Первая пара огоньков пронеслась мимо поднятой Юлией Фридриховной руки, не сбавляя скорости. Вторая - затормозила сразу. Это оказался дежурный милицейский уазик, местный, райотделовский.
- Господа, - она протянула руку навстречу вылезшему из машины с короткоствольным автоматом в руке милицейскому сержанту, - мне нужна помощь…
В отделении, куда ее привезли в пятом часу утра, долго не могли понять, что случилось с совершенно голой пожилой гражданкой в одеяле, но не решились передать в вытрезвитель - запах алкоголя отсутствовал совершенно, на наркоманку гражданка тоже не походила. Более того, лицо было интеллигентного вида, и следы другой, немилиционерской жизни тоже чувствовались безусловно. Ее посадили в дежурную часть до выяснения. Юлия Фридриховна сидела там смиренно и молча, ожидая собственной участи, но тихо понимала, что спасена. Старая жизнь опять ненадолго отступила в неизвестность. Через стекло она услышала обрывок разговора: "…смотрю - стоит. Я по тормозам… Вышел - а она голая, в одеяле. Ну, думаю, изнасиловали бабу, опять висяк. Бля-а-а-а…"
Юлия вздрогнула. Она встала, подошла к окошку в стеклянной стене и переспросила:
- Простите, что вы сказали? Только что, сейчас.
- А чего сказал? - смутился молоденький сержант. - Ничего не сказал, - и снова смутился.
Но Юлии Фридриховне уже было не надо.
- Бля! - сказала она громко. - Бля!! - повторила она в полный голос. - Бля!!!
- Женщина, а почему вы материтесь? - молоденькому сержанту стало вдруг неловко за себя, но он спросил: - Потому что из лесу вышли, что ли?
Этого вопроса она уже не услышала, так как именно в это мгновенье соединилось все в дежурной части райотдела милиции города Электроугли, все, что когда-то ранее разъединилось по неизвестной ей злой причине и вот теперь вернулось обратно через это живительное "бля": пятьдесят шесть лет, издательство, дом, дети, внуки в Нью-Йорке и Торонто, Владик, Алиска, посольство Германии, прием по случаю… трехтомник Корнблатта, правки на столе, ночь, усыпанная звездами в финале пьесы, брючный костюм, конопушки на спине. А еще: Мотор, Ваучер, Аусвайс, ворошильный крючок, апельсиновый картон под жопой - стоп! - почему стоп? - конечно, под жопой, Генриетта-висельная, Маруха-плечевая, старшой без оброка, омлет на углях, - она сглотнула слюну, - бразильский кофе под сосной из стеганого, не как в скорых поездах, стакана и соловьи, соловьи, соловьи, соловьи…
Голос в дежурке прозвучал, как приказ:
- Немедленно отвезите меня домой, в Москву! Я заблудилась, у меня был тяжелейший приступ, временно отсутствовала память. Неждановой, 4, квартира 56, и ответьте, какое сегодня число?
"Рукопись… Господи, а рукопись как же? - подумала о переводе Корнблатта в тот же самый момент. - Сроки…"
Когда Юлия Фридриховна в сопровождении милицейского электроуглевского сержанта заколотила в дверь своего подъезда, Маркеловна, консьержка, не спала. Увидев жиличку из 56-й в одеяле и с милиционером, она пораженно открыла рот, но пропустила депутацию без единого вопроса. Жиличка вежливо поздоровалась и прошла к лифту. Нажав на кнопку вызова, она обернулась к милиционеру и произнесла:
- Благодарю вас, молодой человек, вы мне очень помогли. Крайне вам признательна. - Двери раздвинулись, она вошла в лифт и уже оттуда, через не успевший окончательно закрыться дверной промежуток выдала напоследок: - И почаще блякайте, юноша!
Сержант растерянно постоял, не зная, как реагировать на замечание, потом вздохнул, поправил на плече короткоствольный автомат и пошел на выход…
Сначала, после первого звонка в собственную дверь, ей долго не открывали. Потом там обнаружилось некое движение, и сонный Владькин голос спросил: "Кто там?"
- Это я, Владик, - ответила жена, - Юля… - на глаза вывернулись слезы и сразу потекли обильно, маленькими струйками, слева и справа - сказалось дикое напряжение последних шести часов ее возвращения в собственную жизнь. Дверь открылась. На пороге в халате стоял бледный Владик с перекошенной физиономией. Он молчал, не в силах выговорить ни слова, а только перехватывал ртом, как вытащенный из-под коряги и выброшенный на берег пожилой сом. Юля вытерла ладонью ручейки под глазами, чтобы слезы не мешали разглядывать мужа, переступила порог и зарыдала во всю женскую силу, без остатка и сдерживающего стыда. Владлен Евгеньевич, в предынфаркте, протянул вперед руки, обнял жену и прижал к себе:
- Юлюшка, Юлюшка моя… Солнышко…
Она прижалась к нему, продолжая рыдать. Солдатское одеяло соскользнуло на паркет, но Юля этого не заметила. Теперь он обнимал жену, голую, в одних лишь подрубленных на половину высоты кирзовых сапогах стандартного на карьере сорок третьего размера. Владик осторожно повернул голову назад, к спальне, и закрыл глаза. Какое из чувств в этот момент для него было сильнее - радость или ужас - он и сам не знал, - все было очень хорошо и все - очень плохо…
Наконец она оторвалась от него.
- Все после, - тихо сказала она, - после… Сейчас - в ванную, - она на секунду задумалась, - и махровую простыню, - уже веселее добавила она и пошла в сторону спальни, - и лавандовый шарик! - почти весело крикнула она. - А вообще-то я со свалки!
- Воды горячей нет, Юлюшка! - в страхе выкрикнул Владлен Евгеньевич, зная, что все равно пропал. - Отключили!
- Плевать! - крикнула жена. - Плевать! Плевать! Плевать! - и распахнула дверь в спальню.
В кровати, в ее с мужем семейной постели, безмятежно раскинув во сне волосы и руки, спала Алиска, друг семьи, помощник по работе и жизни, любимая ученица…
"Красивые волосы у нее, - подумала Юлия Фридриховна. - Зря она раньше так не носила. Надо ей было раньше так носить…"
- Юлюшка… - сзади стоял несчастный Владик, левое веко у него мелко подрагивало. - Я тебе все объясню, Юлюшка…
Она обернулась и вдруг обнаружила, что муж ее, Владик, стал в свои шестьдесят совсем старым и непривлекательным, и у него появились с обеих сторон лица по две длинные морщины, от глаз - к вискам, и одна - скорее не морщина, а уже складка - перетянула середину вислой кожи под подбородком и превратила ее в гусиный зоб, рыхлый и отвратительный…
Она ничего не стала говорить, молча вынула из краснодеревянного буля махровую простыню и пошла на кухню - греть воду в кастрюле, на газу. Газ, к счастью, отключен не был, а Алиска продолжала крепко спать…
Когда Юля вышла из ванны, она не знала - спит все еще Алиска в ее постели или ее уже там нет, но она уже не хотела знать. Ей было все равно. Легла она в гостиной, постелив на гостевой тахте. Белье было в спальне, но она туда не пошла, а укрылась махровой простыней и дополнительно набросила на ноги солдатскую суконку. Владик после ванны на ее пути больше не попадался, она мысленно его за это поблагодарила и провалилась…
…Первый, самый рассветный соловей, только что отщелкал, а второй, утренний - она знала это точно - сейчас, вот-вот, по обыкновению, заведет нежную трель, а потом тоже немножко пощелкает, как и первый, рассветный. И пока он готовится, она успеет выпить стакан кострового кофе, вместе с Аусвайсом, потому что Мотор с Ваучером его не любят, но зато они к завтраку нальют всем, и это уже не на любителя, а в охотку, всей коммуне, всем - перед утренней ворошилкой, для здоровья счастья и бытия правильности жизни. И еще она поняла каким-то образом, что - пятница, а это по значительности события дня для бульона с синенькими не просто тебе баклажан, а новое измерение, потому что соль тоже может закончиться к еде. И тогда можно машину опоздать, с аптекой…
…Она открыла глаза и осмотрелась. Сон теперь был вокруг нее, а там, на краю свалочной жизни, оставалась явь. Юля закрыла глаза и открыла снова. Сон и явь не успели поменяться местами, и она снова ощутила вокруг себя сладостные, с ностальгической поволокой знаки прежней, совсем далекой жизни из сна, в который она попала, открыв глаза. И она поняла - чтобы попасть в этот теперешний ее сон, нужно не закрыть глаза и уснуть, а, наоборот, - открыть и проснуться. Она полежала немного и повторила то же самое. На этот раз все поменялось местами, но лучше стало там, в той яви, что теперь стала сном. Сном про свалку наличия сути становища при ней и брезента размера Аусвайс…
Дома не было никого. Кровать в спальне была аккуратно заправлена. На столе в гостиной лежала написанная Владиковой рукой записка: "Юленька, в холодильнике все есть. Поешь и еще поспи. Я тебя очень люблю… Вл." Она отложила записку, накинула простыню и пошла на кухню. Есть хотелось страшно. И, почему-то, согреть себя изнутри. Она вдруг поняла, что ей просто хочется выпить. Простой водки без всего - сока, тоника или лимона. Юлия Фридриховна открыла дверку холодильника, минуту поразмышляла, потом выудила бутылку "Абсолюта" и налила на два пальца в стакан. Потом, подумав, добавила еще на два… Стакан был тоже высокий, но голый, как в поездах, а не стеганый, который надежней. И поэтому она вылила его содержимое обратно в литровую бутылку, завинтила пробку и начала по-деловому выгребать из холодильника все подряд, и первым делом - самое вкусное и дорогое. Туда же выгреблось почти все из морозилки. Все это она забросила в огромную сумку, ту, которая была строго для Торонто и Нью-Йорка, и покатила ее за собой по квартирному паркету. Туда же полетела косметика и парфюмерия из ванной, часть одежды из буля, несколько книг со стеллажа, будильник, кофейная турка на длинной ручке, ручная кофемолка и весь запас кофе в зернах - початый и нет. Денег она в доме не нашла, но не расстроилась. Ключи от "ниссана" висели на гвоздике в прихожей, на обычном месте, и она еще раз мысленно поблагодарила мужа, сообразив, что оставлены ключи не случайно…