Калачеву. Это только претило ей. Хотя иногда она позволяла бывать рядом с собой. Улыбалась она соблазнительно, кокетничала, играла с ним в кошки - мышки. Однако весь свой пыл отдавала глупенькому чернобровому опереточному студентику. Он был взбалмошным, но, когда надо, напускал на себя лоск и, главное, пел под гитару всякие романсы. И слащаво улыбался. Обычное явление. Зачем ей какой‑то слезливый поэт с торчащими в разные стороны фалдами гэдээровского пиджака? Гитара, влажный голос, черные блестящие глаза - это совсем другое.
Калачев при распределении попросился в Дагестан (помнился "полдневный жар в долине Дагестана"), И из Дагестана послал ей письмо. Опять писал, что любит, не может без нее жить, что - только из‑за нее и мотнул на Кавказ. Надо же такому случиться - ответила. Очень, очень рада. Она и подумать не могла! Спасибо за теплые слова! Но она не такая, как он навоображал в стихах. Она плохая, даже гадкая, порочная. Она связалась с такими плохими делами.
Как взорвало его тогда это письмецо, этот листочек с ровным почерком, та же аккуратность, то же продолжение ее ослепительно - белой кофточки, ладони, шеи, глаз. Нестерпимым было ожидание зимних каникул. Он хотел ехать к ней, написал и вот дождался. Не помнил, как сошел с поезда, как добрался до общежития. В общаге та самая вахтерша, эту добрую женщину почему‑то звали Мегерой. Она сидела и вязала кофты, точно так же, как и три года назад:
- Уехали все, все, и ребята, и девушки. По домам. У них ведь каникулы.
Калачев застыл и не мог еще понять до конца все, что она сообщила.
- Но она‑то осталась? - спросил он у Мегеры.
- Все уехали! - развела руками пожилая женщина. - А переночевать пущу. Ведь я тебя хорошо знаю. Пущу! Да хоть в ту же тридцать вторую, к девушкам. У хлопцев‑то ремонт завели, а к девчатам можно. Только вот чистых простыней нет, белья постельного, комендантша ушла и все, все закрыто.
- Ничего. Как‑нибудь, - еле выговорил Калачев.
Тогда еще появилась цель, поехать в ее старинный казачий городок. Увидеть ее из‑за какого‑нибудь угла, из‑за кустика. Этого хватит. Мегера выдала ключ. Он, зайдя в комнату, сразу отыскал ее тумбочку, ее кровать. На тумбочке книжка. Достоевский, "Идиот". Он перед дорогой перечитывал эту книгу. Как же, как же, ведь его красавица - современная Настасья Филипповна. В ее простынях с открытыми глазами лежал он всю ночь. Повезло хоть таким образом - в ее простынях. А наутро смалодушничал, в городок не поехал, а отправился к матери. И с этих пор - никаких с ней отношений. Были в его жизни всякие романтические приключения. К нему приставали, к нему, наоборот, были равнодушны. По - всякому. И женился Калачев хорошо. Повезло с женитьбой, вон ведь как убивалась Татьяна, провожая его в путь - дорогу. Кто знает - может, и искренне? Но эта, эта - на всю жизнь, как клеймо. Или он так хотел, чтобы на всю жизнь? Ведь к чему бы он душой ни привязывался, все со временем уходило, отлетало, перегнивали веревочки, обрывались ниточки. Друзья менялись. Дочь была самая что ни на есть его, но и она отшатнулась враз. А ребенок родится, совсем, совсем исчезнет дочка со своим целительным полонезом. Впрочем, полонез давно потерял свои свойства.
А может быть, она умерла? Нет, тогда бы он не ехал. Душа подсказывает, что жива, что в этом мире она есть. И душа говорит: "Отдайся этой идее - все будет хорошо, нормально. Может, еще случится коротенький безумнострастный роман. У последней черты…"
Внизу, на нижних полках - своя жизнь. Курносая молодка с коровьими глазами жалуется:
- Игрушек для детей нету. Раньше медведей плюшевых во всех магазинах чертова уйма. Лежали, как в берлогах, и зиму, и лето.
- А чего сейчас есть? Сырочком плавленым и тем подавишься, когда такие цены… - поддакивал курносый, с чуть ли не фиолетовым лицом мужичонка.
- Я на остановке стою, смотрю, машина с будкой. На будке написано "Цыплята". Очередь стоит. И я, значит, прикупила этих желтеньких комочков. Дешево что‑то взяла. Привожу цыплят своему Димке. Он рад. Сразу - играть с ними. Гоняет их своей артиллерией. Правда, двоим уже головы свернул, испытывал на прочность.
- Какая разница! Он бы так и с грузовичком поступил, с любыми машинками. А магазинные игрушки сейчас подороже желторотиков - цыплят, вот люди на игрушки их и хватают.
"А я еще хотел оставаться в этом мире", - ужаснулся Калачев. И женщина ведь добрая, только что звала чай пить, развязала узелок с жареной курицей, с домашним сыром, с домашней колбасой. Хлебосолка. Как же такое несовместимое гнездится в человеке! И день, и ночь маялся Калачев в грязном и липком вагоне, места себе не находил. Он никому ничего не рассказывал, только в окошко глядел да удивлялся превращениям внутри себя. Чем дальше он уезжал от дома, тем прочнее он забывал все домашнее. Никак теперь вот не вспомнит, какого цвета волосы у Татьяны. Черные? Белые? Убей - не помнит. Как звали дочку, его собственную? Что‑то плавное с волнами. Опять - провал в памяти. Кажется, на букву "Э". Элла? Дом - отрезанный ломоть. Одновременно с забыванием яснее и ярче виделось прошлое. К нему примешивались видения с разрывами снарядов, пением какого‑то гимна на немецком языке. Пел этот гимн невысокого роста человек с внимательными и печальными глазами. Немецкий солдат достаточно часто взглядывал на часики. Внимательно приглядеться - это его, Володины, часы.
Жена забывалась, но все ярче в памяти проявлялась она - Таня Перепелкина, в бумажной кофточке. То она, а то солдат немецкой армии. Очнулся Калачев тогда, когда испуганно дернулся поезд, когда стало ясно, что именно это конец его дороги.
В город надо было идти следом за всей толпой, подняться по переходному мостику, идти над рельсами. Как крепко пахнет дерущим все внутренности креозотом. Навстречу ковыляет бабушка, глаза у нее часто моргают. Сколько энергии тратит бабушка на моргание, больше, чем на ходьбу! Мысли невпопад, не о том надо думать. А у этого пожилого мужчины с аккуратным брюшком, правильного, наутюженного, расчесанного, можно спросить. И он отвечает:
- Вот как сойдете с трапа, так - налево, там красное кирпичное здание встретите. Решетка на воротах медная: смело идите вперед с полкилометра. Улица Резерфорда или Чиняевская, там и воткнетесь в городской отдел народного образования, - раскладывал он по полочкам, аккуратист.
В отделе образования на него долго, очень долго смотрели, как на какого‑нибудь заморского гостя.
Тихо в этой комнате, и все оглядывают Калачева со всех сторон. Женщина с мелкими кудряшками, похожая на артистку Ахеджакову, прервала неловкую паузу:
- Перепелкина, говорите? Какая - такая Перепелкина? Старшая? Или дочка? Старшую в прошлом году похоронили.
- Младшая, конечно, младшая, - извиняюще улыбнулся Калачев.
- А если старшая, то она сорок лет в нашей системе отработала. А вы, извиняюсь, кто такой? Родственник?
Она тряхнула кудряшками, словно ставила печать, словно утверждала: "Верно. Родственник".
- Около бани они живут. Но туда автобусом надо ехать, "двойкой". Вот, глядите сюда.
И женщина начертила план на какой‑то оберточной бумаге.
- Сюда - стрелка, а тут - куча мусора, лучше всего по ней ориентироваться, уже десять лет там.
- Спасибо!
Владимир Калачев. Он теперь и не осознавал себя Владимиром Петровичем. Володя он. Вовка, Вовчик. Рубашка на кнопочках, джинсы в обтяжку, короткая стрижка под комиссара Катани. Калачев впрыгнул в автобус, именно в нужную ему "двойку", для страховки спросил у водителя, где ему выходить.
- Укажу, - сонно кивнул шофер.
"Только бы дома была, только бы дома!" - прошептал он. - Наверное, постарела, наверное, седая? Хорошо все- таки, что решился на встречу. Калачев встретится для того, чтобы испытать разочарование. Нельзя дважды войти в одну воду.
Она жила в своем доме, кирпичном, с крашеной железной кровлей. Такой краской покрывают комбайны. Может быть, муж механизатор? А есть ли муж?
На стук в тонкую фанерную дверь вышла стройная женщина. Это была она! И сердце Калачева сжалось, сердце его тиснула не больно, а ласково чья‑то нежная ладонь. Судьба тиснула?
Это была она. Более того, она ничуть не постаревшая. А ведь прошло двадцать лет с хвостиком. Он взглянул на ее запястье: какой‑то браслетик, часов нет. Одежда у нее только другая. А волосы те же, серые внимательные глаза, в которых не угасало удивление:
- Володя, это ты? Володя Калачев?
Он переборол себя:
- Я… Не я… Сын. Меня Андреем зовут. Андрей Владимирович Калачев. Я - сын Владимира Петровича Калачева.
Теперь отступать некуда. Он - сын, студент. Учится в педагогическом, пошел по стопам отца.
- Заходите, прошу вас, - все еще недоумевала она и качнула головой, приглашая в зал, туда - в глубину. - У меня неубрано только. "Одна живу. Не убирала. Разленилась", - улавливали уши, а голова тяжелая. Он еще не мог ясно определить, в какую ситуацию попал. Хорошо это или плохо? Она не изменилась, живет одна… и без молода… Одна…
Калачев поставил у порога свой чемоданчик, присел в кресло.
- Андрей, вы тут отдышитесь, а я кофейку соображу. Очень, очень похожи вы на отца своего… Андрей, скажите, а как он?
Надо было не вдумываться, не глядеть на мягкие ее губы, на цвет этих губ. Надо было вздохнуть поглубже. И он набрал полные легкие воздуха:
- Нет его. Увы!
- Как нет?
- Скорее всего он сам этого хотел, разбился на машине.
- На своей? - спросила хозяйка.
- В дерево. Около речки. - А в кармане его пиджака вот это письмо осталось, поэтому‑то я к вам и приехал, чтобы отдать. Время прошло, все травой заросло, и я приехал к вам. Надо было раньше?