Бомж был в этой реальности, где жил Зайцев, а не в телевизионном зазеркалье. Когда Зайцев лег в постель, тело его как-то невольно само собой приняло позу бегуна ГТО, и Зайцев снова вспомнил бомжа. Он встал и пошел к окну, чтобы поплотнее завесить шторы, но на полпути замер, вспомнив убитую случайной пулей старушку. "Но ведь это же там, - подумал он, - в телевизоре…"
"А ну, как из телевизора да наползет в квартиру?"
"Как это наползет?"
"Ну, наблошится… Блохи же от собаки к собаке передаются, перескакивают. Вши наползают…"
"То материальные существа, а в телевизоре духовность одна, не пощупаешь рукой".
"А вдруг…"
Он постоял несколько минут в нерешительности, затем отправился в ванную, вынес оттуда швабру и этой шваброй, став сбоку у безопасной стены, задвинул на окне шторы. После чего лег и попытался заснуть.
Это была трудная ночь. Он весь измаялся, ворочаясь с боку на бок, а когда все-таки уснул под самое утро, то и тут снилось ему, что он никак не может уснуть, что огромные сны, похожие на пузатые дирижабли, в последний миг перед самым его носом защелкивали двери и быстро уплывали прочь. Он бежал, как опаздывающий пассажир, кидался к другим заманчиво распахнутым дверям, но и тут гармошка смыкалась в самый обидный миг. Когда же он все-таки уцепился за какую-то скобу и повис на ней, кондуктор дирижабля, высунувшись и наклонившись над ним, строго сказал: "Избавьте нас от груза ваших мыслей, подите прочь!" - и больно ударил по пальцам шваброй. "Это не мои мысли…" - хотел было крикнуть стремительно падающий в пропасть Зайцев, но не успел, ибо проснулся в холодном поту.
Таким образом, есть все основания признать, что именно с этих пор, с этого рокового дня и этой ночи в бедной его голове началась нескончаемая, изнуряющая и тело, и душу возня мыслей. Особенно неприятно было то, что все они противоречили друг дружке, ни на одной из них нельзя было установиться окончательно. Едва только Зайцев в чем-нибудь убеждался, как тотчас являлась другая мысль и вытесняла предыдущую, а вслед за этим выскакивала и третья, но и третья мысль не приносила желанного покоя.
Так продолжалось около двух месяцев с небольшим.
В это смятенное время Зайцев повадился ходить в библиотеку, но и там творилось то же самое - одна книга противоречила другой, мудрецы мира яростно спорили между собой, почти не слушая и не слыша друг друга. И чем больше читал он умных книг, тем больше запутывался, тем неустойчивее становился весь окружающий его мир и все чаще думалось: да нужны ли вообще умные люди?
На это у Зайцева составилось три абсолютно равноценных ответа: первый - не нужны, второй - нужны, третий - и нужны, и не нужны…
Неизвестно, чем бы кончились его метания, но однажды в четверг раздался звонок по телефону и незнакомый глухой голос пригрозил Зайцеву скорой расправой. Голос, надо отдать ему должное, убедившись в том, что ошибся номером, долго и вежливо извинялся, но это уже не имело для Зайцева никакого значения.
После этого разговора, в ночь с четверга на пятницу, спал он особенно скверно, донимало чувство надвигающейся опасности. И несмотря на то что утро было такое же ясное, как вчера и позавчера, Зайцев именно в это утро понял, что мир переменился и что сам он, Зайцев, окончательно созрел. Нужно было переходить от мыслей и слов - к делу, но сперва следовало твердо определиться, что к чему.
По этой причине был он чрезвычайно возбужден.
"Кто виноват, кто виноват?" - думал Зайцев и ничего не мог придумать.
"Что делать, что делать?" - скакали его мысли, и снова ничего не мог он придумать.
Он встал, торопливо умылся, накинул на себя кое-какую одежонку, присел к столу и тотчас вскочил… Нужно было решаться на что-то определенное, но решимости-то как раз и недоставало.
Самым сложным было, конечно, выбраться из квартиры. Зайцев минут двадцать протоптался у дверей, пережидая опасные шумы. То и дело на лестничной площадке громыхал лифт, брехала охрипшая собака, воюя с собственным эхом, звякала крышка мусоропровода, слышался откуда-то шум спускаемой воды - словом, выйти незаметно не было никакой возможности. Улучив наконец момент, когда все стихло, Зайцев выскользнул наружу и ринулся вниз по лестнице. На секунду замер между этажами, схватившись за облупленные перила, готовый в случае чего мгновенно кинуться обратно, но все было тихо.
Спустившись к почтовым ящикам, он еще некоторое время томился в подъезде, внимательно исследуя двор сквозь щелочку в дверях. Во дворе хмурые грузчики как раз доканчивали разгружать машину. Взявшись вчетвером, они, кряхтя и спотыкаясь, выпучив от напряжения глаза, пятились с последней коробкой в сумрачную глубь магазина.
"В ящике тяжесть, - механически отметил Зайцев. - Трудно простому люду… А с другой стороны, может быть, грузчики слабые…"
Он бы, конечно, еще помешкал, пособирался с мыслями, но грохнул лифт за спиной, снова с верхних этажей залаяла собака, кто-то с кашлем и свирепым клекотом стал выбираться из лифта, и Зайцев скачущим балетным шагом вылетел из подъезда. Здесь, на ослепительном солнечном свету, ощущение громадной перемены в мироздании стало еще более очевидным и ощутимым.
"А вдруг жена мне изменяет! - стукнуло ни с того ни с сего в голове у Зайцева, хотя никакой жены сроду у него не было. - Ставит рога, а мне и невдомек… Бабы очень хитры и по натуре своей скрытны, - рассуждал он, замедляя шаг. - Это давно замечено. Им, в сущности, лишь бы замуж, а там… У них такие помыслы!.. В случае, если это так и я накрою ее с подонком, что делать? - соображал он, прокрадываясь вдоль стены. - Топором?.."
Зайцев представил, как он подкрадывается сзади с топориком в потных ладонях, как вдруг скрипит предательская половица у него под ногой и резко оглядывается на него жена, смотрит страшными, белыми глазами…
- Яду сыпану! - решительно прошептал он и круто завернул за угол магазина.
"А если, не ровен час, откроется? Если вскрытие обнаружит яд? - встревожился он, но тут же себя успокоил: - А тараканов, дескать, морил, а она возьми и выпей по незнанию… Бабы ведь очень неразумны, гражданин судья… Стоп! А вдруг судья - женщина?.. Феминистка…"
И в эту самую минуту, когда он весь был поглощен тяжкими раздумьями, у него произошла очень неприятная стычка с двумя мужиками. Один был толстый и низенький, одетый в бурый армейский бушлат, другой же худой, носатый и длиннорукий, похожий на цыгана.
- Можно огоньку, прикурить? - вдруг задиристо пролаял худой и шагнул наперерез Зайцеву. И шагнул, надо отметить, хищно, широко расставив длинные, цепкие руки в синих наколках. Никакой папиросы, однако, в этих руках не было.
- Виноват! - тонким голосом откликнулся Зайцев, хитрой петлей увернулся от нападавшего и через плечо уже крикнул коротко: - И спешу, и не курю!
- Эх, Жорик, Жорик! Ответишь за слова! - пригрозил в спину ему укоризненный сиплый голос, но Зайцев уже скакал через дорогу.
С автобусной остановки оглянулся он на двух мужиков. Те все еще стояли на прежнем месте и очень горячо о чем-то спорили, тыча ладонями друг другу в грудь и подчеркнуто не глядя в сторону Зайцева. Это было уже серьезно, и об этом следовало бы крепко поразмыслить, но времени на раздумья не оставалось. Толпа уже бросилась осаждать подошедший автобус, увлекая и затягивая с собой и Зайцева.
В библиотеке все было как обычно.
Несколько взъерошенных голов поднялись над столами, тупо поглядели на вошедшего Зайцева обессмысленные от чтения глаза, и скоро все успокоилось. Зайцев сел за свободный стол, развернул перед собой умную толстую книгу и углубился в чтение. Через минуту, однако, какое-то неясное, но сильное волнение стало овладевать им.
"Жорик! - вдруг вспомнил он, поднимая голову и тоскливо оглядывая помещение. - Но почему именно Жорик?"
Закусив костяшки пальцев, он попытался вникнуть в раскрытую перед ним страницу, но смутная неотвязная тревога витала над ним, томила и отвлекала.
"Что-то здесь не то, - думал опять Зайцев. - Не так-то все просто, как кажется… И Жорик этот неспроста… Видимо, есть у них какой-то Жорик, который им сильно досадил, - начал он догадываться. - И этот Жорик - я! Так-так-так-так-так-так…"
Незаконнорожденная эта мысль, радуясь своему появлению на свет, стала проворно утверждаться и обустраиваться в голове у Зайцева. Но внезапно другая, более сильная мысль ударила откуда-то сбоку, сметая все построение: "Да ведь я же никакой не Жорик!.. Вот что…"
Прошла минута, другая…
"Выброшу-ка я все это из головы", - решил Зайцев, наклоняя голову как можно ниже над столом и потряхивая кудрявыми волосами. Но ничего из головы не вытряхивалось, засело глубоко, томило…
Зайцев беспокойно заерзал на стуле, огляделся, отодвинул книгу и начал действовать. Никому не сказав ни слова, он направился к выходу. При этом он несколько изменил походку, сам еще не зная для чего. Руки он прижал к бокам, голову упрямо наклонил к левому плечу, ступал, не сгибая ног в коленях. Никто, впрочем, и на этот раз не обратил на него никакого внимания, только у выхода из здания вахтер, пивший в это время чай с батоном, взглянул на него мельком, но остался совершенно равнодушен.
На улице стало еще жутче.
Зайцев внезапно обнаружил, что теперь он открыт со всех сторон и всякий может его здесь увидеть. Тогда он, по-прежнему прижимая руки к бокам и не сгибая ног, кинулся к перекрестку, где были люди. Но постовой милиционер указал прямо на него полосатым жезлом, и Зайцев поспешил юркнуть за спину какого-то военного.
"Подполковник! - с удовлетворением отметил про себя Зайцев. - Важная птица…"
И тут взгляд его выхватил вывеску магазина, стоящего через дорогу: "Мясо. Рыба. Птица".