Я специально вставил в свой вопрос отчество Силкина для подтверждения неприятной, уже угнетающей мою совесть догадки. Но Ловчева восприняла это как само собой разумеющееся.
- Нет, Семён Иваныч… - и тут она возмутилась: - Да никогда не буду его величать по имени-отчеству! Сёмка он для меня - и всегда так будет! В общем, Сёмка - это её единственный сын.
- Сын? - поразился я. Это ещё более осложняло ситуацию, делало её совсем непростой. По инерции спросил: - Но почему же он Силкин?
Мне Дарья Фёдоровна представлялась незамужней старой девой, той убежденной сельской подвижницей, которая всю себя отдала делу народного просвещения. Ох, как же всё-таки кинематограф может утвердить непререкаемый образ "сельской учительницы"!
- Да, её сын, - недовольно подтвердила Ловчева. - А на похоронах матери не был!
- Не был? Почему же?
- А завертелся в своих похождениях, - с презрением бросила она. - Нигде не могли разыскать. Потом лишь, узнали, что он в Ленинграде. Боже, теперь ведь переименовали в Санкт-Пэтэр'бурх! - И опять иноязычное слово прозвучало в её произношении с "э"-оборотным и смягченно. - Кстати, там у него много родственников - и именно Чесенковых. Инженер, врачи. Все образованные! Их там ещё молодая княжна Голицына привечала, Софья Владимировна.
- Вы даже полностью помните её имя?
- Что ж здесь такого? Она святая мученица. Мы с Дарьей Фёдоровной в поминальные дни всегда ей в церкви свечечку ставили. Да ещё Мотеньке Чесенковой. Их обеих расстреляли в Чека как заложниц. По доносу Сеньки Силкина, нашего первого коммунара. Он в Смольном служил у Ленина с Зиновьевым. Ах, я ведь уже об этом упоминала!
- И что, он имеет отношение к нынешнему Семёну Силкину?
- Да дед же его!
- Странно у вас всё переплелось, - поразился я.
- А не разыскали, - возмущалась Ловчева, - потому, что он завеялся в Таллин, никому ничего не сказав. С этими самыми, ну, сами понимаете…
- С чем? С товарами?
- Да нет же! Ну, с этими самыми… лохудрами! Очень уж он падок до похоти. И вздорный, как все Силкины. Может быть, кроме отца. Он без него рос.
- Без отца? А почему?
- Ну как же! Отец на фронте погиб. Между прочим, с моим отцом, Дмитрием Архиповичем Головиным. Их на сборы в мае сорок первого призвали, а в августе они уже были убиты под Киевом. Они закадычными друзьями были, - с тихой печалью вспоминала Наталья Дмитриевна. - Вместе Городецкий учительский техникум кончили, как и Дарья Фёдоровна. Только в разных сёлах учительствовали. Но они на велосипедах чуть ли не каждый день друг к другу ездили. Поделиться школьными делами, но главное - сердечными тайнами. Так и погибли вместе. В одном бою. В одной братской могиле похоронены. И даже в один день нам похоронки на них принесли. Вместе рыдали, мы же соседи… - И она смахнула слёзы, перекрестилась на развалины Троицкой церкви, заметив: - Ангел Господень и порушенную церковь оберегает.
- Грустная история, - вздохнул я.
- Ах, сколько таких историй по всей матушке-России! Не перечтёшь, не перескажешь. Мы ведь горькое поколение - сплошная безотцовщина. Повсеместная. Разве не так?
- Так, конечно.
- А незабвенная наша Дарья Фёдоровна, святая душа, всё мечтала на мне Сёмку женить. Всё верила, что я его образумлю, человеком сделаю. Но я его терпеть не могла, просто ненавидела: такой оказался подлый и хулиганистый. После армии женился на татарке. Привёз её показывать, а с матерью - обморок. - Помолчав, посветлев ликом, добавила: - А ко мне Дарья Фёдоровна относилась как к дочери. Моя мать ещё в войну замуж выскочила и переехала в Спас-Клепики. А я с бабушкой осталась в Гольцах… Да, как к родной дочери, - подтвердила она.
IV
Незаметно мы оказались у могил агронома Ловчева Николая Трифоновича и учительницы Д. Ф. Чесенковой-Силкиной. С цветного фото на белогранитной плите улыбался молодой, светловолосый Ловчев. Было ему лет тридцать пять: весь энергия и устремлённость, хотя даты жизни перешагнули за пятьдесят. Но только таким хотела навечно запечатлеть мужа Наталья Дмитриевна, - и, наверное, была права.
"Коленька! - прошептала она и завсхлипывала, упала на колени. - Родной мой!.."
На могиле Дарьи Фёдоровны стоял деревянный крест со стальной пластиной и лежало почерневшее, замшелое белокаменное надгробие - очень давнее, с неразличимой надписью и чем-то тяжёлым иссечённое. На макушке креста сидела желтогрудая синичка и суетливо, настороженно поглядывала на меня. Наконец вспорхнула, тревожно просвистев, но не улетела, а тут же опустилась на ловчевскую оградку. И опять беспокойно, торопливо посвистывала, и мне чудилось, что она задает вопросы и чего-то от меня требует.
"Коленька, как же мне одиноко! - всхлипывала Наталья Дмитриевна. - Как мне пусто без тебя".
"Тью, тью… фью-ю-ю", - требовала синичка и перелетела на иссечённое надгробие.
Я растерялся. Честно говоря, пожалел, что пошёл к могилам: что мне действительно здесь нужно?
А синичка металась: взлетала, посвистывая, - коротко, тревожно, как бы морзянкой; опять опускалась на крест, на изгородь, на замшелый камень; и всё - "тью, тью… фью-ю-ю…". Посвист её становился протяжным, будто произносила фразы. Конечно, я ничего не понимал, кроме единственного - ко мне она обращалась, ко мне! Но как раз это-то и вызывало необъяснимое чувство беспокойства и виновности.
Наконец и Наталья Дмитриевна обратила внимание на метавшуюся синичку и как-то незнакомо, отчуждённо, я бы даже сказал потусторонне остановила на мне замутненные, полные слёз, глаза. Её немигающий, невидящий взгляд, обращённый в нечто запредельное, ведающий то, что мне было недоступно, что являлось от меня сокрытым, не столько напугал, сколько загипнотизировал. Я онемел, а она бледно-голубоватыми пальцами смахнула слёзы, как бы выдавила их из-под прикрытых век, и, как ведунья, снисходительно усмехнулась.
- Отчего вы напугались? Это же не синичка, а душа Дарьи Фёдоровны мечется, - объявила всезнающе. - Вы же к ней явились? Так и рассказывайте.
- О чём? - растерялся я.
- Как "о чём"? Она хочет знать, что вы сделаете с иконой? Отдадите в церковь или вернёте сыну?
Со мной говорила совершенно другая женщина: убеждённая в своей правоте, не допускающая никаких возражений, никакого снисхождения. Эта другая Наталья Дмитриевна не вызывала симпатии. Я вообще, не люблю требовательных натур и никогда им не подчиняюсь. Более того, всё делаю наоборот. С какой стати вдруг эта малознакомая женщина взялась меня к чему-то принуждать, определять мои поступки. Я сам смогу решить, что правильно и справедливо.
- Ни о том, ни о другом не успел ещё подумать, - ответил я ей отстранённо и сухо, а на душе сделалось вдруг противно, потому что лгал: ведь о том, и о другом давно думал. Именно это и привело меня в Гольцы.
В тайниках души боялся узнать, что икона ворованная. Но надеялся и на то, что, может, и проданная самим владельцем. Однако случилось худшее: икона ворованная и, следовательно, не исключено, что её придётся вернуть законному наследнику, причём, помня о его замашках, наверняка с грандиозным скандалом и унизительными неприятностями.
Удивительно: синичка сидела на кресте застывши и не посвистывала. Вероятно, тоже ждала моего ответа. Я понял, что отвечать надо. Высказался так:
- В церковь отдавать икону не собираюсь. Хотя бы потому, что она домашняя, к тому же именная. Значит, придётся отыскать нелюбезного Семёна Ивановича Силкина и объясниться с ним. Но, честно говоря, он мне не внушает доверия.
Я взглянул на крест - птичка исчезла. Это было невероятно! Но и Наталья Дмитриевна переменилась: как бы онемела, выглядела отрешённой. Я ждал. Она молчала и, казалось, ничего не слышала, не замечала.
- Вы знаете его адрес? - обратился я к ней. Она не ответила. - Хорошо, я сам его разыщу. Меня ведь подобное обстоятельство тоже смущает. - Она не шевелилась, уставившись в землю. - Ладно. Я вам очень благодарен за всё. Прощайте!
Наталья Дмитриевна не ответила, словно я не с ней разговаривал. Поколебавшись, пошёл прочь - к развалинам Троицкой церкви, к машине у белокаменных столбов, на одном из которых поскрипывал от лёгкого ветерка ржавый, узорчатый створ. Я уже садился за руль, когда услышал отчаянный крик: "Погодите! Погодите!.." Она задыхалась от торопливой ходьбы.
- Заклинаю вас! - вскрикнула отчаянно. - Заклинаю! Ни в коем случае… Нет! Ни в коем случае!.. Нет, не отдавайте ему икону. Не отдавайте! Ни за что! И простите меня. Простите, ради Бога.
Слёзы вновь наполнили её выцветшие, блекло-голубые глаза, и она, смахивая их нервными пальцами, перекрестила меня и молча, медленно побрела обратно.
- Наталья Дмитриевна! - Я выскочил из машины, нагнал её. - Наталья Дмитриевна, я поступлю так, как вы считаете нужным.
- Ладно. - Она продолжала всхлипывать, как девочка - жалобно и потерянно. Неожиданно произнесла странную фразу: - Дарья Фёдоровна тоже так считает. Не ищите его.
- Хорошо, не буду, - пожал я плечами, соглашаясь.
- Заклинаю вас. Дарья Фёдоровна сказала: пусть будет так, как есть.
- Хорошо, пусть будет так, как есть, - повторил я в полном недоумении.
- Ну, а теперь прощайте, - произнесла Ловчева.
- Постойте, Наталья Дмитриевна. Ответьте мне, пожалуйста: почему на могиле Дарьи Фёдоровны лежит старинное надгробие? - решил выяснить я, о чём думал спросить, но забыл.
- Ах, этот саркофаг? - с лёгким небрежением ответила она. - Так ведь прапрадеда! - уточнила она, повеселев. - Между прочим, ему принадлежала и икона! Сам князь Голицын подарил. Вы надпись, конечно, читали?
Я потерял дар речи. Наконец, запинаясь, вымолвил:
- Там… что там… да, там… был похоронен сам он… Иван Данилович Чесенков?