…Потому, что они после Аусвайса еще было выпить, проснули Мотор с Ваучером еще позднее чем. Проснули и обнаружилось. Палатка была под брезентом, и Аусвайс был наоборот. И холодный вместе с покрытой внутри росой.
- Вы зачем его порешили? - спросила их Генриетта. - Вашего друга, Аусвайса, - она сидела, стоя рядом. - Я зна-а-а-а-ю, - она погрозила им вместо пальца, - ви-и-идела… Я туто вешалась как раз, там вона, - они кивнули куда направила. - Вам теперь туто жизни нет. И нету…
- Ты куда? - спросил напротив Ваучера Мотор.
- Я на долгопрудненскую свалку подамся, - отдал Ваучер на резюме ответа, - там тоже нормально. И старшой меня видел давно. А ты?
- А я не, я где Вернадский поеду, по рыбам который, на ЖБИ. Там тоже нормально, Аусвайс говорил, помнишь? - озадачил географию своего Мотор.
- А-а-а… Ну, давай тогда… - перекрыл своего конца начало Ваучер…
- Ты тоже тогда давай… - тоже перекрыл, но конца своего начала Мотор…
Мотор пошел вправо по стороне, а Ваучер - потому, что еще левее Мотора…
Найти свалку в Электроуглях биномом Ньютона не оказалось. Юлия Фридриховна проехала сначала порядочно вдоль ее южной границы, ближней к Москве, потом - уже по самой свалке, сколько получилось, а затем вынуждена была оставить машину на месте. Здесь она чувствовала себя своей, местной, и страха за "ниссан" не было на подсознательном уровне. И это уже были ее места. С этой точки география местности была уже абсолютно для Немки узнаваемой, и она быстро сориентировалась. А сориентировавшись, пошла ходко и ловко, волоча за собой сумку, предназначенную совсем для другого континента. Через десять минут хода она повстречала пьяную Маруху-плечевую. Та лежала на обочине тропы и глядела в небо. Увидив Немку, она не удивилась и не обрадовалась, несмотря на необычный непомоечный Немкин вид. Она просто кивнула ей и снова уставилась в поднебесье…
До стойбища от Марухи оставалось ходу минут пять, не больше, и Немка точно шла по графику. Сердце билось сильнее, чем обычно в обеих ее жизнях, вместе сложенных - той и этой.
"Гутен морген, Аусвайс! - мысленно поприветствовала она друга-соседа-собрата. - Как спалось?"
…На месте ее вчерашнего еще обитания не было никого. Аусвайсова палатка была завалена наполовину, и оттуда не исходило ни малейших признаков жизни. То же она почувствовала и в отношении своего бывшего дома - постройки на апельсинах. Все это было в высшей степени странно. Она опустила сумку на землю и попыталась восстановить палатку, подставив под верхушку вместо опоры ворошильный крючок. Ее собственный, между прочим, крючок.
"Где же кто, интересно?" - подумала Немка и приподняла брезентовый полог. Там, внутри, с закатившимися вверх мутными белками глаз лежал на спине мертвый Аусвайс. Она поняла это сразу - мертвее быть невозможно. Голова у него была задрана вверх, кадык на горле обострился, а руки были согнуты в локтях и направлены к шее - так и застыли. Немка отпрянула назад.
"Господи Боже, - подумала она в страхе, - а где же Мотор с Ваучером?"
Резким шагом она подошла к постройке и заглянула внутрь. Там, тихим кроликом, со счастливым выражением лица сидела Генриетта-висельная и улыбалась чему-то своему. Она взглянула на Немку, хорошо так, по-доброму, и сказала:
- Пришла все-таки. Молодец, Немка…
Только сейчас Юлия Фридриховна поняла, что на Генриетте был надет ее белый двубортный брючный костюм, тот самый, что она выбрала для посольского приема, и который был куплен в дорогом магазине эксклюзивной моды, что на улице Блур, в самом центре Торонто. А на ногах у Генриетты были ее лодочки, бывшие белые, те самые…
"Так… - подумала Немка, восстанавливая по деталям тот посольский вечер, - я помню, как вышла, потом - такси, у меня еще была сумка с… со всем на свете, потом ехали мимо Курского вокзала, это я почему-то помню, потом… Потом был провал… А потом она присела пописать на краю опушки перед тем, как… В общем, присела… Потом уже милиция. А в середине, получается, все это. Вся эта счастливая жизнь с 22 мая по… - она взглянула на часы, - по 18 июля… Не так уж много… - она опустилась на колени. - И не так уж мало, с другой стороны…"
Юлия Фридриховна вздрогнула. Кто-то тянул ее за рукав, она очнулась…
- Слышь, Немка. А ведь это они из-за тебя Аусвайса-то порешили, - улыбнулась Генриетта с хитринкой в глазах. - Я туто вон вешалась, - она махнула рукой в направлении края опушки. - Я все поняла… Тебя они делили, Немка, потому что. Делили и не поделили до конца. А тогда его после удавили. Вдвоем удавили. Ваучер удавливал с Мотором. А я вешалась… - она снова довольно хихикнула, - и тоже не довесила… А потом они разделились по сторонам и ушли. И не будет их больше здеся. И не ищи тоже. А теперь мне дворец этот будет. Весь мой будет теперь… - Тут она с опаской посмотрела на Немку: - Ты ведь без них-то не будешь туто, а? Или будешь?
- Не буду, - тихо ответила Немка и заплакала, - не буду я. Живи, Генриетта, на здоровье…
Она встала, подтащила к постройке сумку и вывалила содержимое внутрь, на апельсиновый картон:
- Это тебе, Генриетта… - сказала она, - тоже на здоровье…
"Ниссан" ее был цел и невредим, как она и предполагала, не считая разбитого бокового стекла, пропажи вывороченной из гнезда магнитолы и исчезнувшего со спинки водительского сиденья массажера из деревянных шариков, очень любимого Владленом Евгеньевичем, считавшим его необходимым для позвоночника. К себе на Нежданова она вернулась, когда на улице уже стало темнеть. Она подняла голову и посмотрела в летнее небо. Звезд там не было никаких, но для них еще было рано, и она подумала, что к ночи они обязательно проявятся, и завтра будет хорошая погода. Или очень хорошая, как сегодня…
Дверь в квартиру она открыла своим ключом. Владик вышел к ней навстречу сразу, как только она отперла замок.
- Значит, так, - сказала мужу Юлия Фридриховна Эленбаум, - завтра ты забронируешь билеты Москва - Нью-Йорк - Торонто. В один конец. - Владлен Евгеньевич со страхом посмотрел на жену. Со страхом в глазах и ужасом. Жена продолжала: - Оттуда мы полетим в Кемер, на неделю. В пять звезд. - Владик слушал, не веря своим ушам. - Алиску я оставляю в издательстве - она мне нужна, но в дом не пущу. А ты… Впрочем, ты сам теперь знаешь, что делать, - она посмотрела на мужа чужим, новым для него взглядом, не из той ее жизни и не из этой, и добавила: - Все! Гутен морген, Аусвайс!
- Что? - не понял Владлен Евгеньевич. - Что ты сказала?
- Кирдык! - ответила Юлия Фридриховна. - Я сказала: кирдык! И сбегай за "Беломором"! Теперь понятно?
- Понятно… - растерянно ответил муж и два раза овеществил глуповато моргать щеки улыбки глазом…
Рассказы
Апрель
Столичные наладчики из Энергоугля, что просидели с полтора месяца на пуске после монтажа, уехали во вторник, закрыв последнюю процентовку. Перед отъездом напоследок дернули ковш: тягой - от себя-на себя, подъемом - вверх-вниз, после - поворот - влево-вправо, ну и шагнули пару раз, как водится.
- Ну, чего, нормально, Петро? - спросил на прощанье их старший.
- Ну, - ответил он и сел за рычаги сам.
Наладчики уехали не совсем, а переехали неподалеку, на Нижний Ковдорский разрез, сорвать халяву на экэгушках - малых карьерных экскаваторах ЭКГ-4,6, которыми буквально напичкан был карьер. Там, на Нижнем, вовсю шла добыча, и двадцатисемитонные БелАЗы, пыхтя и воняя черно-синим дымом, с утра до вечера ползли бесконечной спиральной лентой оттуда, с самого дна распахнутого чрева преисподней, а в миру - железнорудного карьера. Стоял октябрь, и потому ночь ото дня здесь, в заполярной широте, сильно не отличалась, и, не будь будильника, определиться в местной жизни новому человеку можно было лишь при помощи интуиции, да по усиленным сигналам мочевого пузыря. Как раз они, все трое, и были здесь людьми новыми, выписанными руководством Верхнего Ковдорского разреза из разных мест развалившегося к тому времени Союза. Ко дню отъезда наладчиков они уже неплохо знали друг друга, составленные начальством в единый экипаж на шагающий экскаватор ЭШ-20/100, собранный здесь же, на месте, уралмашевскими монтажниками.
Бригадиром, или, по-горняцки - бугром, приказом назначили Петро Гнисюка - хохла, крепкого, средних лет семейного мужика, опытного машиниста экскаватора, прибывшего с пожитками, тещей, женой и четырьмя сыновьями-подростками из ставшего теперь забугорьем эстонского городка Силламяэ, со сланцевого разреза.
- Лучше тут впотьмах спотыкаться, чем там терпеть, от Геббельсов ихних, - сообщил он Аверьяну, новому помощнику, второй руке. - Если б не уехал я оттуда, точно умника этого в отвал бы зарыл, Иху Блюмквиста. Он поначалу у меня тоже во вторых руках ходил, как ты, в помощниках, послушный был, как пудель какой, улыбался постоянно, а сам щуплый такой и на все: "спасиппо" да "пошшалуста". А потом, когда отделились они совсем, просто зверем стал, никогда бы не подумал - первым митинг против русских созвал и в начальство через это пролез, через ненависть, в замдиректора по производству. Вот оттуда гнобить меня и начал, ну, что в помощниках у меня бегал, за это. И еще, что не их я, не эстонской нации, - бугор сплюнул на землю семечковую шелуху и продолжил: - А сам, между прочим, не настоящий эстонец, а тоже финн, ну или там норвеженец какой-то. В общем, не чистый. Ну, я это на митинге-то и выдал. Так они меня чуть за решетку не закатали, за разжигание… А что сами делают, с русскими-то, ну и с прочими - это ничего-о-о, это у них норма-а-ально, - он снова сплюнул, но уже не шелухой, а так просто, от ненависти к собственному повествованию, и сказал: - Хочешь, к примеру, анекдот про них расскажу?
- Про кого? - уточнил Аверьян.