Конечно, Булен поначалу робел - и от генерала, и от жены, чьи кошачьи глаза и вызывающая пахитоска в янтаре ("почему бы революционерам не ценить комфорт?"), чьи кошачьи глаза и пахитоска в янтаре ("Ценить комфорт: Маркс, например, любил чистые манишки. Энгельс, например, перед выступлениями водил по усам душистой помадой. Алексис, я разве не права?"), чьи кошачьи глаза ("Не отрицайте, господа, что Маркс пользовался во всех отношениях большим успехом") и пахитоска в янтаре ("Рабочим и работницам, Феодор, я уверена: было бы особенно приятно ваше расположение"), чьи глаза и пахитоска…
Но постепенно Буленбейцер научался вплетать в монологи Игнатьева хотя бы словечко или даже бурную трель. В завершение обедов это выходило удачно: вы, Алексей Алексеич, отметили верно, что лучшие люди служили народу всегда, всегда, так почему же мы в годину испытаний не говорим народу наше хором "да"? или мало страданий? сколько потаенных желаний еще таят прислужники, привыкшие ходить в золоченые нужники?
Примерно так. Звучала речь раскрывшего на действительность глаза, прежде не понимавшего ни аза.
Остается лишь подтвердить перековку весомой цитатой. Игнатьев: "…хаскхывшие на действитехность гхаза, да. Уместно пхивести здесь схова нашего хефохматоха. Я пойду в бибхиотеку. Я хочу, душенька, показать моходому чеховеку выдехжку из письма Петха Вехикого - там удивитехнейшая мысхь пхо общее находное бхаго. Сказано, конечно, иначе, но смысх такой. Я хочу, гохубчик, чтобы вы поняли: нехзя, нехзя идти пхотив находа. Надо, - он улыбнулся, - оставаться всегда в стхою. Натали, займешь Федоха?"
Пока Буленбейцер разглядывал мыски ботинок и слушал поерзывания Трухановой, часы точно один раз брякнули, потом вдруг: "Вы что, спите?".
Поднял голову - она так же сидела в кресле, но только весь верх платья оказался спущен вниз - она улыбалась: "Я думала, вы заснули, а мне стало жарко".
Циферблат был точно над ней. Им хватило четверти часа.
"А вот, смотхите, и цитата. Обманутый… минутку… а! вот! обманутый наход никому не пхощает обмана. А?! Как сказано…"
10.
Разумеется, Буленбейцер продолжил бывать у Трухановых, вернее, Игнатьевых. Было мгновение, когда судьбы России (нет, это не оперетта, это его тоже тревожило, по-другому, чем лжегенерала), судьбы большого пентюха (так Буленбейцер-старший называл русского мужика, т. е. народ, - согласимся, хорошее противоядие против Маркса), судьбы друзей - где Илья? Ольга? Плукс-растяпа? Надин? Где Прыщавый? - все заслонило золотое тело госпожи Трухановой. Хорошо, что у генерала нашлось много поручений: Булен успевал поостыть.
"Хы, - улыбалась она, стоя коленями на кровати и держа его за плечи, - поздоровел". Ну конечно - должен был бы ответить Булен - ведь генеральские обеды продолжались и при их отъездах. Вот она - вешка профессии. Талончик, штамп, паспортишко, что-то в карман, что-то в другой. Молодые люди любят риск (правда?), старые люди любят покой (правда?) Булену всегда было весело, весело читать потом в Париже и потом в Нью-Йорке статьи из Москвы про чистоту кристальную революционеров. "Какие они теперь, - повторял он Ольге в 1970-е, - стали жалкие. Нет, в 20-е с ними было много веселей, а, Олюшка?.."
Между прочим, Труханова не ревновала. "Мне говорили, - она гладила его щеки, - ты пощупал что-то у Коллонтай?" Булен отворачивался. "Согласись, она сиамская кошка, но я за тебя рада".
"Несомненно, - будет наставлять Булен учеников под кленами Булонского леса, - нужно использовать и такой метод. Обратите внимание на исследования Сигизмунда Брейда". Было трудно, если попадался с монашеским настроем (одно дело для такого - чемодан с динамитом, и совсем другое - осужденная святыми отцами похоть, похоть). Булен вздыхал - вот они, трудности нашего дела. А когда после учеников появились ученицы? "Может, первохристианки и не резали римлянам горло. Но если перережете вы…" - он не продолжал, обращаясь к женской аудитории. Разве студентка, смотрящая влюбленными глазами на лектора, не сделает так, как советует, милый, он? И уж тем более, разве не исполнит всего каждая из пяти юных парашютисток, которых обучал он в неприметном сарае в деревушке близ Фабендорфа?
"Вот, - он вычерчивает на школьной доске обглоданную карту родной страны (и пришептывает что-то, ими не слышимое), он отмечает переправы, мосты, магистрали, тоннели, нет, - вдруг вспыхивает, - не думайте только об акциях, думайте о разговорах, лучше - о движении глаз - что важнее? взорвать мост или заронить сомнение в слепую душу? - сейчас режим укрепился (какой это год? похоже, 1948-й, 49-й), значит, надо рассчитывать дыхание на дистанцию длинную, длинную, значит, нужно только приуготовлять почву, почву, чтобы не пропал посев… А всходы? Не будем отчаиваться, можно ждать не год, а двадцать… Разве это много? Я, например, жду тридцать один…"
Но их мелькающие мысли - пока они прилежно склоняют челки над своими тетрадками - не может разгадать даже он - который с первой попытки разжимает им кулачок с запрятанной спичкой (упражненьице для тренировки взгляда и мускул лица, а курить, барышни, вредно), с первой попытки (их - повторим, пятеро) кивает на ту, которая изукрасила пасхальное поздравление - а ведь они умеют уже делать лица приятно-никакими (почерки он их знает, но выдумать почерк - для них уже чепуха), с первой попытки тычет указкой на загаданное слово из двадцати написанных на доске, - впрочем, он презирает телепатию и восхваляет наблюдательность.
Важно все, что он говорит - нет никогда пустяшных обмолвок - "…"булка" - так называют хлеб в Чертограде, "булошная" - так произносят в Крыскве, "Софья Владимировна" - почти пароль - это не соседка, а Советская Власть. Итак, что Софья Владимировна, как себя чувствует? Сколько прожить обещает? Не сильно вам докучает? А может, приготовила что в наследство? Белые тапочки, кажется? Важно еще, что на Пасху все еще красят яйца, но на Рождество никто не сготовит кутьи. Женщины, между прочим, не ведают, что такое противозачаточные таблетки, а выбритые подмышки (в общественной бане бывать неизбежно, бывать полезно) вызовут подозрение - вы, часом, не из-за рубежа? Либо оволоситесь, либо брякнете, что так бреется Любовь сама Орлова. Да, сюда же: на улицах днем целоваться не принято, но на скамейке вечером в парке - допустимо. С девственностью - обрадую вас - коммунисты покончили лучше капиталистов. Если, к примеру, скажете ему прямо в впадинку над бедром, что был, помнится, у вас тракторист - он поймет, он не раскричится. Штопаные чулки - прочное дело. Обед на газетке - нотка демократизма. Слишком упругая талия - повод для подозрения. Слово "Италия" - гарантированный арест. Выщипанные брови - под суд. Разумеется, не рекомендован нательный крест. На рождественской (тьфу, новогодней) елке увидите не ту звезду - поздравления будут в одну дуду. Словосочетание "алый рот" далеко не так невинно, как "садовый крот". Неприличным считается словечко "жид", но слово на "хэ" пишут всюду и налегке. Это не означает, что уместен анекдотец про недообрезанный уд. Больше четырех не рекомендую обслуживать. Впрочем, победу над сифилисом там считают такой же полной, как и над империализмом. Однако молодой человек, бредущий где-нибудь рядом с Университетом, может вас проводить. Не до постели, поначалу - до дому. Потом полезно будет узнать ему, что вы целуетесь по-другому. Тут он - могила. Сразу поймет - кто сокровище. Но не говорите ему, что предпочитаете кружевное белье - это мелкобуржуазно. Активные коммунистки фригидны на словах, но не на теле. Предпочитают мужчин мосластых. Мужчины, как и в Америке, ценят грудастых. Лесбиянки - тоже водятся. Гомики, как и всюду, гномики. У нас тут печальный Арагон, а в Крысии пойди догадайся, какой он? Между прочим, кондукторши не всегда хамки. Дворники - не всегда татары. Разговорничек из дюжины татарских слов принесу. Малые народности, как ни неприятно, таят хорошие перспективы. Московское метро - лучшее самое в мире. Можно - если собеседник проверенный - добавить: самое громкое… Сошлитесь на застарелую язву среднего уха (болезнь там распространена). На Центральном рынке - телятина мировая, - если наврать, что у вас свадьба старшей сестры - купить не подозрительно. Путь к сейфу мужчины лежит через желудок. Не вздумайте только написать "беф-строганофф", иначе начирикают из вас строганину. В городе с неприятным названием Сладкий (только не выдать своей тошноты, не выдать) - белые грибы называют "челыши", а удивление выражают местоимением "эх-а-яй". Рядом - секретный атомный городок, вдруг первой ступите туда вы?.."
Неужели ему не жалко, что он больше их никогда не увидит, что не простыней между говеющим преподавателем и смирной слушательницей раскинется их парашют, а саваном над вечно-ледяной Россией? Они знают, как переводится его фамилия. И как сучки выполнят команду. А ведь он даже не потреплет их кудлатую башку. Какой же все-таки бывает ненаблюдательный он, с яхонтовым глазом, угадывающим мысли, с фамильным перстеньком на левой, обручально-православным - на правой, неблагодарной женой (вы видели?), алым шрамом над бедром (так Мари говорила), с родословной прямой до Барбароссы (вы заметили рыжинку в висках? а вся голова уже седая - вот они, преступления коммунизма), с памятью о чудесном, таинственном, дымчатом, белом таком Петербурге, с спинищей - раз, два - и вот он уже раскинул руки на середине какой реки?
Между прочим, я бы родила ему сыновей.