Да, работа есть работа. Кое-кто из группы уже жался поближе к турникету паспортного контроля, где в будочке восседал неулыбчивый, наголо бритый молодой солдат - не близорукий, но паспорта, тем не менее, подносящий к самым глазам, троекратно сверяя фотографию в документе с личностью его обладателя.
- До свидания, мистер Коган. До свидания, Сара.
- До свидания, Марк, спасибо тебе за все.
- До свидания, Марк, ты очень понравился Моисею. Турникет щелкнул раз, другой.
- Я ничего не узнавала здесь, Марк. И сестры не повидала, и даже не знаю, жива ли она. И язык, оказывается, почти забыла. Все так изменилось. - Да, Люси.
- Ты не держи на меня зла. Нервы разгулялись, не сердись. За чемодан тебе спасибо.
- Ничего. До свидания, Люси.
Какой огромной кажется форменная фуражка на крестьянской голове пограничника- Интересно, как он открывает турникет. Наверное, в будочке имеется педаль. Или кнопка.
- Ты не представляешь, Марк, до какой степени я в восторге от вашей "скорой помощи"! Быстро, эффективно, и ни цента вдобавок! Кислород мне всегда помогал. И какие дивные кислородные подушки! Мы три штуки купили, настоящий прорезиненный брезент, не какой-то пластик поганый. И вот тебе от нас лично маленький подарок в благодарность за хлопоты.
Третий за полгода бумажник свиной кожи, чешский, купленный в "Березке" за пять долларов. Что ж, спасибо.
- До свидания, мистер Файф. До свидания, миссис Файф. Диана долго целовалась с Марком, Гордон тряс ему руку, сочувственно заглядывая в глаза.
- И Брейгеля, и Шагала вышлю сразу по приезде, не сомневайся, я же тебе рассказывал про тот магазин. Дешевле грибов. А вообще спасибо тебе. Ты здорово поработал. И не унывай, о'кей? Мы будем думать о тебе.
- И молиться за тебя.
- До свидания, Гордон. До свидания, Диана.
Щелчок турникета, еще щелчок.
- Я вам давал свой адрес, мистер Марк.-Старичок Грин корявым почерком переписывал адрес гида.-Но вы не обижайтесь, если долго не буду отвечать, - я путешествую все время, через полгода в Китай надеюсь поехать, а русские фотографии вышлю скоро, у меня своя лаборатория дома, в подвале. И не думайте, что я слепой и глухой, я чувствую, что вас ждут перемены, не самые счастливые, и, наверно, деньги понадобятся--Он сунул Марку в карман какую-то скомканную бумажку и подмигнул-не слишком правда, весело.-А пока до свидания, за армянские камни спасибо, за солонку, за все...
Щелчок.
- Что ж,- вздохнул профессор,- поездка наша была, не в последнюю очередь благодаря тебе, просто замечательная, всего насмотрелись, а вот расставание выходит грустное.
- Честное слово, Марк, мы к тебе по-настоящему привязались. Может быть, мы с Бертом сможем тебе приглашение... Марк покачал головой. - Ну, может быть, мы еще приедем...
- Вряд ли, - сказал профессор, - вряд ли, Руфь.
- Сыты по горло прелестями коммунизма?-не удержался Марк.
- Это не настоящий коммунизм,- Берт помедлил,- но спорить уже некогда.
- Костя-мой полномочный представитель в Америке, с ним доспорите. Расскажите ему и про Якова с Владиком, и про Андрея.
- Завтра же, только придем в себя с дороги. И пластинки передадим. Спасибо тебе.
- Не за что. До свидания, Берт. До свидания, Руфь.
Щелчок, щелчок.
Господи, ну отчего эта идиотка все еще тут! Покосившись на оцепенелую Клэр, мисс Хэлен Уоррен склонилась к самому уху Марка.
- Я ценю все, что ты сделал для нас и для меня лично,-раздался ее безумный жаркий шепот,-но как ты еще инфантилен, Марк, как много в тебе чужого, не нашего! Идеологическая ответственность... буржуазный либерал... реакционная феминистка.... что у тебя с ними общего? Но я выведу тебя на верную дорогу, я помогу тебе.
- Я взрослый человек, Хэлен.
- А зачем ты подарки от них берешь?-взвилась она.-Зачем ты поддаешься их лживой, ужасной пропаганде? Зачем ты?..-Тут она прикусила язык, почувствовав нехорошее во взгляде Марка.
--Повторяю, я хочу тебе помочь.
- Как вы можете мне помочь?
- Ты еще увидишь, еще убедишься. Лично я не сдавала денег на этот кошмарный материалистический коллективный подарок, я денег не печатаю, а зарабатываю их собственным изнурительным трудом, в обстановке классового террора. Но я не против сувениров. Вот приготовила, берегла до последней минуты...-С самого дна виниловой сумки, битком набитой брошюрами и плакатами, самоотверженная американская коммунистка извлекла увесистый сверток в простой оберточной бумаге.
- Это делает один парень из нашей ячейки... художник, но и скульптор тоже... продаем по пять долларов плюс налог, но есть, конечно, скидка... в каждом городе дарила по одному такому...
Марк, не глядя, сунул сверток в сумку, не сумел уклониться от сочного поцелуя, пришедшегося в самые губы. и застыл на месте.
Щелчок.
Сразу за турникетом все одиннадцать человек, мгновенно забыв про своего незадачливого гида, куда-то свернули и исчезли, а пограничнику не было никакого дела до прощания этой пары, но из таможенного зала уже тянулись американцы из группы Зайцевой, и Марку померещился вдалеке ее начальственный голос. Не было времени как следует попрощаться- правда, его никогда не бывает.
- Нельзя было на них так орать, да? Я просто не выдержала, у меня так случается, совсем себя не помню. Что же теперь будет, Марк? Меня сюда не пустят, да? Но как же так, это же несправедливо, несправедливо, несправедливо, прости меня, ради Христа!
- Я сам виноват. Втравил тебя в идиотскую историю. Мог ведь Гордону письмо отдать... или в чемодан спрятать... дурак...
- Неужели мы не увидимся больше? Я не смогу, я умру, если не будет никакой надежды...
- У тебя по крайней мере есть свобода,-сказал Марк.-Не упрекаю тебя-утешаю.
- Не нужна мне эта свобода. И нет ее у меня. Опомнись, милый, раскрой глаза, глупость какая, свобода-это быть рядом с тем, кого любишь, быть с ним и не плакать ночами в подушку... У кого она есть, у кого, любимый?
- Только не плачь, девочка. Жизнь-долгая штука. Кто знает, где и как приведет Бог свидеться. И ступай скорее, ступай. Перед смертью не надышишься.
- Не могу.
- Ступай. Пока мы живы, пока молоды-всегда будет надежда. Ступай, а то на нас уже глазеют. Прощай.
- Скажи мне "до свидания", как всем.-Она улыбнулась сквозь слезы.-Чем я хуже какой-нибудь Люси?
- Я всегда говорю любимым "прощай".
- А я все-таки-до свидания. Никогда не забуду тебя... Не знаю, что случится, но - никогда...
Долгий поцелуй на глазах у бесстрастного пограничника, полудюжины американских старушек да мадам Зайцевой, молчаливо переминающейся поодаль. Рука в руке. Последнее тепло дыхания. Пограничник прячет куда-то зеленый листочек визы.
Щелчок турникета.
Обернулась, постояла, нелепо взмахнула рукой. Ушла, вот и все. Нет, не все - по ту сторону КПП засуетился вернувшийся мистер Грин, пытаясь по-английски втолковать солдату, что обронил в таможенном зале сувенир, значок с профилем Ленина, и хочет "на одну секунду" обратно, попробовать разыскать. Прощай, мистер Грин, иди к своему самолету. Никто тебя обратно не пустит, да и значка твоего давно уже нет, друзья-туристы подобрали. Он украдкой развернул комочек бумаги, полученный от старичка,- это оказалась сторублевая банкнота, видно, остаток выручки за "Поляроид". Спасибо, мистер Грин. Марк быстрым шагом направился к выходу. Горло у него совсем пересохло, сердце дрожало, как загнанный заяц.
Хорошо бы застрелиться теперь.
Хорошо бы застрелиться, а требуется жить, "надо жить", как говаривала Клэр, когда отчаяние одолевало их обоих. Вернуться в гостиницу, вернуться в Москву, отчитаться за поездку, нанять адвоката для Андрея, встретиться с отцом, навестить Владимира Михайловича, собрать передачу в тюрьму, уйти от Светки к чертовой матери или не уйти -- смириться, переломать себя, как доводилось не раз и не два. Притаиться, сжаться, а покуда дать событиям идти своим чередом - не время еще совсем сходить с ума, Марк Евгеньевич.
Да и пистолета, по совести сказать, нет и не предвидится. Глупая Клэр сунула ему сегодня утром свой нательный серебряный крест. Где это меняются крестами-а, Мышкин с Рогожиным. Но обмена не было-сроду Марк не носил креста, поскольку пижонство. Да и веры не имелось - ни с горчичное зерно, ни с маковую росинку. У нее теперь нет креста. Грех. Наверное. Выгоняют же из партии за потерю членского билета. Теперь Марк будет носить. В память, между прочим, о любовнице. Тоже грех, даже вроде считается смертный. Вздор. Никогда не стеснялся, уж эту-то свободу отдавать-и вовсе идиотизм.
Солнечно за окнами аэропорта, безлюдна таможня. В горле комок, руки трясутся. Глупость, глупость. Пять лет тому назад приятельница-практикантка, проводив из Шереметьева ничем не примечательную группу, вдруг разрыдалась прямо в городском автобусе по дороге в Москву, ревела, утираясь детским платком с зайцами и лисичками. "Как подло,- рыдала,- улетели на свободу, и не увидимся больше никогда, а я, Марк, чем я-то их хуже?" Таня ее звали, и в Контору она после института не вернулась, прозябает где-то в учительницах, кажется. Многие, да, многие покидают достославное сие заведение, остаются разве что люди с железными нервами или вовсе без нервов. Верочка, между прочим, пялилась на их прощание. Донесет? Нет, конечно. Некоторое изъявление теплых чувств при расставании с туристами никогда не возбранялось. Это же так по-человечески, настолько в духе гуманизма. Куда отправиться теперь, и почему он до сих пор торчит в углу таможенного зала со своей сумкой через плечо и подношением от Хэлен в руке?
- Эй, Морковка! - раздалось невдалеке.