- С намеком на Бэкона или, скажем, на Фрейда? - хихикнула она. - Ну, знаете, когда с женщины, фигурально выражаясь, сдирают кожу, выставляют напоказ анатомию, в таком роде…
- Это картины о любви. - Справил нужду, не снимая штанов. А потом снял, и все дело льется на пол. Капает желчными каплями. Лужа на линолеуме. Подпись под картиной в галерее: "Линолеум, моча". Линописюра под названием "Вздох".
- Как-как? - Ванесса Агридж держала диктофон у самого уха, как эти придурки с сотовыми телефонами.
- О любви. Эти картины откровенно прямолинейны, пожалуй даже повествовательны. Они в подчеркнуто доходчивой форме рассказывают о моей любви к человеческому телу. Это иллюстрации к моему роману с человеческим телом, который продолжается уже тридцать девять лет.
За те несколько минут, что длился их, с позволения сказать, разговор, вернисаж закрылся. Гости направились к выходу, в людском потоке тут и там ненадолго возникали мини-водовороты общения. Джордж Левинсон, проплывая поблизости, обратился к Саймону:
- Ну что, идем?
- Прошу прощения, мэм… а куда?
- Ну, я сейчас к Гриндли, потом, может, в "Силинк".
- Извини, мне надо сначала узнать, какие планы у Сары. Наверное, увидимся в "Силинке".
- Понял, до встречи.
Левинсона смыло, а вместе с ним какого-то парня, которого он подцепил на выставке, - этакая пума, узкие бедра, лиловые глаза, черный шерстяной пиджак. Парочка исчезала вдали, и Саймона вдруг осенило: миг назад он ляпнул этой журналюжке что-то лишнее. Художник расправил плечи и усилием воли вернул себя в настоящее. Вот так все время: просыпаешься средь бела дня за почти что интимным разговором с человеком, которого видишь первый раз в жизни. А чего и ждать, если каждый встречный ведет себя так, словно ходил с тобой в ясли.
Вот какие дела, значит… и тут Саймон сказал Ванессе Агридж, диктофон в руке которой, как он теперь понял, служит оружием, средством шантажа:
- Прошу прощения…
- Не стоит, я вас уже простила. - Не прошло и получаса, а она уже говорит его словами, он частенько подмечал это у собеседников.
- Нет, я не о том. Мне пора. Работа, знаете ли.
- Сара, я понимаю.
- Она моя подруга…
- Натурщица?
- Подруга. Извините, я должен идти. - И он зашагал прочь, прочь из этого желтого капкана.
- Я только хотела… - бросила она ему вслед. Саймон обернулся, женщина с диктофоном уже была просто тенью, миражом на фоне летнего закатного солнца.
- Да?
- Этот, как его, Леви-Строс.
- Да?
- У вас, случайно, нет его телефона? Я просто подумала, лучше уточнить цитату прямо у него, ну, если у меня до статьи руки дойдут.
У входа в галерею вдоль стены выстроилась шеренга телефонов-автоматов. Саймон выудил из кошелька телефонную карточку, вставил ее в щель, набрал номер Сары - рабочий, в художественном агентстве, - и стал ждать, пока установится связь и виртуальные электронные пташки закончат свое милое щебетание. Неожиданно губы подруги прикоснулись к его щеке, ее голос выдохнул ему в ухо: "К сожалению, в данный момент я не могу принять ваш звонок, будьте добры…" Кстати, вовсе не ее голос - совсем непохож, не больше, чем голос ЭАЛа из "Космической одиссеи" на человеческий. И тон не ее - не яркий, живой, а мерный, как метроном, каждое слово резко выделено.
- Ты на месте? - спросил Саймон после сигнала, заранее зная ответ.
- Да, просто решила, что сегодня на звонки не отвечаю.
- Почему?
- Не знаю, - вздохнула Сара. - Не хочу ни с кем разговаривать. Кроме тебя, конечно.
- И какой у нас план?
- Ну, мы тут собираемся небольшой компанией… - Где?
- В "Силинке".
- Кто будет?
- Табита, Тони, наверное, хотя он еще не знает, придет ли. Может, Брейтуэйты.
- Солнечные мальчики, веселые девочки.
- Ага. - Сара коротко рассмеялась, так они всегда смеются вместе, будто целуются. - Солнечные мальчики и веселые девочки. Когда тебя ждать?
- Я уже иду, - ответил Саймон, повесил трубку и, преодолев полосу препятствий из разнообразных "пока", "увидимся", "до вечера", а лучше сказать "до следующего года", спустился по чугунным ступеням на тротуар.
Летний Лондон переживал последние минуты часа пик. Галерея, откуда вышел Саймон, располагалась, конечно, не в Гавани Челси, но окружающий мир уделил вернисажу ровно столько внимания, что разница между Импириал-Роуд и Олд-Чёрч-стрит оказалась полностью стертой. Саймон направился вдоль по Набережной Челси, периодически оглядываясь через плечо на золотой шар на крыше здания. Помнится, кто-то говорил, что тот поднимается и опускается и по его положению можно определить, прилив сейчас или отлив; знать бы еще, как это делается.
Саймон устал. В легких плескалась мокрота, свидетельствующая, как обычно, либо о том, что он заболевает, либо о том, что выздоравливает. Не в состоянии понять, с какой же из альтернатив имеет дело, художник кашлял и отплевывался, шагая по дороге в сторону Эрлз-Корт мимо застрявших в пробке машин. Братья Брейтуэйт. Солнечные мальчики и веселые девочки. Клуб "Силинк". Все это означало, что сегодня вечером - который не замедлит перейти в ночь - ему опять придется перекрикивать музыку из динамиков, истошно хохотать и строить глазки. Участвовать в съемках очередного эпизода воображаемого сериала с целой толпой безымянных, но незаменимых персонажей даже не второго, а третьего-четвертого плана. Финальная сцена, как всегда, будет такой: он вернется домой в три, а то и в четыре, пять или полшестого и будет наблюдать, как разноцветные лучи рассвета заливают город и озаряют бардак, который тут развели похмельные полуночники-наркоманы.
Наркотики, тяжело вздохнул Саймон, опять эти наркотики. Какие, кстати? Неужели снова этот лондонский барный кокаин, на торговлю которым администрация закрывает глаза, потому что знает - на тех, кто его нюхает, он производит только один эффект: заставляет заказывать больше выпивки? Это уж точно, без него никак не обойтись. Саймон уже видел, как измельчает белые кристаллики, забившись в крошечную туалетную кабинку, видел и то, что будет потом, видел, как они с Сарой примутся трахать друг друга с этаким обреченно-отрешенным усердием, словно им обязательно нужно успеть до конца света, который непременно наступит наутро. Именно в такое, с позволения сказать, расположение духа со всей неизбежностью всякий раз и приводила их эта дрянь. Точь-в-точь два скелета в шкафу, совокупляющиеся с треском, свистом и грохотом, только костяные щепки летят. А на следующий день он проснется и бестелесным призраком поплетется к банкомату, зажав в руках кредитку, где в ложбинках выдавленных цифр еще сидит характерный белый порошок.
А может, будет и экстази, Сара откуда-то добывала и это добро, наверное через Табиту, - впрочем, Саймон не спрашивал. Поначалу он считал, что название дури - самый настоящий обман, и говорил Саре: "Если эта штука приводит в "экстаз", то легкая раздражительность - все, чего можно ожидать от "озверина". Но постепенно разобрался что к чему. Перестал смотреть на экстази как на психоделическое средство, вроде кислоты и грибов, которыми регулярно - более или менее, скорее более - баловался в студенческие годы в Слейде, и понял, что объект воздействия здесь не само сознание, а его интерфейсы, человеческие взаимоотношения. Это был, так сказать, "полунаркотик", он позволял дойти до раскрепощения и даже до развязности, но лишь с помощью эмоций другого человека и в его обществе. Люди под экстази разговаривают с тем необыкновенным чувственным напряжением, какое доступно только подросткам, когда настоящий интим вне сферы возможного, но на его дальнюю перспективу делаются самые толстые из намеков.