Отец был хранителем энтомологических коллекций Зоологического музеума - не самая весомая, но почтенная должность. Разумеется, дока. Именно по заказу отца был выписан в Музеум жук-финансист, копошащийся в прелой тропической листве лишь на островах Суру, Буру, Мисооя, Хальмарера Новой Гвинеи (после 1951 года энтомологи жука не встречали). Чем примечателен он? Во все время года - так себе жучок. Серенько-черненький, все равно что банковский клерк (на передних лапах утолщение вроде бухгалтерских нарукавников). Так бы, наверное, копошился жучок не открытым до сего дня, если бы в урочное время любви не преображался. Сначала серо-черный хитин делается как будто ярче, потом идет кракелюрами (вроде трещин на живописи старых голландцев), потом черный цвет оползает, как линялое драпри, и в неуловимый миг (папуасы поэтому обожествляли жука, но энтомологи-европейцы быстро подобрали ключик - просто ночью) - итак, в ночной миг, полностью менял одежду - клерк становился царем (хуаро-хуаро - на местном наречии именно царь), однако приземленные и практичные голландцы назвали жука банкиром или финансистом. Ведь он, в отличие от царя, не ходит в золоте круглый год? Только полторы недели. Вожди аборигенов охотились именно за золотыми жуками (совсем не сразу поняли, что серый зауряд-жук и царь-жук - одно и то же создание), собранных - держали в ковчежцах. Но - еще загадка - спустя год-другой хитин необратимо выцветал. Блеска, идущего изнутри панциря, не было. Европейские энтомологи как будто бы научились предотвращать выцветание - нет, только удлинили срок. В Амстердамском королевском зоологическом музее под витриной с жуками-финансистами гордо сказано, что секрет сохранения хитинового покрова позволяет любоваться золотой окраской в первозданном виде…
Глаза надо поднять. Финансисты давно и покорно в пиджачной паре клерков: серое в клетку.
Выходит, Полежаев-старший мог кое-чем гордиться? Он не только выписал первого жука-финансиста в Петербург. Он решил проблему сохранения цвета хитина. Как, спрашивается? В "Вестнике Петербургского императорского университета" рецепт напечатан - никаких тайн.
Вот именно - что никаких. Но не все так считали. В частности, их рожденный революцией сосед - командир (неясно чего) Климент Шиловоров - жуков (любознательная натура!) рассматривал, хехекая. Вечная недоверчивость крестьян - дескать, знаем, что это за жуки. Сам профессор - еще тот жук! Смущение хозяев (поди объясни чурбану) тонко истолковывается как верный след. Жуки, чай, не тайничок? Хе-хе. Или ("попробусь с иного конечка") - "Зачем вам - ге-ге-ге - эти тараканы?!"
Первое время у отца еще не хватало сообразительности не тыкать в ревю какого-нибудь лондонского энтомологического общества - "Ну это вы видите? - Polezhaeff?" - т. е. речь шла о методе сохранения золотого жука по Полежаеву.
Шиловоров запутывался не только в обреченно-непереводимых комментариях отца, он запутывался в собственных усах и шашке. В усы он полюбил фыркать немецким средством против моли и музейных паразитов-точильщиков - оно было с запахом лаванды, - командир решил, что духи. Отец пытался объяснить (там, между прочим, вредные для кожи токсины). Вам жалко? - и фыркнул снова. Милости просим, ваша очередь. Там осталось, гражданин профессор…
Горничная Катя требовала, чтобы Шиловоров не следил на коврах, не сморкался в портьеру (застала его за этим наслаждением), не сушил портянки в гостиной на калорифере (гостиную ему от щедрот определили), вежливо осведомлялась, почему он засиживается в отхожем месте. Тот гремел цепочкой слива и отвечал весело - "др-брр-ы-фьих… Наследие проклятого царского режима, Катенька! От голода - др-брр-ы-фьих - окаменелости в кишках!"
Радостно, что вскоре он куда-то исчез - говорили - скакать в степи. "Будем делать… - глаза наливались водкой, - ее, мать, революцию!"
Правда, вместо него в квартиру вместили аж четырех подобных: профессора марксистских наук со старательным носом, его бледнолицую супругу, золотушное дитя, а также холостяка из латышей-чекистов - у последнего было достоинство - не лезть с испытующими беседами - и недостаток - засиживаться, да-да, опять-таки в гальюне.
Далее? Еще двоица - дама с черными глазами (какая-то шавка при Коллонтай) и ее то ли муж, то ли сын. Кажется, он недужил водянкой. Подсчитаем: родители, угол за Ильей (пока не сбежал в Москву, а сестра уже сбежала с артиллеристом), марксист с семейством - скоро у них появилось еще дитя ("Мог ли я мечтать, Илья Александрович (к отцу), - марксист говорил задушевно, - там, в Туруханском крае, что буду вот так сидеть в двух шагах от Невского проспекта в Петрограде - вот что дает народу справедливость!"), латыш (он обзавелся подругой с налитыми боками и взглядом каннибалихи), дама-шавка, муж-сын - сколько всего? - одиннадцать и преданная Катя (кухарка переселилась в деревню).
В конце февраля 1935-го родителей выселили (как и прочих дворян) из Чертограда. Впрочем, родителям удалось зацепиться в Бологом: отец нашел там должностишку дезинфектора - пригодилось знание "тараканов".
7.
Но как и когда Илья перебрался в Берлин в лабораторию Тимофеева-Ресовского? Счастливо совпало: Тимофеев-Ресовский не раз просил прислать себе в помощь русских сотрудников. Просил вскоре по приезде, в 1926-м, потом в 1929-м, в 1931-м, наконец - в 1934-м - но либо отказывали, либо предлагали согласовать. К примеру, доцент Цыганко? А как вам кандидат биологии Сахар? Лучше всего остановиться на Трофиме Дыдыкине (начинал как простой мойщик пробирок у самого академика, только не падайте со стула, Ивана Петровича Павлова!). Названные же Тимофеевым-Ресовским оказывались сразу в командировке ("и рады бы, Николай Владимирович, присоединиться к Вам, но поднимают, поднимают научную работу в Гольпендряченске"), оказывались (увы-увы) не заинтересованы ("У нас в Союзе открылись такие научные горизонты, - отвечал ученый секретарь академии наук, - такой исследовательский размах, что перечисленные Вами кандидатуры только пожимают плечами - Европа безнадежно отстала от коммунистической науки"), оказывались обременены семьей ("и радость, - заливался тот же секретарь, - и ответственность. Каким вырастет он, сегодня маленький человечек, а завтра человек с большой буквы, сознательный строитель коммунистического общества"), оказывались просто нездоровы ("вот, - печалился секретарь, - доцент Розенвейде, вами запрашиваемый, жалуется на утомление - и мы решили премировать его путевкой в образцовую здравницу имени товарища Ягоды"), иногда нездоровы тяжело ("мы замечаем, что профессор Воскресенский, который, кстати, был в Вашей лаборатории проездом на Амстердамский конгресс, по возвращении начал страдать рассеянным склерозом - в частности, требует себе в табачных киосках доминиканских сигар - и это при том, что урожай отечественной махорки в 1932 году по сравнению с 1913 годом удвадцатерился!") - так что, не удачей ли было неожиданное удовлетворение просьбы - и когда: в 1936-м!
Впрочем, Илья не вполне отдавал себе отчет в двойном смысле командировки. Его несколько удивило, что тогдашний куратор его скромной лаборатории - профессор Бронислав Облысенко (не путать с Лысенко) - обсуждал назначение в присутствии некоего товарища Щура (имени-отчества Илья не расслышал). Тот только, не мигая, смотрел из-под облезло-рыжих ресниц. А Бронислав Викентьевич, оборачиваясь на Щура, вежливо поперхивал - кех-кех… "Непременно доложите Николаю Владимировичу о возможном кех-кех (взгляд на Щура, так?) завершении командировки кех-кех. Но главное - ограждайте кех-кех (взгляд на Щура) Николая Владимировича от провокаций. Время сейчас, ой, непростое. И, конечно, не забывайте писать родителям. Знаете, ученые (медово улыбнулся) чрезвычайно забывчивы…"
Кто-то удивится: неужели самого Щура нельзя было послать? Догадывались, что так можно спугнуть. В рождество 1936-го Илья уже пел вместе с Николаем Владимировичем "O Tannenbaum".
В 1937-м - Илья работал без продыха. С одной стороны, житье в коттедже, с другой - изволь по-немецки выкладываться. Собственно, он всегда любил такой ритм. И поэтому путался в календарных числах. Впрочем, телефон и адрес Буленбейцера он установил скоро. Но про Ольгу еще не знал. К тому же с русскими эмигрантами в Берлине Илья почти не сталкивался (не из-за опасений Щура, из-за времени). Хотя не нужно думать, что он не понимал совсем - щуры глядят из щелочек на лабораторию Тимофеева-Ресовского. А скоро пискнул приказ - возвращаться. Николай Владимирович ответил неспешно - "работы, знаете ли, невпроворот, управлюсь - прие-еду".
Тут вырвался у Ильи отпуск. А если - загорелось внутри - прискакать к Федору? Сначала - дозвониться. Но, во-первых, именно в тот момент щуры припали ушами к телефонным проводам лабораторцев (отчетливо слышалось царапанье), во-вторых, все-таки не один Буленбейцер значился в адресной книге. Потом вдруг Илья услышал про Ольгу - от ее прежней пражской болтушки (кстати, Милушу патрон хотел взять к ним в лабораторию - всегда рад был подкормить своих). Маленькая смеющаяся Милуша, кажется, поняла, что Илья не просто спрашивает про потерявшуюся в смутные годы дачницу из счастливого детства. Белокудрой Милуше (офицерам в Праге она, например, нравилась) доставило удовольствие выдуть губками: "Олюша давно замужем за этим - пчик-пчик (щелкнула пальчиками - переняла у офицеров, к их восторгу) - за этим - за психом - ой - ты знаешь его?"