- А ты лакей! - привычно окрысился его собеседник. - Свалить пороху не хватает, вот и проваляешься всю жизнь, как свинья, в этом болоте, будешь рекламировать его иностранцам да стучать на них своему полковнику. Не так?
- Так ли, не так-не твоего ума дело теперь, Костя. Я иностранцам к себе в душу лезть никогда не позволял. Наговорились, слава-те, Господи, наобсуждались...
- Я и уйти могу.
- Сиди, дурила... Налей-ка и мне. Ферапонтово помнишь? Ящик в день, а? Тогда вкуснее казалось.
Всеми силами пытался Марк в тот вечер умаслить пожилую заслуженную женщину, исхитрился даже до таблички "НЕ РАБОТАЕТ, СТУЧИТЕ" под кнопкой звонка. Стучать стучали, но и на кнопку жали, на всякий, видимо, случай, с утроенной энергией.
Народ собирался разношерстный. Впрочем, так уж повелось на этих-увы, через несколько лет полностью прекратившихся за отсутствием отъезжающих-вечеринках. Близкие друзья перемешаны со школьными приятелями, вытертые джинсы-с костюмами-тройками; записные антисоветчики чокаются, коли уж оказались за одним столом, с помалкивающими членами партии-всех уравнивает отъезд. Часам к семи виновник торжества уже смотрел гоголем, даже с некоторым высокомерием счастливца. А в половине восьмого явилась-таки Света Ч., настал черед слегка возгордиться Марку - барышня из хорошей семьи, при кольце с сапфиром; от портвейна морщится, принесенное же с собою сухое отпивает с безупречной грацией-затмила, положительно затмила всех своих соперниц.
- Значит, из Москвы ты завтра самолетом в Вену? И сколько там проторчишь?
В глазах лысоватого Ленечки Добровольского, аспиранта Института проблем не то мирового коммунизма, не то международного рабочего движения, светилось, помимо иных чувств, жуткое любопытство. Отъезжающего за границу по израильской визе он, как и Света, как и большинство остальных, сподобился лицезреть впервые в жизни.
- Послезавтра,-авторитетно отвечал Розенкранц,-послезавтра в Вену, а там буду дожидаться визы в Штаты.
- И долго?
- Умные люди говорят: месяца три. Ну, в Израиль-то можно хоть на следующий день отправиться, в киббуце апельсины выращивать, но это,
Ленька, не для белого человека. К тому же там воевать надо. Нет, вот доберусь до Нью-Йорка, выйду на главную площадь и заору во всю глотку: СВОБОДА!
- Да нет в Нью-Йорке главной площади,-вставил шпильку Марк.
- Ну, на любую площадь. Главное-крикнуть. Хватит, всю жизнь молчал. Найду работенку, определюсь в небоскреб какой-нибудь в Манхэттене, буду по ночам из окошка квартиры Америку обозревать. Знаю, Ленечка, вижу-у тебя уже губы складываются в слово "безработица". Херня это все. Нет никакой безработицы, надо только голову иметь на плечах. На худой конец буду на гитаре играть в нью-йоркском метро. Все лучше, чем тут прозябать. Я же всегда говорил и еще раз повторю, что дурное в этой стране правительство, глупый народ и скверный климат...
- Ну-ка без политики, Костя,-велел Марк.
Ломятся в комнату с мороза новые гости, каждый вырывает еще несколько минут из этого несуразного прощания. Скоро Иван явится, и Андрею надо налить, да Глузмана расшевелить не грех. Три, четы звонка, грохот кулаков в дверь - и впрямь Иван с очередной подружкой.
- Эх, незаменимый сотрудник,-с порога Розенкранцу,-значит, все-таки линяешь? На кого покидаешь, задница? Кто же нам, болезным, будет теперь Галича распевать? А с английского кто будет переводить Молчишь?
Иван-человек состоятельный, щедрый, неразборчивый. Где-то в глухом уголке Сибири горюют без сына старики-родители, второй секрета обкома партии и заведующая кафедрой научного атеизма в Красноярском университете, сам же он промышляет отнюдь не только "наукой", как торжественно величает свои изыскания с лазерами за счет Министерства обороны... И вот уже появляются из его неподъемного портфеля две бутылки коньяку, пакеты и пакетики, вымуштрованная Ирочка отправляет на кухню, одну из бутылок заграбастывает Паличенко-небездарный лирик, он славится больше сноровкой по части открывания спиртного своими крепкими желтыми зубами,-и склоняется Иван над столом, плеща по всем разнокалиберным рюмкам без разбору: товарища навеки провожаем, милые вы мои, давайте хоть надеремся напоследок. Словом, вечер только начинался, и беспокоили Марка разве что утиные шаги соседки в коридоре. Но если совсем честно - кое-кто из гостей его тоже беспокоил, было такое. Ибо на вечеринке уже намечалось некоторое расслоение на публику симпатизирующую, завидующую, и негодующую и осуждающую - с первых минут Костин школьный приятель Сашка Морозов сидел в своем углу сгорбившись, поджав губы. Теснота ли в жилищах тому виной или другие культурные традиции, но на русских вечеринках не расхаживают по дому с коктейлями, а просиживают чуть не все часы за общим столом-больше условий для дружеского единения, а в компаниях же случайных-для скандала, несмотря даже и на то, что времена Достоевского давно миновали, а может, и не было их никогда вовсе.
- Уезжаешь,-протянула Инна,-а мы вот остаемся.
- Никуда он не уезжает,-прервал Андрей свою приятельницу.
- То есть как?
- Я вчера сидел у себя в дворницкой, размышляя, - пояснил Баевский,-и понял или, лучше сказать, осознал, что не существует на свете никакой заграницы. Ни Вены, ни Нью-Йорка, ни Тель, можно сказать Авива. Просто существует в ГБ специальный и довольно обширный подвал. Отправляющихся якобы за границу сажают туда на инструктаж. Особо упорных, впрочем, бьют. А потом выпускают, чтобы они делали вид, что вернулись, и рассказывали нам всякие байки.
- Я не вернусь,-тихо сказал Розенкранц.
- Значит, так и сдохнешь в подвале.
- Откуда же берутся вещественные доказательства?-Ленечка Добровольский, поддерживая немудреную шутку, потеребил себя за лацкан кожаного пиджака, махнул рукою в направлении стоявшего у окошка проигрывателя. - А?
- Из подпольных мастерских. Русский народ, как известно, сумел подковать даже механическую английскую блоху...
- Так, что она прыгать перестала.
- Отстань. Лучше признайтесь, кто-нибудь из присутствующих офицеров видел заграницу? Выяснилось, что Добровольский ездил на семинар по проблемам марксизма в Варшаву, Света же в прошлом году отдыхала в Болгарии, на Золотых Песках.
- Тоже мне заграница,-отмахнулся Андрей.-Можно считать, никто. Теперь сообразите: если выйти на улицу и опросить человек двести подряд, что они скажут? Из двухсот, дай Бог, один найдется. Да что стоит нашим чекистам обработать эти несчастные полпроцента населения? Вон в тридцать восьмом году обвиняемые сами себе смертной казни просили у трибунала, а вы говорите-заграница.-Он перевел дыхание.-Но и отсутствие заграницы, господа,-лишь частный случай. На свете вообще нет и не было ничего, кроме советской власти!
Тут он быстро понес какую-то-довольно, впрочем, связную-белиберду о том, что летосчисление мира начинается с 25 октября 1917 года, до этой же даты была тьма и дух Ленина носился над водами.
- И сказал Ленин: да будет народный комиссариат просвещения! И стал народный комиссариат просвещения. И увидел Ленин, что он хорош. И отделил Ленин его от карательных органов и назвал его Советом депутатов, а органы безопасности назвал ЧК. Луначарский же был хитрее всех зверей полевых. Ему-то и поручил Ленин написать мировую историю до семнадцатого года и изготовить всякие археологические...
Марк снова ушел открывать дверь и вернулся с двадцатилетним Владиком, беспокойным и растрепанным молодым человеком.
- У меня знаете какие новости!-бухнул тот немедленно.-Только что по Би-Би-Си... а днем я сам ездил, сам видел... такие новости, ух! Ночью на Новодевичьем монастыре... надписи... эмалевой краской... буквы в полметра... Все видели! Тысяч пять, наверно, и иностранцы, в общем, такая вышла удачная акция протеста, молодцы ребята...
Собравшиеся недоверчиво зашевелились.
- Ша, Владик,-сказал Иван.-Частишь. Поясни народу, что за надписи, откуда. Без твоей оценки происшествия мы, полагаю, обойдемся. Тем более сегодня такое правило-без политики. Уважай хозяина, Владик.
-"Солженицын-совесть России",-Владик несколько сник,-и "Долой коммунистическое рабство".
- И до сих пор, говоришь, стоят?
- Ага.
- Иностранцев сам видел?
- Двоих. Только у них пленку засветили.
- Прочесть еще можно?
- Трудно. Там взвод солдат с пескоструйными аппаратами с утра вкалывает. Но если знаешь текст, - воодушевился Владик, - то можно, можно, конечно, можно угадать! Они песком по контурам работают, светлые пятна остаются... ну и... Ой, здравствуй, Костя. Я совсем забыл, что ты уезжаешь. Визу не отобрали? Слава Богу, а то я боялся. Знаешь, как они иногда-жутко обидно, уже и билет, и все... А толпа все стоит, кто раньше пришел, говорят тем, которые позже... милиция разгоняет, так что не толпа, а так, кучками, но стоят, стоят!
Иван переглянулся с Глузманом.
--- Только народ у нас глупый, - продолжал Владик, - отсталый и трусливый. Думаете, понимает кто-нибудь? Ничего подобного. Стоят и смотрят, как баран на новые ворота. "За это,-говорят,-расстреливать надо". И что хулиганов, мол, развелось, что распоясались- де и все такое прочее, а я хотел возразить и тоже побоялся-вдруг провокация, там же половина-переодетые стукачи...
- Вот сволочи!-внятным шепотом вымолвила Света.
- Ну, я с вами не согласен! - Молодой человек снова воспрял духом, слова Светы, видимо, восприняв как-то по-своему. - Отчего же сволочи? Просто оболваненные пропагандой люди. Это ведь еще Тютчев писал: "Над этой темною толпой непробужденного народа взойдешь ли ты когда, свобода, блеснет ли луч твой золотой?".