Цыпленок табака снился Антону Павловичу в кошмарах. В этих кошмарах цыпленок то являлся Антону Павловичу живым, лимонно-желтого цвета, и тогда Антон Павлович всю ночь гонялся за ним по солнечной салатовой лужайке, пытаясь его посолить и поперчить. Но бывало, что и сам лимонно-желтый цыпленок гонялся за Антоном Павловичем, пытаясь посолить и поперчить его.
В другой раз Антон Павлович видел себя стоящим с окровавленным топором над обезглавленным трупом цыпленка, а то и цыпленка, стоящего с окровавленным топором над собой.
Но Антон Павлович любил цыпленка табака больше прочей еды на свете, и потому, с аппетитом подлизав корочкой бородинского жирок с тарелки, ласково зевнул жене.
Был вечер четверга. "Обезжиренные среды" казались Антону Павловичу далекими, как незабудке февральские вьюги.
За Анной Аркадьевной Заблудшей дверь была надежно заперта на четыре поворота и перекрыта цепочкой.
И даже твердая, как древесная кора, коврижка старшей Заблудшей, проникшая на кухню Райских, как лошадь данайцев на территорию Трои, была прикрыта вафельным полотенцем и отставлена за сервант.
Вкусно покушав, Антон Павлович отправился к себе в кабинет передохнуть после ужина. Прилег, подоткнул плед, сомкнул глаза…
И увидел нечто неприятное.
Увидев нечто неприятное, Антон Павлович тотчас распахнул глаза, полежал так с минуту, затем нахмурился и, накинув на плечи плед, прошлепал к доске.
Возле доски он почему-то обернулся, вглядываясь в кабинетные сумерки, точно кто-то мог за ним подглядывать. Но Марсельеза Люпен спала, свернувшись ужом на тумбочке, а больше подглядывать за Антоном Павловичем было, кажется, некому…
И все же из осторожности Антон Павлович пододвинул к двери тумбочку, занавесил шторой догоравший закат и быстро, точно кот муху, съел Вениамина Александровича.
С6-Ь5
Съев друга детства, Антон Павлович отодвинул нижний ящик письменного стола, положил туда Карпова и запер его на ключ.
В ночь с четверга на пятницу, в сорочины душегубства жены, главному редактору информационно-публикационного периодического издания "Центральная славь" Вениамину Александровичу Карпову снился волшебный сон.
Вениамин Александрович приснился себе сидящим во главе длинного редакционного стола, накрытого по случаю неизвестного торжества праздничной скатертью. Он был одет в пурпурный неподшитый хитон, застегнутый на плечах рубиновыми фибулами. На ногах были легкие кожаные сандалии, голову венчал золотой венок в форме переплетенных лавровых листьев.
По правую руку главреда щурил масляными глазами отдел бухгалтерии, лизинга, креативинга, маркетинга и прочей значительной канцелярии.
По левую руку хлопал ушами литературный отдел.
На коленях главреда сидела, болтая ножками, Маша Кукушкина.
Перед Вениамином Александровичем, сколько мог он вытянуть из застежек толстую шею, стояли разнообразные яства. В центре драгоценной всякому глазу питательной диспозиции дрожал в заливном на длинном блюде куршевельский осетр, чем-то неуловимо напоминавший Антона Павловича. От главрыбы кругами расходились прочие блюда.
Прикрытые плющом юные узкобедрые виночерпии разносили гостям тягучие терпкие вина. Легконогие синеглазые гетеры в прозрачных паллулах, все как одна Маши Кукушкины, порхали по кабинету и ласкались к гостям. Играли на лютнях еще какие-то златовласые Маши.
И томно, терпко, удушливо пахло в кабинете черемухой, и белокрылые лилии венчали головки златовласых рабынь.
Но вдруг очень зачесалось в голове у Вениамина Александровича под лаврами, и он попросил Машу взглянуть, что там.
И, вскочив, секретарша приподнялась на цыпочки позади Карпова, посмотрела и, посмотрев, с ужасом прошептала ему на ушко, что у него там рога. И заплясала, и захихикала, и смешалась с прочими Машами, и все они танцевали, прятались под столами, щекотали за пятки и шептали всем прочим редакционным сотрудникам, что у Вениамина Александровича на голове откуда-то взялись рога.
И точно, были рога, и во сне Карпов ощупывал их с отвращением, и даже думал спилить пробившиеся ни с того ни с сего шишкообразные наросты пилочкой для ногтей, но прежде решил поймать секретаршу Кукушкину и допросить ее, не замечала ли она этих рогов на нем прежде, например, вчера вечером, позавчера или сегодня с утра.
И Карпов забегал по кабинету, пытаясь поймать хитрую шуструю Машу, но все ему попадались Маши не те, хотя и похожие, а сама она ускользала…
Наконец Вениамин Александрович устал от бесполезной трудной погони, стал задыхаться и схватился за стул.
Из-за стула вынырнула, ухмыляясь, узкая голова Кобупыркиной-Чудосеевой, сказала "Ам!", дохнув селедкой и луком, и захихикала. Губы Кобупыркиной были малиново-красны, толсты, и перемазаны кетчупом.
Редкие ресницы Вениамина Александровича затрепетали, под веками заходили глазные яблоки. В горле Карпова что-то забулькало, и меценат проснулся.
Проснувшись, Карпов первым делом в панике ощупал голову.
Никаких рогов на ней, конечно, не было. Вениамин облегченно перевел дух, повернулся полюбоваться на Машу, но из подушки, выпучив глаза, посмотрела на него строго голова покойницы Маргариты. Вениамин Александрович икнул, распахнул рот, чтобы закричать, но не успел и умер.
Людоед лежал в темноте и вспоминал свои детские годы.
Детские годы Антона Павловича давно прошли, но не проходили обиды.
По квартире Райских ползала полуночная тьма. И зеленый, таинственный свет торшера, не погашенного Антоном Павловичем, не рассеивал ее, а скорее сгущал по углам, беззвучно сплетая на потолке и за книжными полками свои враждебные паутины.
Сквозь сон Антону Павловичу послышался вдруг какой-то неуверенный, неприятный, деревянный стук, и Антон Павлович приподнялся на локте, прислушиваясь.
"Тук-тук-тук… тук-тук-тук" – и в самом деле робко доносилось из нижнего письменного ящика.
"Чертовщина какая-то… Не может быть!" – покрываясь от этого стука спинными мурашками, подумал людоед.
"Тук-тук-тук… Тук. Тук-тук-тук. Топ-топ-топ. Тук-тук-топ-тук-топ-тук-тук-тук!" – совершенно отчетливо донеслось до людоеда в ответ, точно там, внутри ящика, бегал крошечный лилипутик. Бегал и стучал.
Леденящим душу был этот перестук-перетоп, доносившийся из нижнего ящика, где Антон Павлович запер на ключ съеденного Вениамин Александровича.
Антон Павлович сел в кровати. Несмотря на духоту майской ночи, Антон Павлович зябко дрожал и кутался в плед. Проснулась потревоженная Антоном Павловичем Мерсью. Круглые глаза собачки по-волчьи блеснули, губы вытянулись трубочкой, и Марсельеза тоненько, пронзительно заскулила.
"Ууууууууу… Тук-тук-тук… Топ-топ-топ… Ууууу-ууууууу…" – заскулило и у Антона Павловича там, где должно было быть у него сердце.
Антон Павлович шикнул. Вой оборвался. Но не оборвался стук. Напротив, он с каждой секундой делался все отчетливей, оглушительней и настойчивей.
"Если он будет продолжать стучать, то разбудит Людмилу"! – сообразил Антон Павлович, со страхом оглядываясь на запертую тумбочкой дверь.
"Тук-тук-тук!" – стучало из письменного стола.
"Она придет, поймет, что стучат у меня из ящика… откроет… и… Ах!"
Антону Павловичу сделалось так жутко, что цыплята с занесенными над его головой топорами показались ему новогодними открытками.
"Она все узнает. Все поймет… И тогда… и… Ах!.. Ее тоже придется съесть как свидетеля!" – ужаснулся Антон Павлович.
Сообразив все это, Антон Павлович живо бросился к ящику. Ему вовсе не хотелось есть жену.