- А ты?
- Что я?
- Ты ничего не говоришь, - прицепилась Рашель. - А ведь ты редко отмалчиваешься.
- Что стряслось с чемпионом страны в разговорном жанре? - воскликнула Кэнди.
- Я всегда говорила, что если Кики молчит, значит, она мертва, - уточнила Зоэ.
И вот благодаря моим милейшим приятельницам я нашла ответ. На своем надгробии я напишу: "Наконец-то безмолвна".
Спустя несколько дней я вновь сидела на своем месте, на скамейке с Ральфом, отбывая наказание Бетховеном. Следует уточнить, что я не упускала возможности покинуть свой квартал и дом. Каждый из обитателей дома престарелых занимал там крошечную отдельную квартирку со своей ванной и кухней; общими были игровая комната, где играли в карты, гимнастический зал - пустой! - и две медсестры, которые присматривали за нами. Вообще-то, здесь ухаживали за жильцами, пока те держались на ногах, но стоило кому-нибудь подохнуть, они тут же сдавали квартиру следующему. Это заведение называлось "Сиреневый дом", что довольно жестоко по отношению к чудесным цветам сирени, вовсе не заслуживающим того, чтобы их ассоциировали со старческой кожей. Если придерживаться растительных метафор, то его следовало окрестить Домом виноградной лозы или виллой Старых Пней. Лично я называю его Дом скелетов, но это никого не смешит. Впрочем, меня тоже.
Дом престарелых - это как интернат для подростков. Один в один! Живешь среди сверстников; входишь в свою тусовку и ненавидишь прочие, критикуешь одиночек; мы тоже думаем о сексе, но занимаемся им куда реже, чем говорим о нем; также действуем без ведома семьи. Единственное отличие - то, что старшими для нас являются не родители, а наши дети, считай внуки, которые приглядывают за нами и поругивают нас. Какое падение! Дети стали такими же серьезными и нудными, как некогда папаши и мамаши. "Питайся правильно, принимай лекарства, посещай занятия физкультурой, избегай опасных видов спорта, тренируй свои нейроны с помощью упражнений для развития памяти…" Вот зануды!
Так что я оттуда сбегаю. О, ненадолго, на несколько часов после обеда, я быстро устаю. Вместе с тинейджерами я слоняюсь по универмагам, примеряю платья; перед отделами белья я пасую, зато тщательно прочесываю парфюмерные отделы. Иногда я встречаюсь с приятельницами; мы с Кэнди, Зоэ и Рашелью садимся в кафе, лакомимся мороженым и часами злословим по поводу окружающих. Это еще одна точка пересечения с подростками: мы считаем, что взрослые - придурки (да, придурки - это вообще все, кроме нас). Вероятно, потому, что мы не работаем, нам необходимо высмеивать всех, кто занят делом.
Из обитателей "Сиреневого дома" я больше всех жажду уйти. Тем более что мне не нужно отчитываться перед родителями, поскольку у меня больше нет родных. Впрочем, есть - моя невестка Элеонора, но отношения между нами настолько охладели, что при такой температуре, по логике, жизнь уже невозможна.
Короче, сижу я на скамейке с Бетховеном, и…
- Эй, бабуля, что-то ты приглушила свою свадебную музыку!
Это был он, мой африканский брейк-дансер в чудом не спадающих штанах.
- Тупица, это Пятый фортепианный концерт Бетховена.
- Скажи, а с чего ты обзываешь меня тупицей? Я ведь к тебе уважительно обратился!
- Это бабуля-то уважительно?!
- Так ведь видно, что тебе уже не двадцать.
- А по тебе тоже видно, что твой коэффициент умственного развития отнюдь не сто восемьдесят.