Разговор был на даче, за пару лет до ее безумия. С утра она убивалась на никому не нужной клубнике. Клубника была особого позднего сорта и плодоносила чуть ли не до морозов. Любовь Петровна, добравшись на пенсии до недораспробованной в свое время деревенской жизни на земле, собирала ягоду ведрами, потом рассаживала, пересаживала, дергала сорняки, удобряла и резала усы. Почти вся клубника, выращенная в результате маминых нечеловеческих усилий в перманентном состоянии между предынфарктом и гипертоническим кризом, в результате пропадала. Геркин сын туда не ездил, и поэтому ее не ел, предпочитая отсиживаться на даче у свекрови, где у него были летние друзья. У Герки была на клубнику аллергия, а Наташка отказывалась от всех видов сладкого вообще, включая плесневеющие и регулярно и тайно выбрасываемые варенья и компоты. Бороться с маминым плодово-ягодным самоубийством было невозможно, и Герка махнул рукой.
…Тогда он прекрасно понял, что имела в виду мать, сказав это "…рядом, но без…", но сделал вид, что не расслышал, и отшутился…
Потом умер отец… Он умер, не приходя в сознание, в торакальной хирургии, от легочной недостаточности, с так и не вынутой из грудины дренажной трубкой, отсасывающей гной из легких… Он стал последним снизу на центральном мраморном куске, откуда и смотрел сейчас на Геру тем самым внимательным и нежным взглядом.
Любовь Петровна об этом никогда так и не узнала. Последние полгода она пребывала в тихом, но полном, на всю голову, без остатка, сумасшествии, заработанным всей своей яростной, наивной и непредсказуемой в высокой температуре самоварного угара жизнью. Случилось это разом - просто лопнула где-то в голове маленькая по размеру, но очень важная для организма жилка, после чего Любовь Петровна улыбнулась, сняла с полированной горки хрустальную вазу, поставила на пол и пописала в нее, не снимая трусов. Второй раз она улыбнулась уже Гере, который, высадив вместе с жэковским слесарем входную дверь, ворвался в материну квартиру в полном неведении о происшедшем, но уже с плохим предчувствием. Все хрустальные вазы, которые мать с деревенским упорством собирала долгие годы и расставляла потом через равные промежутки на гэдээровской стенке, были оттуда сняты и аккуратно расставлены по кругу на полу с налитой в каждой понемногу темной мочой.
- Боренька… - улыбнулась она Гере, - наконец-то…
Так он до конца в маминых мужьях, то есть, в собственных отцах и проходил… Семья уже два года как жила в Карловых апартаментах, в Германии, сын там учился, Наташка его пасла, и Герка по всем делам разрывался сам, в отчаянии понимая, что иначе - не получится никак…
Он переставил блошиную сумку ближе к могиле…
- Ну и что мне теперь прикажете делать?.. - задумчиво вздохнул он, прокрутив в голове мамино завещание. - А?.. Борисоглеб Карлыч? - он повернулся и адресовал вопрос керамическому цветному Полуабрамовичу. - Мамку-то куда ложить будем?
Он позволял себе немного поерничать, но только вслух и наедине. Про себя, мысленно, он никогда не посмел бы сказать этих слов… Полуабрамович даже не моргнул в ответ. Герка прекрасно понимал, что выхода из ситуации нет никакого и мамино место - здесь, несмотря на нежелательную близость Марьяны Борисовны и Аркадия Ефимыча. Оба они, тоже в черно-белой керамической полуулыбке, внимательно отслеживали Геркины сомнения с высоты средней части главного, центрального камня.
"В общем, хороним…" - окончательно решил он и потянулся к сумке…
Внезапно он вспомнил, что совершенно упустил из виду цветы.
- Ч-черт! - выругался он вслух и тут же испуганно прикрыл рот рукой.
Он знал, что черта поминать не стоило, особенно здесь.
"Ладно… - решил он, - сумку оставлю здесь, на хрен она кому сдалась… И быстро, туда-сюда, к воротам, за цветами…"
Он строго посмотрел на Полуабрамовича:
- Посторожите, Борисоглеб Карлыч, я сейчас вернусь…
Внезапно Герка поймал себя на мысли, что общается с Борисоглеб Карлычем, единственно, как с живым, несмотря на обилие вокруг таких же цветных и черно-белых керамических покойников. Неопределенно хмыкнув, он прикрыл, на всякий случай, сумку старой газетой и погнал к главным кладбищенским воротам, на цветочную точку.
Выбора не было, но особый выбор и не был нужен. Бабушке с дедушкой во времена их жизни цветов не дарили, отцу это вообще всегда было до фени, ему в хорошем смысле, все было до фени, что не являлось бабами, наукой, детьми или внуками, ну а матери, Любови Петровне, нравилось все, вообще все… Особенно, что подешевле…
Он купил пять жиденьких, но, зато недораспустившихся желтых хризантем и пошел назад, думая, что воду уже, наверное, отключили - надо будет все равно где-то найти и наполнить банку…
Подходя к своему участку, он подмигнул Полуабрамовичу - мол, спасибочки, Борисоглеб Карлыч, за сохранность блошиного кожзаменителя. Герка на мгновенье представил себе, как с живой блохи сдирают кожу, и внутренне хохотнул. Он протянул руку к сумке и… отпрянул… На ее месте валялась смятая газета, но он сразу понял, что больше ничего там нет… НЕТ!!!
Сумка исчезла… Исчезла вместе с банкой, совочком, газетой, журналом с певичкой, бутербродом, фосфалюгелем и… урной с прахом его покойной матери, Любови Петровны.
- Нет… - прошептал Герман, - нет… Только не это…
Он еще раз пошевелил пустую газету, потом закрыл и открыл глаза, надеясь на чудо или сон… Ни того ни другого не случилось - чуда не произошло, сон не подтвердился, сумка не явилась. В животе, чуть ниже правого подреберья, в месте язвы, взвыла бесшумная сирена… Она выла не как обычно, кругами - тише-громче, а на этот раз - на одной пронзительной ноте, острой, но с зазубренным краем…
Он присел на корточки, не в силах сопротивляться боли.
"Прободная… - пронеслось в сознании, - наверное… Господи Боже мой…"
Его забило мелкой дрожью. Мысль ускальзывала, боль не утихала.
"Мамочка… - подумал он, - мамочка моя…"
Больше он ничего придумать не мог. Нахлынувший ужас был такой нечеловеческой силы, что парализовал волю вместе со способностью что-либо предпринять, и даже слегка перешиб язвенную сирену. Хризантемы, переломленные в середине стеблей, безжизненно свисали из его руки. Он рассеянно посмотрел на них и разжал руку. Цветы упали на подмерзшую землю и предсмертно замерли…
Внезапно он поднялся с места и пошел по своей аллее, к выходу на главную… Он шел, не зная еще - куда и зачем… и вышел с другой, не ближней стороны его аллеи. Глаз его уперся в высокую кованую ограду, что опоясывала пространство, объединившее четыре могилы с роскошными беломраморными постаментами. Пространство это было притянуто к крайней из могил и нагло выпирало дальше, захватывая пешеходную часть главной аллеи, там, где ходят посетители. В прошлом году этих могил здесь не было. Он взглянул на постаменты…
На каждом из них красовалось по портрету. Портреты были высечены по мрамору с ювелирным качеством исполнения и принадлежали молодым парням примерно одного бандитского возраста. "Прощай, Витек…" было высечено ниже первого портрета.
- Мрази… - с глухим раздражением попытался перевести он стрелку в белокаменном направлении, - уроды… - со злостью добавил он, адресуя это неизвестно кому - то ли к пострелянной братве, то ли к могильным властям, выделившим явно взяточный кусок земли на старом кладбище.
Легче не стало… Следующие полчаса, забыв про боль в желудке, он как сомнамбула бродил по кладбищу в поисках спасительного решения, но оно не приходило. Как дальше жить, он не знал… Герман поднял голову и встретился взглядом с Полуабрамовичем. Он совершенно не помнил, как вновь оказался у своего участка…
- Здравствуйте!..
Гера вздрогнул и оглянулся. В глазах его застыла тоска, сирена в животе заработала по новой…
На него смотрела девушка лет двадцати, в потертых джинсах и скромной курточке, тоже не последнего образца. Девушка была некрасивой, но с каким-то очень добрым и, несмотря на возраст, материнским лицом. В руке она держала полиэтиленовый пакет.
- Вы к нам? - вежливо обратилась она к Герману. - Ну, то есть, к нему? - она кивнула на памятник. - К Борисоглеб Карловичу?
- Нет, я ваш сосед, - хмуро ответил Гера и кивнул на свой участок, - через ограду.
Девушка улыбнулась:
- А то мы столько лет ходим ухаживать и еще никогда никого здесь не видели… Как они уехали…
- Кто уехали? - злясь на самого себя, зачем-то спросил Гера. - Когда уехали?
Девушка охотно продолжила:
- Да Полуабрамовичи… Они уж лет как двадцать уехали… В Германию, насовсем. Потому что думали - евреи, а оказалось - немцы… А мы их соседи были и сейчас там живем. Они уехали, я еще не родилась… И они нам с тех пор посылки шлют к ихнему Рождеству. У нас это - до Нового года. Ну, чтобы мы ухаживали за их дедушкой… - она снова кивнула на памятник. - А он, между прочим, хоть немцем был, а работал батюшкой по еврейской вере, раввином, по-ихнему… - Она сверилась с тусклыми золотыми буквами Геркиной фамилии, что видны были с его мраморного куска, и добавила: - И по-вашему, тоже… И, говорят, очень всем помогал…
Герман слушал в пол-уха, но что-то его не отпускало в этом странном рассказе юной соседки по могильной ограде.
- А Клара Борисоглебовна умерла два года назад, - продолжала словоохотливая девушка. - А сын ее, герр Карл, все равно нам подарки шлет, до сих пор. И мы тоже ходим…
"Сплошные Карлы да Клары… - подумал Гера. - Идиотизм какой-то, двойной херр… - неожиданно вспомнился хозяин первых апартаментов в Германии. - А может, тот самый?.."
- В последний раз конфеты прислал, "Клубника в шоколаде" назывались, мы раньше таких никогда не пробовали… - закончила короткое повествование девушка. - Просто объеденье.