Глава 7
Я отогнал двуногое насекомое, кружившее возле Терезы, и, не обращая внимания на инфернальное освещение и шум "Эль-Норте", серьезно говорил с ней около часа, просил у нее прощения, признавал, что да, мне и правда предстоит иметь дело с серьезной фигней и надо сначала хорошенько подумать, что делать с "Молитвенником" и новым стилем дальше. Я говорил совершенно искренне, потому что верил в ее правоту и знал: ей со стороны вся моя жизнь виднее, да и заботится она о ней, пожалуй, больше, чем я сам. А когда мы договорили и допили, то вернулись в свой мотель под названием "Радар-99" (с десяток оштукатуренных кабинок, выстроившихся вдоль шоссе на выезде из Ногалеса) - ни на что не похожее, непонятно чем живущее местечко посреди пустыни, но зато с потрясающим названием (ни я, ни Тереза никогда не встречали подобного) и, вне всякого сомнения, соответствующей названию историей, хотя старый пьяница-метис, исполнявший в мотеле роль управляющего, отказался ее рассказывать, так что пришлось нам убираться в свою кабину номер восемь, где мы лежали на простынях, подсиненных светом звезд пустыни, и попеременно трахались, разговаривали и снова трахались до тех пор, пока розовый, словно персик, клинышек зари не высунулся между двух пологих холмов на северо-востоке. Тереза уже наполовину спала, когда я рассказал ей о человеке в черном, которого повстречал у "Эль-Норте". Правда, слова смягчили впечатление, и ей он показался не таким странным, как мне. "Просто обдолбанный какой-то", - подытожила она, прежде чем уснуть, но я все думал и думал о нем, и чем больше проходило времени, тем более странным и в то же время знакомым он мне казался. Знакомым, как я понял позже, в своей неприкаянности. Это происшествие еще долго сохранялось в моей памяти так отчетливо, как если бы его вырезали откуда-то и наложили на размытый фон пьяной ночи, ссоры и примирения. В голове у меня стоял туман, так что, ничего путного не придумав, я прильнул к Терезе сзади, успокоенный влажным теплом ее бедер, аппетитным весом ее грудей и дымным ароматом волос. И мы с ней задремали под квохтанье кур во дворе, далекие вопли громкоговорителя, слабый посвист какой-то пустынной птахи и ворчание старого пьяницы-управляющего, который клял на чем свет стоит заливавшегося смехом ребенка.
Я думаю, мы с Терезой прожили так довольно долго. Прильнув друг к другу. Упиваясь друг другом. А когда в середине ноября, всего за несколько дней до годовщины моего выхода из тюрьмы, нашего настоящего праздника, мы полетели в Нью-Йорк, это было похоже на медовый месяц с подарками, хотя нам и не нравилась та рекламная кампания, в которую с ходу окунула нас Сью Биллик. Благодаря Куинарду, "Книжному клубу" Опры и трансляции моего интервью с Эдом Бредли по телевидению летние продажи "Молитвенника" сильно выросли, а предварительные заказы на второе издание, если верить Сью, "били все рекорды". Люди спорили обо мне, сказала она в одном из телефонных звонков, как спорят о политиках, - страстно, злобно, с пеной у рта.
- Это хорошо? - спросил я и тут же, хохотнув, чтобы было ясно, что я шучу, добавил: - Я-то надеялся стать поп-звездой, а не политиком.
- Нет, милый, поп-звездой тебе не бывать, - сказала она. - Зато ты вызвал полемику. А на этом далеко можно уехать.
Я предвкушал успех и все с ним связанное, так что одно время в Нью-Йорке, купаясь в лучах всеобщего внимания, я даже решил, что слава мне по вкусу; но продолжалось это всего несколько дней. Меня представляли в качестве культовой фигуры, преступника, который чудесным образом излечил свою душу и теперь торговал спасением со скидкой, и аудитория клевала на этот зловещий имидж. На выступлениях меня пожирали глазами, засыпали просьбами написать молитвы. С каждым днем публика становилась все настойчивее и требовательнее. В зале появились люди, пока еще не так много, которые подражали моему обновленному внешнему виду (Сью Биллик сводила меня по магазинам и закупила для меня целый гардероб черных вещей). Они носили мои книги на манер того, как пасторы носят Библию, прижав ее к груди, и называли себя вардлинитами. Женщины время от времени совали мне бумажки с телефонными номерами. Мужчины хватали обеими руками мои руки и напряженно вглядывались мне в глаза, ища в них тайного смысла. Наше турне обрастало новыми датами, встречи с читателями переносились из книжных магазинов в большие залы. В какой-то момент я вдруг обнаружил, что до дому еще целых пять недель, то есть почти как до Рождества. Разговоры с Терезой, когда мы обсуждали сложившуюся ситуацию один на один, немного смягчали ужас положения, а вечером накануне ее отлета в Першинг мы, по рекомендации Сью, пошли в дорогущий темный ресторанчик в Ист-Виллидже, где накрытые белыми скатертями столы, хрусталь, серебро и лохматые букеты папоротников в витринах выглядели завораживающе, и там я сказал, что хочу бросить турне, мол, денег нам и без того хватит. Но она настаивала, чтобы я выполнил взятые обязательства, заметив, что, может, мне и не захочется бросить писать, а значит, не надо настраивать против себя людей, которые могли бы мне помочь.
- Тогда останься со мной до конца турне, - сказал я за кофе. - Забудь про свой магазин.
- Но я именно там и хочу быть сейчас, в магазине.
- Я тоже.
- Все будет в порядке. Я встречу тебя на лекции в Финиксе, и мы вместе поедем домой. - Она помешала свой кофе со сливками и отпила немного. - Знаешь, о чем я тут подумала? Какой чистотой от них пахнет, от богатых. Это почти… почти как запах новой машины. Особенно Эд Бредли так пахнет. - Она добавила еще каплю сливок. - Может быть, они и впрямь лучше пахнут. Они лучше едят, лучше ухаживают за собой. Может, все это и превращается в запах новой машины.
- Эд Бредли меня не обнимал, - сказал я. - Так что я не заметил, чем от него пахнет.
- Спорю, он бы тебя с удовольствием обнял. - Она усмехнулась. - Не хмурься ты так сурово, он бы тебя и в щечку поцеловал.
- Я могу сорваться с последних двух недель. Отменить все между Чикаго и Финиксом. А в Финикс подъехали бы вместе, из дому.
- Да не волнуйся ты так. Делай, что должен, а в следующий раз подумай заранее, насколько оно тебе надо.
- А я и не волнуюсь, - сказал я. - Просто меня все достало, шум этот, это… ну, все вообще.
- А что достало больше всего?
- То, что бывает после чтений. Эти люди, которым я так нужен, что они сами не свои. Я от этого балдею… как от дури. Как от того дерьма, которое мы готовили в Уолла-Уолла. Брали жидкость для стартеров и пластиковые стерженьки от брызгалок для носа. Короче, всякое дерьмо. Получалось жуткое такое варево, прямо как у алхимика какого-нибудь. Мы давали ему выкипеть, и получался жирный желтый порошок. Вот и сейчас я балдею, как тогда с него. Дерганый весь становлюсь, дурной. - Я взял со стола счет, прочитал его, положил обратно. - Но самое поганое то, что я стал таким, какой я есть сейчас, благодаря новому стилю, и все же после лекций, а иногда и во время них… Нет, вообще-то публика ничего себе. Мне с ними даже весело. Просто иногда, когда я стою перед ними и говорю им то же самое, что говорил когда-то себе, мне кажется, что я их дурачу. И тогда…
- Но это же не…
- …я думаю: а может, я дурачу самого себя? Может, все, что я навыдумывал, это просто лапша, которую я сам себе на уши навесил? Но не могут же люди быть так чертовски слабы? Не можем же все мы быть такими пустышками? Вот из этого состоят чудеса? Все так просто и глупо? И в какой-то момент я понимаю: ну конечно, так оно и есть! Об этом и написано в "Молитвеннике". А потом гляжу на тебя и думаю: нет, ты со мной, и это важно. Важнее, чем все остальное. Но немного погодя я снова начинаю ломать голову: может, я просто убедил себя в этом, а на самом деле все не так. Короче, у меня все время такое чувство, как будто земля уходит из-под ног.
Тереза опустила глаза, вертя в руках ложечку.
- Господи, Вардлин, - сказала она, - нельзя ли как-нибудь попроще?
Я расхохотался, и почти сразу она засмеялась тоже.
- Черт! - сказал я. - Ты просто должна поехать со мной и проследить, чтобы я совсем не свихнулся.
- Не могу… ты же знаешь, что я не могу.
- Да, знаю. Ты у меня девочка домашняя.
- Похоже, что так.
Я наклонился через стол и прикоснулся к кончикам ее пальцев своими, как инопланетянин в фильме Спилберга.
Шелковистый голос произнес:
- Простите, вы мистер Стюарт?
Хозяйка заведения, элегантная брюнетка в облегающем вечернем платье коричневого шелка, стояла у нашего столика, держа правую руку за спиной.
- Не хотела беспокоить вас, пока вы ели, но теперь… - И она вынула из-за спины мою книгу. - Не могли бы вы подписать ее для меня?
- Разумеется. - Я взял у нее книгу и открыл на титульном листе. - Какое поставить имя?
- Элейн, - ответила хозяйка. - Спасибо вам за эту книгу. Она многое изменила в моей жизни.
Я царапал посвящение, пытаясь представить, в чем эти изменения заключались: наверное, раньше Элейн была старой бомжихой с кошелками, а потом нашла в мусоре "Молитвенник" и прониклась творческим началом философии нового стиля. Покуда в тот судьбоносный вечер она, как всегда подвыпивши, читала мою книжку, ютясь в картонной коробке, на нее снизошло духовное озарение, а когда оно рассеялось, из прогнившего картонного кокона выпорхнула вот эта длинноногая бабочка и начала свое триумфальное восхождение по ступеням индустрии общественного питания.
Читая то, что я написал, Элейн воскликнула:
- О, как это мило! Спасибо.